Над граненым стаканом судьбы. Часть 17

     Встречи с Шипиловым в 1980-е годы были нередки, когда я приезжал в Москву. Вечерком забегал в общагу. Днем иногда навещал Литинститут. Заехал на Тверской и в сентябре 1987 года. Ночевал у Латынина. Утром встали. Настроение более-менее. Выпили 0,7 «сухаря». Посмотрели рюкзак Коли Шипилова. Все пожитки его хранились у Валерки, а скорей, рукописи…. Сочинилось четверостишие:

 

                                Слушок прошел: Шипилов Коля

                                Не потребляет алкоголя.

                                В чем корень осознанья зла –

                                В том, что стипендия мала.

 

     Потом встретились с Игорем Жегловым. Я тогда готовил вторую книгу в библиотечке «Молодой гвардии», которая вышла 1988 году. С Жегловым  побывали в нашем любимом месте Донском монастыре. Игорь водил меня туда несколько раз. И в этот день мы взяли водочки, легли на траву под яблонями. Закусывали паданцами. Стоял удивительный солнечный теплый день. Игорь поводил меня по могилам, провел своеобразную экскурсию.

     Пошли тогда и в Литинститут. Пили во дворе. Потом у Герцена. И вдруг чудесным образом встретили Колю Шипилова.  «Дайте глотнуть, – шутливо сказал Коля. – Выпить надо, а денег нет». Коля, как всегда был великолепен своей неповторимостью. Вдруг спросил: «Говорят, ты в институте преподавать собрался?» Я рассмеялся, не поняв шутка это или какой-то слух странный. Потом поехали в общагу, встретили знакомых, почти родных ребят: Хадижат, Ольгу Вилкину (по псевдониму Николаеву, а впоследствии Скибинскую – вышла замуж за Тадеуша Скибинского, неплохого прозаика из Белоруссии). Коля Шипилов много курил, но это ему шло. Все он делал просто и артистично. Был он по-прежнему бездомен, жил в общаге.  Весь остаток дня и вечера мы провели и  Игорем. Он тогда являлся для меня, по сути, – олицетворением Москвы.

     Но примерно в это время произошли и грустные события, горькие. Ушли из жизни два поэта, которых я ценил: Игорь Ляпин и Николай Дмитриев. С первым я неоднократно встречался  в Москве и в Карабихе, когда он возглавлял Всероссийский Некрасовский комитет и приезжал на праздники поэзии. Игорь был угрюмоватым человеком, какими бывают завязавшие любители алкоголя, а не пил он совсем и давно, пожалуй, с начала 1980-х.

     С ним обычно приезжала  его вторая жена Татьяна, дочь известного прозаика Сергея Сартакова. Ляпин был ярым патриотом и борцом с демократическим беспределом, отчего его с трудом принимала наша чиновная братия, и даже побаивалась общения с «красно-коричневым», как тогда таких называли. Лет 10 Игорь Иванович работал первым секретарем Союза писателей России и неплохо справлялся со своими обязанностями, был на месте и занимал это место по праву. С начала 2000-х он начал болеть, что-то с кровью, типа лейкемии. Усугубила болезнь трагедия – гибель жены, к которой он был нежно привязан. И вот некролог… на 64-м году.

     И буквально через две недели новая смерть, уже поэта, с которым я не встречался но которого… ценил, –  Николая Дмитриева. С этой смертью у меня тоже связаны какие-то мистические моменты. Перечитывая старые журналы «Наш современник», я наткнулся на подборку Николая, он уже на время выпал из поля моего зрения, как и многие другие  в конце прошлого века. Я обрадовался, что встретил хорошие стихи поэта, за которым следил более 20 лет. Был Николай…серьезно пьющим. Много рассказывали о нем ребята из Литинститута… Завязать он, как Игорь Ляпин, не успел, поэтому и смерть еще более ранняя в 53 года.

Прочитав, что Николай живет в Балашихе, я позвонил Ольге Жегловой, которая тоже из этого города, и спросил, знает ли она Дмитриева, встречалась ли с ним? Та ответила, что Николай с такими, как она, не общается, считая это ниже своего достоинства. Я, конечно, воспринял ее слова, как весьма сомнительные, подумал, что просто повода для общения с начинающей поэтессой у Дмитриева не было. Очевидно, в отличие от жены, с ним встречался Игорь, но разговоров о том у нас при его жизни, к сожалению, не было, поскольку вокруг жили и более знаменитые поэты, а Николай всегда держался в тени.

