Над граненым стаканом судьбы. Часть 12

 

     …Мы мало видели сами торжества. Праздник у нас был свой. Уже в Григорьевском, не доезжая Ярославля, затаривались краснухой и начинали ритуал. В Карабиху прибывали под хорошим градусом и высыпали на траву, пожалуй, только затем, чтобы вдохнуть свежего воздуха да посетить ближайшие кустики. Ездили тогда на праздники фотограф Валентин Егоров, редактор «Рыбинской правды» Евгений Куприянов, журналисты Геннадий Ражев, рано ушедший из жизни; журналистка Ирина Богданова, цензор Тамара Родина, естественно, литераторы: Леша Ситский, Анатолий Павлов, Иван Иванов, Света Горбачева, Наталья Растопчина, Владимир Лазарев... На фотографиях запечатлено и как едем, и как пьем, и как закусываем, и как смеемся, и весь наш сверхпраздничный вид.

     Побродив по траве, мы возвращались в автобус и продолжали наше пиршество с чудачествами. Один раз шофер отлучился, закрыв автобус, и мне с поддержкой Якушева пришлось залезать за вином в форточку. Получилось это успешно, что опять же зафиксировал Кулаков, который был тут как тут. Домой возвращались с песнями, еще останавливались на природе. Потом Михалыча несли до квартиры под руки.

     О литературных и прочих сходках разного времени я еще расскажу, но сейчас надо вернуться в день осенней сессии 1983 года, когда мы пили Кулаковский спирт со всеми, кто еще оказался на пути. Набрался я тогда до безобразия, а ко мне привезли знакомиться поэта из Рязани, здоровенного парня Валеру Самарина, у которого тоже готовилась книжка в библиотечке «Молодой гвардии»… Ничего членораздельного сказать я ему не мог, но сближение произошло.

…Безнадежно убив желудок, мучился  потом до утра…Утром подумал, что пора завязывать, понимая в то же время  невозможность этого. Потом мы «поправились», спиртное привилось к измученному организму, и стало опять хорошо и весело. Все угрызения совести прошли. Подбадривая друг друга с Вовкой Чурилиным кричали, когда пили водку: «Фанта! Фанта!» Психологическое воздействие помогло.

     27-го сентября был творческий день, на котором Фирс блистал, говорил много и по существу. После семинара мы сели в его машину…Шеф уже не в первый раз предложил мне переехать в Москву и работать у него заведующим отделом поэзии…О своих раздумьях по этому поводу и отказе я говорил выше, да и стезя литературного функционера меня не очень интересовала, хотя жизнь не однажды толкала на эту дорогу. Но я любил свой тихий город, который в то время не наводил ощущения дикого провинциализма.

     Рыбинск был городом рабочих и технической интеллигенции, в общем-то, весьма развитым промышленным центром, работающим на оборонку. Здесь сосредоточились десятки довольно крупных предприятий: знаменитое моторостроительное объединение, заводы приборостроительный, Волжский машиностроительный, кабельный, полиграфический, электротехнический, три судостроительных, дорожных машин,  пластмассовых изделий, гидромеханизации, комбикормовый, деревообрабатывающих станков. Было  несколько так называемых институтов закрытого типа, военных баз и прочих мелких заводишек и фабрик, часть из которых исчезла сейчас навсегда. Выпускали специалистов авиационно-технологический институт, несколько техникумов, в том числе полиграфический, который я закончил, существующий доныне, хотя несколько в ином виде, профессионально-технические училища.

     Почти 250 тысяч населения трудились на благо страны «развитого социализма». Имелась и творческая интеллигенция, драматический и кукольный театры, Дворцы культуры, музыкальные школы и коллективы,   литобъединение, прочно связанное с Ярославской писательской организацией, люди посещали  библиотеки, читали книги, ходили на встречи с поэтами и прозаиками, занимались в разных кружках и студиях.  Словом, тогда все меня в городе устраивало, если б знать во что он превратится к началу третьего тысячелетия… Бог уберег меня от необдуманного переезда в столицу, но не уберег от разрухи и деградации мой родной Рыбинск – столицу бурлаков, красивейший уголок России с добрыми провинциальными жителями, привыкшими к размеренной и осмысленной жизни.

