Дыхание веков. Часть 2

          *   *   *

А душа нашей русской земли,

Словно храм Покрова на Нерли.

Породил этот мудрый оплот

Всё вокруг,

                 от глубин до высот.

Лес и дол, и окрестную даль,

Точно заново пересоздал.

Чистым светом и духом живым,

Тронь его,

                и развеется в дым

Всё величие, вся красота,

Что проста, да совсем не проста.

 

Это храм Покрова на Нерли,

Как душа нашей русской земли.

 

Оскверни ее – тотчас падет

Всё, чем Русь

                     от рожденья живет.

То, что предки умели беречь, –

Вера добрая,

                    гордая речь…

Ничего не останется враз,

Только звон обесцененных фраз,

Только ветер больной да тоска,

Только горькая пыль на века.

 

          *   *   *

Тревожна глубина веков:

Разоры, войны, катастрофы…

Тревожна музыка стихов,

И пропитались кровью строфы.

 

По племенам и временам

Такие прокатились волны,

Что и сейчас доходит к нам

Не эхо их, а голос полный.

 *   *   *

Куда, Россия милая, куда,

В какие выси и какие дали

Ты устремила быстрые года

Сквозь детский смех

              и скрежетанье стали.

 

Всё было на веку:

                   любовь и смерть,

По высшему и низшему веленью,

И кровью обагрен твой каждый метр.

И на крови восходят поколенья.

 

Но всё ж, каких мучительных гонцов

Столетия ни посылали снова,

Твоим сынам не в спину,

                                     а в лицо

Светило солнце поля Куликова.

 

И пусть под этим небом голубым

Оно и наши озаряет лица,

Но только вечно кружатся над ним

Не черные,

                а розовые птицы.

 

          *   *   *

На три метра в зимнем храме кости, –

Церковь оказалась на погосте,

А точнее – на самой крови.

Не понять уже, кого стреляли,

И расскажут нам о том едва ли, –

Скрыло время тайники свои.

 

Скорбные эпохи за спиною,

Беспросветны тучи над страною,

Разбегутся разве что на миг.

И опять смыкаются угрюмо,

Как больные, тягостные думы,

Что заполонили этот мир.

 

Осквернили землю, осквернили,

Семена проклятья заронили

В почву, родовую глубину.

Косточки растерзанных взвывают,

К Богу всё отчаянней взывают,

Требуя низвергнуть сатану.

 

А невинных нет, мы все виновны,

И грехи уже беспрекословны,

Черную затеяли игру.

На три метра в зимнем храме кости,

Страшные на свет явились гости,

Слишком задержались на пиру…

 

       *   *   *

В любой эпохе – лишь осколок,

Зажатый вечностью в руке,

Ну, что ты рыщешь, археолог,

В камнях, суглинке и песке?

От мамонтового скелета

До черепов недавних лет –

Одно мгновенье тьмы и света,

И не понять, в чем тьма и свет.

Ну, почему такое рвенье

Тебя ведет, копатель мой,

Едва ли просто вдохновенье,

Скорее промысел прямой.

Не страшно ли на каждой вехе,

И торжествуя, и скорбя,

И в давнем, и недавнем веке –

Опять откапывать себя.

 

          *   *   *

Здравствуй Отечество, то есть живи,

Русское братство мое,

Ты возросло, словно храм на крови,

Преодолев забытье.

Ты восходило под маршевый гром

И под рыдание вдов,

И не тебя ли гусиным пером

Лучший писал из сынов.

Ты проносилось в балах вихревых

Средь величавых колонн,

На золотых эполетах твоих

Пальчики юных мадонн.

Весны влюблённы, и лета легки,

Осень возвышенна, и

Обворожительны и глубоки

Звездные зимы твои.

Надо покаяться, чтобы светлей

Стали земные пути,

Только небесной дорогой твоей

Многим уже не пройти.

Может, заветный приблизился час, –

Звоны плывут по волнам…

Да непонятно пока что, – для нас

Или уже…и по нам.

 

     *   *   *

Имеющий глаза и уши

Однажды все же постигал,

Что Гоголь не чужие «души»,

Свою, печальную, сжигал.

Узрев невидимого Бога

За гранью белого листа,

Он чувствовал – идет эпоха

Без совести и без креста.

Имперские гноились раны,

Людские множились грехи,

В щелях толпились тараканы,

Переполнялись кабаки.

Земные рушились каноны,

И шли пророки не туда,

И только строгие иконы

Глядели прямо, как всегда.

