Избранное 2000 - 2005. Часть 2

                          ЗАТМЕНИЕ

Восемь дней снегопад

                                 по зеленому пастбищу мая,

И подобная новь не похожа совсем на весну,

Вот и я, неспокойно погодному бунту внимая,

Ощущаю неясную в чем-то, но все же вину.

 

И листву опалило, и травы пожгло вдоль дороги,

Отчего и кому это надобно, –  трудно сказать.

По холодному полю тащу,

                                              точно проклятый, ноги,

Странный хаос пытаясь осмыслить

                                                      и с чем-то связать.

 

Обозначено прошлое, в меру открыто и ясно,

Да в грядущем туман,

                                      где не слышится Божия весть.

Снова небо с землею в устоях своих не согласно,

И для этого повод и тысячи поводов есть.

 

                       *   *   *

Волею не пахло на Руси,

Вольницею дикою – бывало,

Не однажды «Господи, спаси»

Души наших предков надрывало.

 

Неужели в этом есть закон, –

Пробуем, пытаемся, стремимся,

Но у «царских» ликов испокон

Жалкой безысходностью томимся.

 

Рабский дух заполонил, как дым,

Наше родовое разнотравье...

И опять за правом крепостным

Крепостное настает бесправье.

 

                 *   *   *

Век минувший тем печален,

Что лишил святых корней

И, безмерно измочален,

Сам отчалил в «мир теней».

 

Но такое вбил в сознанье,

Что не выветришь теперь, –

Веру подменило знанье,

Жажда заглянуть за дверь.

 

И в означенном уделе

Мы утратили в себе

Многое, за что радели

Прашуры в своей борьбе.

 

Стайкой грешною роимся,

Вечно глядя не туда,

Всё войны, войны боимся,

А не Страшного Суда.

 

                        *   *   *

Художник, мифотворец, ты свободу

Признал и сделал маркой ремесла

И время черпал, как черпают воду,

Ковшом иль твердой лопастью весла.

 

Покуда ты живешь – всё достижимо,

Покуда дышишь – всё тебе дано,

Пусть нелегко, но всё же разрешимо,

И ляжет, верь, еще на полотно.

 

А под ногой – то влажный снег апреля,

То сентября горящая трава,

То радужная галька Коктебеля,

То Плеса чудотворная листва.

 

                         *   *   *

К исходу жизнь моя не обратится в птицу,

Не окружит себя небесной глубиной,

Но мама и отец, ушедшие в землицу,

Всё чаще предстают святыми предо мной.

 

Любимые мои, на вашей тихой грядке

Нежнейшие цветы с крапивой пополам,

А я в порядке, я в обставленном порядке,

Что чуждым был для вас и непонятным вам.

 

Я научился быть спокойным в непокое,

Влюбленным без любви,

                                             горящим без огня

И, видя пред собой ничтожество людское,

Молчать, коль нет ни прав, ни силы у меня.

 

Давным-давно, когда еще летал с обрыва

В Кипячевский ручей, наполненный теплом,

Я верил в то, что жизнь предельно справедлива

И это подтвердит и утвердит потом.

 

Да всё не так. Не так, И даже сам я ныне

С реальностью почти смирился до конца,

И на земле родной –

                                         порой как на чужбине,

И маску всё трудней мне сбрасывать с лица.

 

А чем согреть себя? – Ни водкою, ни волей,

Ни памятью уже, пожалуй, не смогу.

Я столько пережил застолий и подстолий,

Поминок по друзьям на этом берегу.

 

И вот оно пришло, больное откровенье

И пониманье, чем сполна обязан вам,

И каждое мое останнее мгновенье

Раскаянью теперь, наверное, отдам.

 

Над свежею травой, над первой вешней почкой,

Перед свечой живой, дрожащей, как слеза...

И не землей уже иду, а вечной почвой

На эхо тишины, на ваши голоса.