     Вечером мы опять встретились с Самариным, гуляли… говорили. Был он по-медвежьи наивен и простодушен – хороший рабочий мужик,  непонятной  силой брошенный в поэзию, как, впрочем, и все мы. Работал Валера лесорубом в рязанской глуши, В Союз писателей он вступил и до сих пор жив и здоров. Об этом в конце 2010 года говорил мне редактор журнала «Молодая гвардия» Женя Юшин, у которого дача в Рязанской области. Он частенько встречается с Самариным.

Я все время думал о Наде, уже скучал без нее и ребят. Заменить семью не могли никакие друзья и подруги, разве что на время. Надя была единственной женщиной, которой всегда не хватало рядом: звонил, тревожился, ждал встречи. Сколько теплых слов я переворошил в своей голове, немало стихов о доме написал в те годы. Дом был моей опорой… Но непонимания тогда между нами хватало, да и поступки мои часто опровергали  заверения в том, что дом и семья для меня так много значат. В молодости на жизнь смотришь слишком легко, не замечая боли, причиняемой близким людям своими необдуманными порывами.

     В последующие дни ходили на занятия. Писали диктант по практической грамматике. Хороший был предмет хотя и трудный, но интересный. Преподаватель Саркисова ласково терроризировала нас, блестяще донося главное в языке до неучей. На ее занятиях я понял, что такое чувство языка и его культура. Осознал и то, насколько сложен русский язык и этим велик… Жаль, что понял я это поздновато, и кое-что уже наверстать было невозможно.

В конце месяца…настроение уже вошло в норму… можно было расслабляться в меру культурно. Видел Милькова, поговорили с ним о Якушеве, собрались в «Советскую Россию» с целью все-таки протолкнуть в Москве сборник Михалыча. Мильков был знаком с Якушевым  еще в 60-е годы и ценил его как поэта. Посидели с Ильичем в ЦДЛ. Вечером бродил по общаге из комнаты в комнату… Что-то пытался писать, но на сессии это почти не получалось. Потом я понял, что большого ущерба от таких перерывов нет, копится энергия, которая потом все равно выплеснется в строки.

     В первый день октября сдали зачет по истории языка. Поговорили за коктейлем в кафе. Пришли в общежитие. Делать особо нечего было, валялись в комнате в полудреме. Потом опять два дни находились в загуле, из-за чего в моих записях  получился провал. Отмечено только, что 5-го были у какой-то Татьяны,  а что за Татьяна, я потом уже не вспомнил, может, Остапенко. Появился у меня в эту сессию один хороший товарищ, прозаик из Ленинграда Сережа Янсон, огромный под два метра мужик, косая сажень в плечах, умный, доброжелательный...

     Тогда он  был для меня всего лишь приятным собутыльником, который мог взять в магазине спиртное через головы других, и мало кто решался возразить ему. Шансов обойти Серегу не было ни у кого. Лишь потом, уже после окончания института, я купил его небольшую прозаическую книжицу и вдруг увидел, какой это великолепный прозаик. Я написал ему, Сережа ответил, дальше наша переписка оборвалась. Через несколько лет я узнал, что Янсон умер совсем еще молодым. Это была одна из моих значительных потерь, очередная. Не знаю, вышло ли что еще у него или нет? Настоящие таланты иногда незаметны, их заслоняют разные выскочки.

     А по поводу понятия собутыльник я уже впоследствии много думал, потом даже заметку  прочитал в каком-то журнале. Вроде бы нечто легкомысленное кроется в самом этом слове, образованном от бутылки. Но это не совсем так. Собутыльник – социальный тип, человек, с которым вас нечто объединяет на короткое или длительное время. Иногда таким людям просто изливают душу без надежды на помощь, просто для облегчения, а они изливают тебе. Бывают более крепкие связи, как в литературе, например, – здесь имеют значение общие интересы и разговоры все об одном, о творчестве. Такие встречи необходимы, часто после них приходят важные решения, рождаются определяющие мысли. Да и друзья наши отчасти тоже собутыльники, ведь встречи с ними по традиции русской не проходят без застолий.  