И ничего не оставалось

Его страдающей душе,

А что пред нею открывалось –

Для нас неведомо уже.

И вот он – миг паденья в пламя,

Где больше не нужны слова,

Над всеми грешными углами,

Еще мучительно жива,

Она взошла, чтобы восславить

Всё, в чем единственная суть,

Всё, что немыслимо исправить

И невозможно зачеркнуть.

 

НА БЕРЕГУ ДРЕВНЕГО ОЗЕРА

 

Непонятно, какая нахлынула эра и вера, –

Ни легенду сложить, ни эпический выстрадать  стих.

Словно древность сама,

                                   под сентябрьскими тучами Неро

Хмурым взглядом глядит на неверных потомков своих.

Над Ростовом Великим ничто не навеет величья,

Только здесь, у воды,

                                  вдруг отверстою далью дохнет,

И захочется сбросить мучение скудоязычья,

И сердцам ощущение прошлого сумрак вернет, –

Потому как не видно уже ничего за спиною,

Ни асфальта щербатого, ни полупьяных девиц,

Лишь тревожное озеро дышит широкой волною,

Да встают в темноте очертания княжеских лиц.

Мы глядим в глубину,

                                  веют праведным духом столетья,

И желания нет возвращаться в реальность опять,

Где почти ничего от святого не сыщешь наследья,

На котором бы легче нам было сегодня стоять.

Но, как видно, от этой пока не уйти непогоды,

Что раскинула тучи на множество будущих лет.

Позади остаются озерные темные воды,

Только память бежит,

                                   словно волны, за нами вослед.

 

 

 НА ВОЛЖСКОМ ОБРЫВЕ

                                                        Евгению Розову

Остается от прошлого след  и отчетливый свет,

Что нередко для нас открывают овраги да реки:

В желто-красных обрывах покоятся тысячи лет,

Миллионы глядят,

                              приподняв пластовидные веки.

Здесь, наверно, слились и тепло золотое, и кровь,

Что когда-то текла и на этой земле застывала.

Может быть, оттого нависает и хмурится  бровь,

Травянистая бровь над безмолвною толщей отвала.

Ну, а если прислушаться, может, пробьются к  тебе

Голоса, отголоски да звоны копыт и металла,

Что напомнят о нашей сплошной,

                                             беспросветной вражде,

От которой, наверно, и здешняя почва устала.

Мезозойская эра и ближние к нам времена –

Всё едино, и всё пониманья и чувства достойно;

Но какая заплачена миром  ушедшим цена

За великое счастье присесть на угоре спокойно.

И влюбленно глядеть на ковровую нежность лугов,

На макушки далекого леса,

                                            в родную безбрежность,

И вдыхать, и вбирать просветленную тайну веков

И от волжской волны ветерка благодатного нежность.

 

            *   *   *

У сваленной стены усадьбы Журавлевской*

Печально постою – мир сходит к жизни плоской,

Ломая красоту и высоту круша.

Всё камни говорят, всё камни понимают,

Большие хмуря лбы, грядущему внимают,

Полудыша уже, но всё-таки дыша.

Ну, а душа болит, и нет на свете средства.

Чтоб эту боль унять, и пламя самедства

Всё яростнее жжет, и совесть будто нож.

Развалины, позор сплошного низверженья,

И что сказать о нас, какого ждать решенья

Оттуда, с высоты недостижимых лож.

Стою, молчу, дышу. Уже почти привычно

Приличным называть всё то, что неприлично,

И самому себе творить вседневно ад…

Неужто же опять до каменного века

Дошли, себя изжив подобья человека,

И мамонты руин вокруг меня трубят.

 

 

___________________

* Разрушенная усадьба в Рыбинске.

 

 

 

          УГЛИЧ 1999

Хоть бумага, хоть меч у тебя под рукой, –

Всё выходит по-прежнему боком.

Не бывает, как сказано, власти другой,

Кроме той, что поверена Богом.

Остальное – фантазия, сцена, обман,

Преступление и наказанье,

Оттого-то наш мир вожделением пьян

И качается вечное зданье.

Не умея летать, мы ползем по земле,

То когтями скребем, то зубами,

И не звон колокольный восходит во мгле, –

Мгла восходит над колоколами.

А народ, что народ – раболепство да стон,

Да звериная жажда отмщенья.

Снова туз окровавленный выпал на кон

И свое продолжает вращенье.

Под икону ступлю, в животворном огне

Станет вдруг и легко, и отрадно.

Просветленный Царевич войдет в вышине –

Белый ангел, убитый стократно.