     Но что меня поразило в четырех прочитанных  подборках стихов Дмитриева из журнала «Наш современник» и «Литературной газеты» –  полная безысходность. Казалось, человеку больше нечем жить. И сами названия подборок как бы говорили об этом. Одна из них называлась «И вдруг увижу: нет меня на свете». Да, воистину со словом надо быть осторожным, а, может, это неизбежность – сказать то, что предстоит. Так или иначе, но Николай Дмитриев останется в литературе, если останется сама литература. Правда, говорят о нем уже все меньше и меньше, поскольку выдающимся поэтом он конечно не был….

     Вновь начались дни ожидания Коли Шипилова и – чудо! –Наталья все-таки выцарапала его из пространства почти нереального. Накануне моей поездки в Борисоглеб обменялись с Колей двухминутным разговором по телефону. Он был уже в компании, в своей атмосфере, под небольшим градусом, любимый и вбираемый всеми вместе со своими песнями. Концерт в Борисоглебе был 31 июля 2005 года в 15 часов в местном Доме культуры. Мы приехали пораньше с Надей, Андреем Солнцевым и его матерью Надеждой, но засиделись у Толи Грешневикова, осматривали его бабочек, как преображается и обживается новый депутатский дом. Поэтому опоздали в ДК минут на 10, и Николай уже пел.

В зале было человек 120, и это неплохо для Борисоглеба в летнюю пору. Коля меня узнал боковым зреньем и продолжал петь. Буквально через 15 минут он взял перерыв, вышел в фойе и мы обнялись, сразу ощутив былое родство. Коля постарел, но это был он, хотя уже и не кумир многих поклонников и поклонниц, но носитель прекрасной ауры, автор замечательных песен, удивительно милый человек. Концерт прошел замечательно, голос у Николая подсел, но сквозь хрипотцу пробивалось прошлое: интонации, тембр, задор.

     А потом был замечательный вечер у Наташи Матюхиной, где мы сначала просто говорили, а потом Коля запел, и за столом все стало, как в далекие восьмидесятые. Так часто возвращается прошлое, пока живы мы.  Коля еще несколько дней прожил в замечательном Борисоглебе и потом уехал домой. Он глотал волю вместе с водкой, пел  песни, и новые и старые, отдыхал от дикой гонки, какая была на протяжении всей его жизни. Я понял в эти дни, что Николай, несомненно, останется таким, каким был всегда: вольным человеком, без всяческих рамок, целиком отданным творчеству и ведущим свой, только ему одному понятный и привычный образ жизни. И я подумал, что дай ему Бог так и дожить, сохранив талант и свободу. О будущих встречах с ним я не загадывал, главное, что со мной теперь оставались его песни, его душа.

 

     А судьба, в итоге, свела счеты с Николаем. Случилось это после наших встреч в Борисоглебе, и последней, в июле 2006 года. Мы провели концерт в Доме офицеров Ярославля, посидели в писательской организации, куда я его затащил, словно предчувствуя, что можем больше и не увидеться. Николай  уже очень плохо ходил, не мог пройти и 20 метров –  болели сосуды. Выпили. Коля пил как-то рассеянно, думая о своем. Потом мы сфотографировались, и борисоглебцы уехали. На этом, последнем в Ярославле концерте я представлял Шипилова, говорил о нем. Все пришедшие на встречу были очарованы моим другом.

     В августе Коля   поехал в Сибирь. Очевидно, хотелось ему вырваться со своими песнями из безвестия, донести их до людей в виде записей, концертов, общения. Но... увы, это требовало здоровья, сил, а их почти не оставалось на такие нагрузки. Потом Татьяна Дашкевич позвонила Наталье Матюхиной, что Коля с инсультом лежит в районной больнице Вязьмы. С трудом удалось при помощи Толи Грешневикова перевести его в областную клинику – в Смоленск. Там его и лечили, а точнее поддерживали жизнь… Вырваться из лап смерти не удалось. В сентябре 2006 года Николай Шипилов умер в смоленской областной больнице. Похоронили его в Белоруссии, где и жил последние 10 лет, где остались его вдова и дети.