     В начале октября сдали еще один зачет… Были после этого в элитном ресторанчике «Охотничьем» на улице Горького (ныне Тверская). Уютный небольшой зальчик, хорошее вино и закуска, полумрак располагали к душевным разговорам. Сидели втроем с Вовкой и Валеркой, вино пили сухое, словом, все пристойно. Вечером я сошелся с тувинцем Кара-оолом Надпий-оолом... Националы скрашивали нашу жизнь тем, что иногда угощали на свои деньги, я не отказывался, когда не оставалось своих средств, хотя со многими из них пить было скучно. Случались среди них и талантливые ребята, о которых я уже упоминал. Выпив, тувинец стал хвастать, что может купить сейчас любую москвичку. Я не возражал ему, пусть покупает. О Кара-ооле Натпий-ооле я не слышал ничего со времени окончания Литинститута. Когда писал эту книгу, заглянул в Интернет и обнаружил сокурсника. Натпий-оол на своей родине приобрел большую известность, плодотворно работал в литературе. В 2005 году он умер, его именем назван Дом культуры в родном селении.

     Гуляли мы на той осенней сессии много и интересно… Встречались с Игорем Жегловым. Зашли как-то с ним в альманах «Подвиг», в здание издательства «Молодая гвардия» на Сущевской, где работал  веселый выпивоха, прозаик, окончивший институт раньше, Серега Ионин. Учился он в семинаре Льва Ошанина, поступая туда, как поэт, но потом перешел на прозу, что случалось со многими. Ведь и Василий Белов учился у Ошанина, сначала по поэзии, и только потом начал писать рассказы и повести, став выдающимся прозаиком. 

Ионин родом с Урала, но так и остался после института в Москве, удачно женившись. Гонору в нем хватало, правда, только поначалу, потом эта спесь  слетела. Серега был хитроват и каждую сессию, зная желание студентов литинститута где-нибудь напечататься, вывешивал в общежитии объявление, заманивающее поэтов и прозаиков в «Подвиг». А Ионину надо было от них только одно – выпить, он знал, что с пустыми руками не придут, особенно южане. Естественно, студенты шли, да и сам он потом заходил к новым «друзьям» в общежитие. Публикаций в альманахе дождались немногие, слишком долго приходилось пить с Иониным, чтобы этого добиться. Клюнули на ловкую приманку и мы. И, в общем-то, не пожалели. Хоть и не напечатался я в «Подвиге», но хмельных подвигов с Иониным было немало, как и комических ситуаций.

     Второго октября, сдав один из экзаменов, мы ездили на дачу к Фирсову, в чудное подмосковное место Семхоз, недалеко от Загорска. Там жили многие писатели: Владимир Иванович, Геннадий Серебряков, Феликс Чуев, обитали здесь и художники, словом, обстановка  была творческая…Ехали мы электричкой чуть более часа по прекрасным осенним просторам, радовались предстоящей встрече, предвкушали хорошее дружеское застолье с мэтром российской поэзии, нашим учителем.

     Сошли на станции дачного поселка, дохнуло осенней неповторимой природой. Стоял чудесный золотой день, тихий, солнечный. Тишина вокруг. Не спеша, дошли до дачи шефа, огромной по тем временам, двухэтажной. Ввалились с Валеркой на кухню, бутылки и закусь на стол. Хозяин  ждал нас с нетерпением, уже приготовил борщ, ароматный, наваристый. Застолье удалось на славу. Сначала выпили по одной, по второй, хорошо закусили, разговоров было много. Иваныч рассказывал о себе, о своей литературной молодости под крылом Александра Твардовского, который вытащил смоленского паренька в Москву и сразу помог ему встать на ноги.

     Потом была жизнь в большой литературе:  книги,  знакомство с Шолоховым, о котором Фирсов написал поэму и получил за нее премию Ленинского комсомола. Затем нашла поэта  и Государственная премия России. Вписавшемуся в обойму литератору, имевшему, к тому же, работу в издательстве или журнале, жилось в Москве неплохо. Надо было только ориентироваться правильно, иметь влиятельных друзей, самому проявлять себя да успевать готовить  книги, выпуская их то в одном, то в другом издательстве за хорошие гонорары.