 

                       *   *   *

                             Анатолию Грешневикову

Какие луга разливанные тут,

Дома по ручью, а не зданья...

О, родина предков – простор да уют

И тихие воспоминанья.

 

Ворона хозяйски сидит на трубе,

Собака наводит порядок,

И словно три века сроднились в тебе,

А может, и целый десяток.

 

Они растворились в просторе, и ты

Вдохнул эту быль, как сказанье,

А вдоль по откосу такие цветы,

Что им не придумать названье.

 

Вбирай благодать этих милых земель,

Чье ветром навеяно имя,

Где точно боярин под шубою – шмель

И бабочка – словно княгиня.

 

                                   *   *   *

Мы полжизни проехали, в полку лицо уронив,

Мы детей проглядели родимых

                                                  и женщин любимых,

Ничего не открыв до конца о себе и о них,

Заплутав навсегда в постулатах то ложных,

                                                                       то мнимых.

 

Проще, легче бы надо – смотреть, говорить,

                                                                           ощущать

Сопричастность, родство

                               иль хотя бы к такому стремиться,

А теперь слишком поздно пытаться

                                                    вещать, обличать,

Можно только с реальностью,

                                          созданной нами, смириться.

 

Вечно время винили, больную нехватку его,

А нехватка тогда укрывалась

                                                     в иных измереньях,

Надо было порою сыскать

                                             лишь минутку всего,

На лужайке присесть,

                    чтоб сейчас не рыдать на каменьях.

 

Кто-то прошлое неумолимо закрыл на засов

И внимать не желает,

                               что странник снаружи хлопочет.

Скоро будет для слов самых нужных

                                                         так много часов,

Только слушать никто

                              стариковских речей не захочет.

 

            НАЧАЛО ВЕКА

 

Высокое предназначение

Сменяет явственность иная,

И в том совсем не отречение,

А неизбежность временная.

 

Пытаясь разглядеть весомое,

Полупустое видим рядом, –

Предназначение высокое

Изжито нынешним укладом.

 

Хотя и остаемся зрячими

И землю чувствуем ногами,

Но жалок выбор меж собачьими

И тараканьими бегами...

 

                  *   *   *

Хочу за Волгу, за ручей Крутец,

Где были живы мама и отец,

Да и сегодня всё как наяву,

Когда ступаю мягко на траву.

 

Где слышатся ребячьи голоса,

И солнышком полны мои глаза,

И лето челку выбелило мне,

И мысли все о близких да родне.

 

Где палисад под окнами – в цвету,

И лай собачий слышен за версту,

И в ручейке резвятся пескари,

И вечность – от зари и до зари.

 

Пускай поныне это лишь во мне,

Да слишком прочно, в самой глубине:

Земля живая, и родимый дом,

И бабка с дедом на крыльце рядком.

 

И ни над чем не властно забытье,

И всё вокруг до крайних лет – мое.

И набежавший с юга ветерок

Мне тихо шепчет: «Это ты, сынок?!»

 

                        *   *   *

Жизнь словно лес: то чаща, то поляна,

То заросли какого-то бурьяна,

То бурелома кряжистая мгла, –

Так вот идешь, не ведая, что станет,

Покуда впереди тропа проглянет,

Куда б она тебя ни привела.

 

Но то, что рядом: птицы, листья, травы –

Всё не случайно и не для забавы,

Во всем есть смысл. И для чего спешить?..

Не лучше ли присесть на бугорочке,

А может просто на душистой кочке,

И душу красотою освежить?

 

Забыть про то, что попросту не нужно,

Отбросить всё, что пошло и недужно

И замыслу природному претит.

Покой вокруг, туман в ложбинке млечный,

К тебе склонится можжевельник вечный

И однодневка-бабочка слетит.

 

 

      НА ВОЛЖСКОМ ОБРЫВЕ

 

                                                       Евгению Розову

Остается от прошлого след и отчетливый свет,

Что нередко для нас открывают овраги да реки:

В желто-красных обрывах покоятся тысячи лет,

Миллионы глядят,

                              приподняв пластовидные веки.