     Сессия продолжалась. Домой уже хотелось, и в то же время не не очень, Москва, как я уже говорил, засасывала своей беззаботностью. Съездил на Ваганьковское кладбище, славное место России, навевающее грустные мысли о бренности бытия даже самых великих, кратковременности их жизни, тем более у памятников Есенину и Высоцкому. Я бывал там не один раз, бродил среди могил выдающихся в самых разных видах деятельности людей. Есенин, Галина Бениславская – маленькая могилка рядом с могилой поэта, где она застрелилась. Семь раз пистолет давал осечку, а она нажимала и нажимала на курок. Жизнь без любимого человека потеряла смысл. Так же выглядело, как эта могилка, и ее скромное существование рядом с его  бурной творческой стихией.

     Эти могилы чуть глубже, а у самого входа – неуклюжий, маленький памятник Высоцкому. Разве такой он был при жизни: бунтарь, выразитель дум не одного поколения, в том числе и моего. Мне всегда было неудобно за некоторых коллег, пытавшихся доказать, что Высоцкий не поэт. Он был больше, чем многие и многие поэты –  душа России,  пел, и его слушала вся страна. Жил рискованно и смело, что дано далеко не каждому, а точнее, немногим. На Высоцком мы росли, набирались дыхания, учились говорить и ходить по жизни твердо. Да, было в нем немало позерства, но в ком из великих его нет. Он был бардом. Я убежден, что это особый жанр искусства – сочетание поэзии и музыки, умение усилить музыкой поэзию, да плюс к тому надо еще уметь петь, доносить до людей свои творения.

     На этом же кладбище известные актеры, спортсмены. Запомнились Юрий Богатырев, Людмила Пахомова, так рано ушедшие из жизни. Я побывал на нескольких московских кладбищах, но Ваганьковское более всего подходит для упокоения поэта – тишина, некоторая запущенность растительности, запах влажной земли, первозданность, не нарушенная излишне щепетильным уходом. Кладбища меня всегда глубоко трогали, и с каждым годом все сильней, когда в землю стали уходить друзья, родные, поэты-ровесники, а то и младше меня.

     Хоронил их, потом приходил на могилы. Сколькие уже покинули этот свет: поэт-фронтовик Анатолий Павлов,  поэты рабочей тематики Борис Томшаков и Евгений Петров, сатирик и лирик Виктор Ширяев, Иван Иванов – полковник, большой знаток Пушкина, любитель путешествовать по литературным местам, Николай Якушев – мой друг учитель, Виктор Смирнов – хирург, когда-то спасший Кору Евгеньевну Якушеву и нелепо погибший в автомобильной аварии. А еще раньше ушел из жизни Санька Силин– мой лучший друг, из прекрасной юности оставшийся единственным. Друзей детства у меня тоже не осталось, они как-то тихонько отдалились в силу разных жизненных интересов и других причин. Повторяю это в другом, уже весьма грустном ракурсе – невозвратности ушедших. Впрочем все друзья остаются на тех отрезках жизни, где они были с тобой. Шли рядом, в одном направлении, а потом одна дорога расходилась на две и каждый выбирал свою, так постепенно и отдалялись друг от друга.

     Потом ушел Игорь Жеглов, тоже слишком рано, в 39. Наверно, самый близкий в 1980 –  90-е годы мне человек, верный друг ушел в закатное пламя столетья. После его смерти и смерти Артема Якушева я… понял, что тоже стою на краю, еще шаг и…

     Тяга к алкоголю имеет, конечно, глубокие психологические причины. «Мы жили на той высоте, где водка была кислородом», – написал я в начале нового века, многое осознав. А еще раньше издал книгу «Богема» тремя тиражами, постепенно дополняя ее. Сначала вино помогало снять напряжение, сближало с людьми, давало радость жизни, ощущение свободы. Потом бутылка становилась неотъемлемой частью общения, да и напряжение жизни возрастало. А как в наших российских условиях  с легкостью отключиться от забот? Выпил, и забыл о многом. Потом зависимость нарастала, и уже давало знать о себе здоровье. Каждое новое застолье, точней похмелье после него, переносилось мучительней, но выйти из этого замкнутого круга было очень трудно.