     В книгах допускалось до 70 процентов старых стихов, да и расходились они тогда хорошо, по всей стране, в каждую библиотеку рассылались. Так что жизнь была истинно литературная. Да и поэтом Фирс был проникновенным, со своим лирическим лицом. Дружбу имел с литчиновниками, генералами разных мастей, партийными и комсомольскими работниками. Так дорос до поста главного редактора советско-болгарского журнала «Дружба». Место было очень хорошее, и в Союзе почет, и в Болгарии, и в ЦК ВЛКСМ, и поездки по братской стране в любое время и без проблем.

     В меру выпив и хорошо закусив, начали читать стихи, больше фирсовские…Он любил слушать их в чужом исполнении, всхлипывая от нахлынувших чувств… Потом мы гуляли по ночному поселку, вызывали Гену Серебрякова, но того не отпустила строгая жена. Фирс рассказывал разные случаи из московской жизни, про ушедших, загубленных писателей и прочих… Травил анекдоты… Смотрели на нас крупные звезды с высокого подмосковного неба, тянуло прохладой от пруда, природа давала отдохновение, а душа отдавалась лирическому блаженству.

     После дополнительного ночного возлияния, Иваныч стал неуправляем… Мы ходили за ним по крутым деревянным лестницам с первого на второй этаж дачи, пока с трудом не завалили шефа на верхнем этаже спать. Дача, как я уже говорил, была роскошной, такую мне довелось видеть впервые. Это сейчас уже не удивляют дворцы новых русских, а тогда на подобное строительство требовались огромные и при этом честно заработанные деньги, иначе соответствующие органы быстро бы заинтересовались, откуда состояние. 

     Построено все было со вкусом, от больших деревянных ворот до крыши, под руководством Людмилы Васильевны… на гонорар от двухтомника избранных стихов…Да, неплохо жили большие писатели в прежние времена, даже очень, хоть с нынешними богатеями, конечно, сравнения нет. И еще важно то, что всё по заслугам, от государства, а не украденное. На втором этаже дачи находилась мастерская сына, Владимира Фирсова-младшего, как я уже говорил, замечательного молодого художника. Знали  дачу в поселке хорошо. Подтвердил это факт, что, когда мы искали пункт назначения, на наш вопрос «где улица Горького» – место нахождения особняка –  никто не ответил, а когда спросили про дачу Фирсова, сразу объяснили, куда идти.

     Бабушка, теща шефа, постелила нам  тоже на втором этаже, но в другой комнате. Спалось хорошо, мы словно в нирвану провалились в блаженное забытье, такое необыкновенное после ночей в шумном и грязном общежитии,  и поутру настроение тоже было замечательное, даже похмелья не чувствовалось. В комнату врывалось солнце, стояло чудесное осеннее утро, но  уже прохладное. В саду искрились яблоки. Лучи проникали сквозь стекло наискосок. Распахнули окно, и комнату наполнил густой аромат антоновки. Дохнуло чем-то далеким, бунинским, из прошлого века.

     Спустились с Валерой к Иванычу, он был расстроен, c трудом припоминая, что происходило вчера, но по обиженному виду тещи чувствовал – нечто с его стороны неблагородное. Для начала малость взбодрились, а потом рассказали ему события вечера. Шеф качал головой, собираясь извиняться перед тещей и прося нашей помощи в этом. Потом пришел Гена Серебряков, он был моим земляком из Иванова, хороший поэт, стихи которого я  знал давно и восхищался некоторыми из них, особенно поэмой «Евпатий Коловрат». Еще много раз  потом сведет нас судьба с этим замечательным, скромным русским мужиком, и в Москве, и в Ярославле, куда он приезжал на наши областные совещания молодых литераторов как  руководитель.

     Особенно запомнился один из бурных семинаров конца 80-х годов, когда и гостиница, и здание писательской организации превратились в сплошную рюмочную. Я как бы руководил этим действом, устроив внизу, в подвале дома на ул. Терешковой своеобразный буфет, где на полочке стояли самые разные напитки, от сухого вина и «Портвейна» до водки, естественно, с закусью. Руководители, да и семинаристы, периодически спускались в подвал и подымали тонус. Семинар прошел на высшем уровне, и плодотворно, и весело. Вверху шло обсуждение, а внизу дружеские беседы под стопочку. Гена тогда был прекрасен, в коричневой велюровой куртке, с волной темно-русых волос смотрелся он совершенно молодо и веял здоровьем.