 

Здесь, наверно, слились и тепло золотое, и кровь,

Что когда-то текла и на этой земле застывала.

Может быть, оттого нависает и хмурится бровь,

Травянистая бровь

                              над безмолвною толщей отвала.

 

Ну, а если прислушаться, может, пробьются

                                                                                 к тебе

Голоса, отголоски да звоны копыт и металла,

Что напомнят о нашей сплошной,

                                                   беспросветной вражде,

От которой, наверно, и здешняя почва устала.

 

Мезозойская эра и ближние к нам времена –

Всё едино, и всё пониманья и чувства достойно;

И какая заплачена миром ушедшим цена

За великое счастье прилечь на угоре спокойно.

 

И влюбленно глядеть на ковровую нежность

                                                                                   лугов,

На макушки далекого леса,

                                                  в родную безбрежность,

И вбирать, и вдыхать просветленную тайну веков

И от волжской волны

                                  ветерка благодатного нежность.

 

                                 *   *   *

Может быть, Вивальди, может быть, Шопена

Девочка выводит в ритме забытья...

До свиданья, скрипка метрополитена,

Слишком одинока музыка твоя.

 

Оттого что рядом – грохот электрички,

Оттого что мимо – толпы серых лиц,

И к сердцам прохожих не найти отмычки,

И сердца прохожих – тьма иных страниц.

 

Деловые некто, суетные, злые,

Рвущиеся к цели прямо и бегом,

Что для них, пустынных, звуки золотые,

Коль совсем другие царствуют кругом.

 

Музыка... Но, право, музыка ли это,

Может, просто шутка, глупая игра?

Выбегу на волю, в солнечное лето,

Господи, как чудно вдоль Тверской с утра...

 

И пойду спокойно раннею Москвою,

Отдавая волю сердцу и глазам,

Только вновь услышу – где-то под землею

Маленькая скрипка рвется к небесам.

 

                         *   *   *

Сколько любви в соловьиных речах

Вечной, высокой, живой...

Родина, в звездных июньских ночах

Голос мне слышится твой.

 

Сколько тепла в золотой глубине,

Тяги парной от прудов...

Родина, ты отстоялась во мне

Светом ушедших годов.

 

Там, где по травам стекает роса

В землю с названием Русь,

Точно кузнечик, взлечу в небеса

И в синеве растворюсь.

 

                        *   *   *

                                       Анатолию Грешневикову

Мы поедем по русским родным уголкам –

В древность Борисоглеба,

                                          в магический Углич,

Где спокойно проходишь по чутким векам,

По извилистым руслам задумчивых улиц.

 

Над прозрачной водой, у деревьев больших,

Возле храмов, по-прежнему богоугодных,

Нет ни чуждого шума, ни видов чужих,

Ни соблазнов столичных, ни мыслей холодных.

 

И у времени четкого контура нет, –

Где, в каком ты столетье –

                                     сказать невозможно:

Небо чистое, трав удивительный цвет,

Ветерок, овевающий вас осторожно.

 

И покажется вдруг нам на этом свету,

Что, каким-то нелепым захвачены хмелем,

Преступили однажды случайно черту,

Но вернулись и больше уйти не посмеем.

 

                              *   *   *

Все тяжелее, натужнее вьется дорога,

Скоро, наверное, будет совсем нелегка.

Сколько еще я хотел бы исполнить

                                                              до срока,

Что мне отпущен,

                               да только неведом пока!..

 

Только успеть все желанное вряд ли сумею,

Ну, а прямее сказать – не сумею никак;

Больше ли, меньше

                                   по воле небесной измерю –

Это провидеть, по сути, немыслимо так.

 

Встречные метки тревожны, а то и зловещи,

Многое стало виднее в закатном огне,

И начинаю печально выбрасывать вещи,

В общем уже в этом мире ненужные мне.