     Пьянство сжирало не одно здоровье, но и время, необходимое для работы. Вино уже не приносило прежней радости, а только тяжелило, как сказал поэт Василий Федоров. Хорошо что нашлись силы завязать, хоть не совсем в итоге, но до той степени, когда необходимость зелья перестала ощущаться.  Несколько лет полной трезвости дали привычку смотреть на спиртное с осторожностью, да и желание нализываться до предела исчезло. Трагические примеры способствовали этому. Повседневная жизнь тоже вызывала строгие ассоциации. Когда выходишь из подъезда, а во дворе «трясется» или уже гогочет куча совсем еще молодых и работоспособных мужиков, память возвращает к…прошлому и возникает отвращение ко всему этому, подступает страх. А еще по дороге встретится бедолага с протянутой рукой – и совсем грустно становится от такой апокалипсической картины.

     Хотя веселых случаев, связанных с выпивкой и похмелкой в разные годы тоже достаточно. Все их не перескажешь, да и к литературе они имеют слабое отношение. Как-то на сессии после большого подпития, уже в период борьбы за трезвость, мы пошли искать «оздоровление» с Володькой Чурилиным. Ходили по району, спрашивали мужиков, где, что возможно найти. Поначалу успеха не предвиделось. Дошли до улицы Фонвизина, и здесь, наконец, получили долгожданное известие. В подвале одного из магазинов продавали, конечно, нелегально. Но не каждому это было доступно.

     Я был в шляпе и плаще, поэтому не соответствовал. Вовка же, в помятой одежонке, в которой часто и спал, вполне подходил. Но он заупрямился, мол, иди ты. Я сказал, что мне явно откажут. Тогда он поставил условие: «Без шляпы не пойду!» Как я ни убеждал его, что шляпа повредит, Вовка был непреклонен. Пришлось согласиться. Чурилин напялил шляпу на глаза и нырнул в глубину магазина. Не было его минут двадцать. Я уже заволновался, вдруг загребли друга, куда следует. Но Вовка таинственно возник из проема и, не замечая меня, направился за угол ближайшего дома. Я устремился за ним. Прошли еще метров пятьдесят – он впереди я следом. В укромных кустиках Чурилин затормозил, по лицу его блуждала улыбка. Достал! Мы тут же открыли одну бутылку портвейна и распили прямо «из горла», чувствуя быстрое облегчение. А шляпу мне Володька так и не отдал, носил ее все последующие дни, потом она уехала с ним в Магнитогорск.

     Через год после смерти Игоря Жеглова я посетил его могилу в Балашихе, где похоронили его две жены, Наталья и Ольга, которые обе его любили и которым он был тоже обязан многим. Но и женщины не сберегли вольнолюбивого поэта. После этого Москва как-то осиротела, хотя через некоторое время туда вернулись из Красноярска, где работали с губернатором Лебедем, Валера Латынин и Володя Полушин. Но время уже было не то, более отстраненное, высохшее в рыночных отношениях. Не стало великой поэтической откровенности. С каждой новой смертью сама Москва всё больше походила на кладбище – захоронение былых надежд и светлых дней молодости.

     Об Игоре я уже много сказал, но стоит дополнить. Общались мы в конце прошлого века, в основном, по телефону и при встречах. Изливали души до конца, сидя после продажи моих издательских книг в московские магазины в его машине за бутылкой «Смирновской». Жилось Игорю тогда уже очень плохо, с первой женой отношения были натянутые, работы он не мог найти, занимался извозом. Предпринимательские дела, которые сначала пошли в гору, вскоре провалились. Остались кое-какие шмотки, которые Игорь распродавал. Покупал что-то и я у него, чтобы поддержать друга, давал, что мог, от реализации книг, которые он развозил вместе со мной по магазинам. Эти встречи были печальными до безысходности. Грязная столица, толкучка на рынке, где мы брали водку, выбирая качественную, – все тяготило.

     Некоторые письма Игоря все-таки у меня остались, как документы другой эпохи. Вот одно из них: «Привет, Сережа! Жаль, что мы с тобой не увиделись. Я ведь по пути «ТУДА» был в Андропове, а обратно через Оку вернулся в Москву. Мы сначала прошли вашу пристань (вот ведь судьба), я переживал, что ты ждешь, а мы не остановимся, но, пройдя уже мост, вдруг стали резко разворачиваться. По случайности у капитана был какой-то пакет на пристань. И вот мы пристали. Стояли вместо 20 минут часа два. Но, увы, старина, увы…