     В последующие годы Серебряков написал роман о Денисе Давыдове, получив за него какую-то премию, еще несколько раз мы виделись и в Ярославле, и в Москве. Ничто не предвещало трагической развязки жизни товарища. Но в начале 90-х по всем писателям-патриотам был нанесен колоссальный удар, они практически оказались за бортом литературы. Перенести это было трудно. Последний раз мы встретились с Геннадием на одном из съездов СП России. Проходил он где-то около Союза писателей СССР и ЦДЛ, в кинотеатре. Я был делегатом этого съезда.

     Настроение у всех было подавленное. Во время перерыва увидел Юрия Кузнецова, а потом Виктора Астафьева, совершившего свой «знаменитый» уход со съезда, то ли спланированный, то ли действительно стихийный. Астафьев мне тогда крайне не понравился своим наглым поведением, разговором, пересыпаемым… матом, чувством превосходства над другими. Он тогда уже переходил в стан демократов, где ему обещали поддержку и издание пятнадцатитомника. Впереди было разрекламированное посещение писателя Б.Ельциным. Много на том съезде пили, но я не очень вдавался в подробности, зная только одно, что для литературы наступают печальные времена.

     Вскоре пришла горькая весть. Умер Геннадий Серебряков, он был одной из первых крупных жертв перестройки. Умер нелепо, от инсульта, находясь один на даче. Обнаружили это уже утром. А было Гене всего-то 59 лет. Сколькие еще уйдут потом в самом плодотворном возрасте. Но в тот день, запечатленный на фотографиях Валерой Латыниным, мы были дружны и счастливы. После небольшой  выпивки на свежем воздухе приступили к сельхозработам: надо было скопать несколько маленьких грядок.

     Этим занялись мы с Валерой, а шеф с Геной стали готовить шашлыки для обеда. Какой отдых без шашлычной экзотики?! Это я понял тогда. Раньше знал только рыбалку с ухой. Огородное дело являлось для меня привычным с детства. Родился я и жил до середины 70-х в заволжском деревянном доме, почти в деревне.  У нас был большой огород, где росло все, от картошки до гороха и бобов. Жил я с родителями, бабушкой, Ниной Ивановной Рябковой,  и дедом, как впоследствии узнал потомственным костромским дворянином, Геннадием Геннадьевичем Хомутовым.  Бабушка рано умерла, в пятьдесят один год, дед скончался через пять лет, ему было шестьдесят шесть. Мать, Вера Алексеевна, в девичестве Языкова и отец Адольф Геннадьевич – были большими тружениками.

     Жизнь наша мало отличалась от сельской,  кроме огорода, держали куриц и поросят, какое-то время даже коз, почему-то на чердаке. И мне приходилось лет с шести уже копаться на грядках наравне со взрослыми. Хоть и не заложено, видно, было в душе крестьянское ремесло, но оно стало привычным. Все дети тогда помогали родителям, труд был почетен, поощряем, и жизнь без него – просто немыслима. Никто не говорил о богатстве, имели только самое необходимое. Двери в домах не запирались. Соседи были, как родные.

     Вот и здесь, на подмосковной даче, вспомнились заволжское детство и юность. Скопали мы быстро, периодически принимая по стопочке в виде допинга и для поднятия настроения. Часа через два были готовы и грядки, и шашлыки. «Абзац! – сказал шеф, – пора за стол». Собрались прямо на огороде. Расположились поудобней: шеф, Гена, Валерка, я и большая рыжая собака английской породы, любимица Иваныча. Сидели весело… Возлияния перемежались стихами. Прекрасные стихи читал шеф, и свои, и Василия Федорова о матери, прошибало аж до слез…. Шашлыки были – объеденье, воздух – свеж и чист, мир прекрасен.

     Обратный путь с Валерой провели в откровенных разговорах… Несмотря на обилие выпитого, находились мы в нормальном состоянии и бодром расположении духа. Усталые, но довольные, как говорилось раньше в газетных заметках, возвратились в общагу. Вовка Полушин в эти дни ездил в Серпухов и Поленово. 4-го октября нас с ним Сережа Коломенский пригласил выступать в Архиве Министерства обороны, перед сотрудниками. Для меня это было не ново, прогуляли занятия, выступили успешно.

     Следующим шел творческий день, обсудили нескольких человек, после с шефом поехали в пивнушку. Впервые в тот день попробовал креветок – ужасающий своим видом продукт. Но что под выпивку не проглотишь, хоть крокодила, только к креветкам я  не пристрастился, да и пиво уже давно не пью, слишком много употребил в прошлые времена. После пива зашли в «Молодую гвардию» к Жеглову, Лыкошину, поговорили о литературе, новых изданиях библиотечки «Молодой гвардии».

     В «Дружбе» заведующий отделом поэзии Володя Андреев позвонил в издательство «Современник». Велели приехать. Махнули с Валерой на тачке, что мы делали в то время почти всегда. Такси стоило по тем временам недорого, и мы пользовались им регулярно. Оказалось, что рукопись мою приняли, все нормально, могли даже в 1983-м издать. В 1984-м обещали выпустить точно. Побродили по издательству, поискали знакомых. На «Современник» мы имели виды, жаль, что по независящим от нас причинам они не сбылись. Приехали в общежитие, сидели трезвые. «Хорошо быть трезвым», – записал я в блокноте.

     Шестого октября с утра позвонил жене. Поговорили, развеялась тоска по дому. Впервые за эту сессию отсидели все занятия – подвиг. Шли с Вовкой от института пешком, болтали. Вечером зубрили историю. Перед этим купил сыну Саньке пальто, с вещами тогда в провинции было плохо. Странное дело, когда я уезжал, дети заболевали, то ли аура нарушалась, то ли за мои грехи платили. Потом я действительно узнал, что дети до шести-семи лет живут в родительском биополе, и когда оно нарушается, – часто болеют. 7-го побывали в музее Пушкина. Интересно рассказывала экскурсовод. Вечером опять учили. На следующий день занятия прогуляли, и тому была веская причина – замечательная поездка в старинный русский город Суздаль, где мне до этого бывать не приходилось.

     Ездили вшестером: мы –  трое, Сережа Коломенский с женой и Лариса Федосова. Поездка тоже подробно запечатлена на фотографиях, правда, снимки невысокого качества. Была она  изумительной, потому что и Суздаль – чудо, и компания – своя в доску. Великолепие музейного Суздаля запомнилось навсегда, город жил одним туризмом, поскольку он – сама история и древняя архитектура. Всё нам рассказали, показали. Особое впечатление было от бывшего женского монастыря. Хорошая, светлая и нужная получилась поездка, с шутками, стихами, дружеским теплом, добротным застольем в ресторанчике с русской пищей и водкой. Последующие дни тоже были веселыми и насыщенными. Собирались компаниями в общежитии, ходили на занятия, сдал зачет Кедрову по лирике Пушкина. Константин Александрович был тогда нашим любимцем, еще не ушедший в свою метаметафорическую заумь, смешил и радовал открытиями глубин литературы и истории. Говорил о космосе, рассказывал о моем земляке Н.А. Морозове.

     А в то время меня продолжали мучить «рабочей темой». Началось это еще со знакомства с Евгением Сергеевичем Куприяновым, бывшим тогда заместителем редактора городской газеты «Рыбинская правда». Он руководил литературным объединением при редакции, сам пописывал рассказы и стихи… Отношение его к поэзии было своеобразным, в духе газетном. В целом, я благодарен ему за то, что он не позволил мне бросить творчество в минуты отчаяния, после которых я решал, что пора завязывать с литературой и дважды не писал примерно по году.