     После прибытия в Москву я уехал в командировку в Ашхабад и Туркм. ССР. Ужас! 45 – 47 в тени, 70 – на солнце. Еле вернулся. Еще два дня сходил на службу и чуть не загремел в больницу. Обострились мои желудочно-кишечные дела, да еще от зубов раскосорылило. Так что сегодня, 5 августа – первый день нормальной работы. Такие вот дела. Пиши, что нового. Теперь, думаю, увидимся скоро. Уже почти осень. Пишу мало, печатаюсь тоже. И безденежье тоже ( а тут, сугубо между нами, потомство мое на подходе, а ведь его кормить да одевать надо, сам знаешь). Вот и все. Письмам твоим очень рад. В Москве общаюсь мало с кем, да и не с кем особо. Всего тебе светлого, Сережа. Пока. Твой Игорь Жеглов. Р.S.: В Ярославле попробовал зеленый сыр (производство г. Андропова). Если у вас он продается, возьми на мою долю пакетиков 15 – 20. Угу? И.

     Это письмо о поездке Игоря по Волге, когда мы должны были встретиться ночью в Рыбинске (Андропове) в середине 80-х, но обстоятельства помешали. Я был в отъезде. Случались и другие письма, надписи на книгах, подаренных мне. На последней –  «Любовь ре-минор», изданной мной в «Рыбинском подворье», Игорек написал: «Сергею Хомутову с дружбой сердечной, искренней благодарностью, пожеланием выжить и дожить до ясных дней нашего Отечества. Обнимаю тебя – Игорь Жеглов. Дек. 97 г. Москва». До таких дней сам Игорь не дожил, да и я едва ли доживу, хотя уже пережил его на 12 лет. Слишком затягивается безвременье.

     В конце сессии в Москве стало совсем жарко. Гуляли с Полушиным по столице. 22-го апреля с утра поехали на тачке в институт. Потом сходили в Ленинскую библиотеку, впечатление от этого сооружения осталось потрясающее – дворец! Я был там впервые – великое собрание. В читальном зале тихо, как в больнице. А, может, это действительно то место, где люди лечатся от разных недугов – отсутствия грамоты, широты кругозора, бескультурья… Теперь, особенно в моем городе, таких мест остается всё меньше.  По дороге домой купили мою последнюю книжку, изданную в «Современнике».

     В общежитии Болохов снова рассказывал о своей житухе и трудно было понять, правда это или вранье? Хотя о его подвигах потом писала даже «Комсомолка». Стоят эти картины нашего  общения в глазах удивительно ярко, память цепко держит всё лучшее, что было в жизни. Встретил неожиданно в институте Сашку Гусева, о котором уже упоминал. Пили потом с ним в общаге  чуть не до утра, потом проводил его на метро. Сашка жил, да, может, и до сих пор где-то в Теплом Стане, и я его иногда вспоминаю. Литературная жизнь Гусева не сложилась как-то, с его поведением и мрачной…внешностью трудно искать какое-то признание при жизни, но стихи у него были прекрасные. Я их помню до сих пор: «О, Русь, тебя я в сердце берегу, на пне любом есть место для побега, когда литок приклеится к листку, он зеленеет до второго снега», «О чем я плачу в горький ледостав, когда вмерзают в Волгу теплоходы…» и другие.

     На следующий день с утра был семинар. Шеф пришел с большого бодуна. Я закончил побыстрей семинар, поехали в «Дружбу»… Написали с Валерой Латыниным характеристики на собратьев. Потом встретился Игорь Жеглов, направились с ним в кафе… После встретил Гошку Бязырева и Юрку Кабачкова, они сдавали сессию. Леша Исаев опять предложил мне место Андреева в журнале, что-то у них не складывались отношения. Но впоследствии первым ушел Леша… Человек он был талантливый и легко устроился в какую-то центральную газету. Но и Андреев после него недолго продержался. От места я опять отказался по тем же причинам, боязни столицы, как дьявольского места. Я оставался в душе провинциалом и меняться не хотел.

     Двадцать третьего апреля опять хорошо посидели с Игорем, шеф тоже был с нами. Видел в этот день знаменитого автора сибирских романов Анатолия Степановича Иванова, советского классика, чьи творения экранизированы, пользуются большой популярностью и сейчас. Сколько ни топили этого советского писателя, ничего не вышло, исторические полотна он создал впечатляющие, и «Вечный зов», и «Тени исчезают в полночь». Да, к тому же усилены они блестящей игрой лучших наших актеров: Вельяминова, Копеляна, Семиной, Веры Васильевой, Лапикова и многих других. 

     Двадцать четвертого с утра с утра встал тяжеловато…Москва уже надоела до чертиков, казалось, пробыл здесь вечность. Было по-прежнему тепло. Я размышлял о том, как трудно здесь жить. Сидели у шефа. Пришел молодой парень Юра Нестеров, тоже поступивший в литинститут, талантливый, Иваныч его собирался печатать, что и сделал впоследствии. Нестерова я потом еще несколько раз встречал, в 1990-е годы след его затерялся. Потом мы пошли в институт… Изольда Фролова обозвала Полушина Гумилевым за постоянное упоминание большого поэта к месту и не к месту. 

…………………………………………………………………………….

     Познакомился с талантливой поэтессой Светой Максимовой, уже довольно широко печатавшейся. Кроме таланта, она обладала удивительной русской притягательностью. Зашла она в общежитие вместе с Аллой Беженовой из Донбасса, броской дамой с весьма средними стихами. Светлана Максимова, к счастью, осталась в литературе, активно работает, издает книги. Книга ее избранных стихов вышла в 2008 году, но я ее не смог найти.

     Опять пришел Саша Гусев. Снова сидели почти до полночи в компании друзей. Потом я проводил Сашку. Сдал пальто в камеру хранения на вокзале. 27-го утром встал тяжело, написал «прощальную» записку спящим ребятам и домой… Но на улице шел снег. Дрожа, я доплелся не живой, не мертвый до вокзала, где меня встретила Надя… Пошли закупать продукты, столь дефицитные в то время в Рыбинке. Заходили в кафе, до вечера таскались по магазинам и уехали, уже успокоенные, домой.

                        

ОСЕННЯЯ СЕССИЯ. ОКТЯБРЬ-НОЯБРЬ1985

 

      «Что, птица, не плохо бы на Волгу, в Ярославль…» – написал на обложке моего блокнота Борька Целиков. На Волгу всегда хотелось, но в Москве тоже было неплохо в эту осеннюю сессию. Хотя в октябре сессии были не самые лучшие, слишком много зависело от погоды. И уезжал я из дома с грустным настроением. Собирался в эту сессию сначала… пожить по-человечески. С утра позвонил Наде, специально ушел из общаги… Отвертеться не удалось, это было бы подвигом в то время при моем имидже... Все началась в первый же день, 21-го, хотя и шли времена борьбы за трезвость…

     Двадцать третьего был творческий семинар… В институте переписал с доски расписание предметов.  Шеф пришел  в  необычно   нормальном  состоянии. Запомнились еще в эти дни занятия по эстетике, которые вел, по-прежнему, замечательный философ Г.И.Куницын. Даже коридоры заполнялись во время его лекций. Я конспектировал: «Природа – есть первохудожник». Речь шла о категориях прекрасного, безобразного, возвышенного. Сколько открыл он для нас, дал возможность переосмыслить и научиться вникать в реальность и литературные тексты.

     Много  нелепого вскрыл Куницын в современной литературе и прошлой. К примеру, в романе « Как закалялась сталь»: «Самое дорогое для человека – это жизнь, значит, и предать можно ради жизни. Нет, самое дорогое – это совесть», – констатировал Куницын, опровергая Островского и подводя нас к тому, о чем в то время еще не говорили в полный голос – к Богу. Здесь же он приводил изречение Эразма Роттердамского, что из всех наслаждений жизни наивысшим является наслаждение чистой совестью. На лекциях он говорил о трагическом и комическом, что так тесно переплеталось и в нашей институтской жизни: пьянка со стороны выглядела смешной, а последствия ее были страшны.

…………………………………………………………………………….

     Куницин же нам приводил слова основоположников о том, что история повторяется дважды: один раз, – как трагедия, а второй, – как фарс. Анализируя историю, мы действительно приходили к этому выводу, но все же в России в последние 15 лет даже фарс становился часто трагедией. «Истинная трагедия –  революция», – говорил Куницин, наверно, имея в виду и нашу Октябрьскую. «Ленин – трагическая фигура». Для нас же в 1990-е годы действительными трагедиями стали развал страны и смерть друзей и просто хороших людей, не выдерживающих такой мерзости.