     Но Куприянов звонил мне, приглашал на литобъединение, выступления, просил принести стихи и печатал их тогда, когда, казалось, меня уже никто не напечатает. Это было в 1970-х годах. После выхода первой книжки об этом я уже не думал. Потом, как я уже писал выше, появился Иван Алексеевич Смирнов, который стал моим наставником лет на 8. Он постоянно упрекал меня в том, что вот я, заводской человек, ничего не пишу о работе, а это такая тема…Нельзя было сказать, что я ничего не писал о «трудовых буднях», но все, что я старался выдать, получалось дубово, да, собственно, и к рабочей теме относилось лишь косвенно. То это были «гуси над заводом», то «воробей в цехе», то «грибы у заводского корпуса». Возникали стихи о красивых девчонках в цеховых пролетах, о своем уходе из цеха. Все это могло происходить и без привязки к заводу. Правда, еще попытался написать поэму, и написал, но после, положив ее в папку, до сих пор не перечитывал.

     Кроме того, начитался потом Смелякова, Ручьева и еще нескольких поэтов, у которых с рабочей тематикой было более-менее неплохо. Подумал, можно ведь, не понимая, что их стихи были жизнью этих людей, которой они действительно горели и находили  нечто новое на заре индустриализации страны. А для меня завод или стройка, или поездка в колхоз являлись только местом работы, отнюдь не самым любимым, а, в общем-то, часто и совсем не любимым –  в том и была разница. С завода я мечтал уйти в литературу, которую видел отнюдь не в воспевании болтов и гаек, станков и рабочих в спецовках.

     Чутьем доходил я до того, что поэзией может стать только то, что пропущено через твою душу, прожито, выстрадано, – что и стало тобой самим, а затем выплеснулось на страницы. Слава богу, больших усилий на освоение рабочей темы я не потратил, как не писал и прочую ерунду: о Ленине, о партии, комсомоле, освоении космоса, чем занимались даже крупные поэты, вроде Евтушенко и Вознесенского, отрабатывая свои титулы и зарабатывая деньги и премии, ведь их-то как раз и давали за такие творения. Даже в период перестройки я не очень увлекся свободой, понимая, пожалуй, что за нее придется заплатить.

     Меня  привлекали размышления о жизни, взаимоотношениях людей, природе, вечных истинах, обретающих свои оттенки в разные времена. Впоследствии я обозначил для себя это направление, как «Философия реальности», заявив о том в первой книге избранных стихов «Огонь, несущий свет». То есть, это было осмысление человеческого бытия, общего и личного, и всего, что связано с действительностью в самом разнообразном ее виде. Но именно – осмысление, а не  описание, пусть даже и образное. Это волновало меня, тянуло к бумаге, приносило удовлетворение в творчестве. Лгать себе я не хотел, да и не мог.

     Только такое творчество было и осталось для меня настоящей поэзией: от Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Блока, Есенина, Рубцова. Поэзию я уже знал достаточно, читал много, все, что удавалось достать. А в те годы с хорошими книгами было непросто. В этом близок был мне и первый настоящий учитель Николай Якушев, и сам, и познакомивший меня впервые с Гумилевым, Ахматовой, Пастернаком, Мандельштамом, других великих поэтов я уже прочел сам. Эти же были не слишком-то почитаемыми, а то и вовсе запрещенными в советское время.

Ведь Гумилева вернули в литературу только в конце 1980-х, иначе с расстрелянным «врагом народа» и быть не могло. Хотя уже в институте, благодаря Полушину и другим ребятам, я знал его. Впоследствии довелось даже побывать в Тверской области, неподалеку от Бежецка, в имении его матери – музее Ахматовой, которая жила там какое-то время в трудные годы начала ХХ века как жена Гумилева. Тогда еще и на табличке имя Гумилева не присутствовало, не успели оформить. Слишком поздно он  реабилитирован.

     Якушева, как я упоминал, часто упрекали в книжности, хотя это было не так. Просто сочетание начитанности и живого восприятия окружающего придавало его поэзии своеобразие. Более пренебрежительно по отношению к его стихам звучало определение – вторичность, как, вроде бы, что-то второстепенное. Лукаво говорили это графоманы, не способные соединить вечное с современным, найти образы не только на лесной опушке или городском асфальте, но в глубинах вечных книг. А они часто были ярче, зримей и отличали Якушева от других ярославских поэтов более низкого уровня…Дорасти до Якушева они не могли, но плюнуть лишний раз в его сторону имели постоянную готовность.