     На занятиях по творчеству обсуждали мы в ту неделю тувинца Натпий-Оола, который последние сессии пил по-черному… стихи его читались уже с трудом. Угощал он иногда и нас. Все националы привозили в Москву хорошие подстрочники, очевидно, на родине были достойные переводчики… Националы угощали нас частенько, особенно забавный Машалла Мафтун, у которого всегда был в заначке коньячок. Любили мы азербайджанца за доброту и артистичность, часто он устраивал нам целые концерты. Да и талантлив он был в стихах несомненно. В феврале 2011 года, после 20-летнего безмолвия, Машалла напомнил о себе электронным коротким сообщением, каким-то образом отыскав меня в Интернете. Обещал прислать большое письмо…но так и не написал.

     Фирсов в  1990-х уволил из редакции Игоря Жеглова… Тогда Игорь уже побаливал, сказались перегрузки молодых лет. Он с радостью встречал меня, помогал развозить по магазинам книги издательства, шофером Жеглов был великолепным, да, впрочем, и все в его руках кипело. Он прекрасно знал Москву, каждую улицу и поворот, умел говорить с товароведами, а за мои проколы дружески меня отчитывал. О многом переговорили мы тогда. Пересказать эти разговоры трудно, они были сумбурны, а иногда и непонятны. В частности, тогда он сказал мне, что имеет еще двоих детей от другой женщины, Ольги Максименко.

     Я не очень поверил в это, но факт оказался реальностью. С Ольгой Жегловой мы впоследствии подружились, я бывал в Балашихе, где она жила с детьми. Друг мой разрывался между двумя женщинами, детьми, которых любил. Впоследствии выбор все-таки был сделан, он ушел к Ольге.  Издал я Игорю три маленьких хороших книжечки, давал немного денег за работу – вот и все. Но главной проблемой для него уже было здоровье, хотя говорил он об этом как-то легко, да еще за водкой, поэтому и не верилось в самое плохое. Один раз, позвонив Игорю в Москву, услышал: «Серега, а я недавно умер?!» Всерьез принять это было трудно, и я отнесся как-то иронически к его словам, мол, все мы периодически умираем и воскресаем, теперь долго жить будешь.

     Последующие мои звонки тоже не приносили радости. Здоровье Игоря ухудшалось, на лечение требовались деньги, а их не находилось. К тому же, работать он практически уже не мог, разве что за таксиста. Он сказал мне, что признают цирроз печени, а штука эта серьезная и практически неизлечимая. Но присутствия духа Игорь не терял и когда мы с ним встречались еще раза два. Один раз он даже  спас меня от отравления водкой, прилетев в гостиницу «Россия» на такси и вызвав медсестру…

     …В последний год жизни, как мне показалось, Игорь был очень одинок, хотя и жил уже с другой женой. Семейные отношения до предела осложнилась, там был сын Васька и здесь двое – Василиса и Святослав, метался он между двумя семьями, разрывая себя на части. Продолжались приступы и запои, кончавшиеся в больнице. Игорь пытался заняться самолечением, но это плохо помогало.

     В последний год жизни на звонки Игорь отвечал все реже. Я не знал, что он живет уже в Балашихе. Во время очередного приезда в Москву в марте 2000 года я позвонил его первой жене Наталье, с которой у нас были хорошие отношения. Услышал, что Игорь опять в больнице, находится в коме, не могут остановить кровотечение. За несколько месяцев до этого умерла примерно от такой же болезни моя соседка. Я понял, что это – конец, только дело времени: сегодня, завтра, послезавтра, что уже не имело значения, поскольку даже поговорить с Игорем я уже не мог.

     На следующий день утром вернулся домой, и тут же звонок... Сообщила о смерти друга его вторая жена Ольга, которую я в то время еще не знал. На похороны поехать не смог… Я не хотел еще верить в уход лучшего друга, его нелепую смерть накануне 40-летия, хотя некоторые друзья ушли и раньше. Поэты не являются, в основном, долгожителями, это общеизвестно. Есть, правда, некоторые исключения. Но не бережет страна своих пророков, не хранит. А что Россия без поэзии – пустыня холодная и бездушная. Это понятно все больше, поскольку в 21-м веке не только поэзия, но и вся настоящая литература  стала просто уничтожаться. Как сказал один телеведущий: писатели есть, а литературы нет.