Над граненым стаканом судьбы. Часть 8

     Вспоминая костромской семинар, скажу, что он открыл для меня, как уже писал выше, многих по-настоящему одаренных собратьев. Что можно добавить к сказанному?  Одним из встреченных там был поэт Анатолий Ильичев из Иванова. Я имел его небольшую книжечку. Толя подавал большие надежды со своими полудеревенскими стихами…Позднее мы сошлись с Ильичевым совсем близко, когда я открыл в Иванове отделение своего издательства «Рыбинское подворье». Тогда уже Толя вместе с рано умершим Мишей Зубовым пил много и постоянно... Ездить в Иваново то одному, то вместе с тогдашним директором издательства Юрием Ивановичем Башкатовым приходилось частенько, и встречали нас по-царски. Но впоследствии это обернулось скандалом, ивановцы украли у нас 10 тонн бумаги, что вскрылось.  Выпутываться пришлось мне из этого положения уже без Башкатова, которого… мы с Мариной Кунно (третьим учредителем издательства) с великим трудом смогли отправить на пенсию.

     Марина в середине 1990-х уехала к родственникам в США, в память о ней у меня остались… несколько совместно изданных книг. Иногда мы перезванивались, но всё реже и реже. Разбирались  с этим бумажным делом уже в период гиперинфляции начала 1990-х вместе с моим товарищем, директором предприятия по ремонту катков Валентином Пальцевым, человеком одаренным, впоследствии при моей помощи издавшим пять книг прозы и стихов. Помогали его ребята: Александр Калганов – бывший самбист, Павел Кузнецов – с конца прошлого века директор самостоятельной фирмы и другие мужики.  В 2000-х годах Толя Ильичев умер, не дожив до пенсионных лет.

     А в турцентре «Волгарь» –  месте нашего проживания на семинаре, помнится, как Толька, зажав в кресле тоже изрядно хмельного Валеру Токарева из Твери, заставлял его читать стихи чуть ли не до утра. За неформальные Валерины творения Ильичев громко называл его гением и целовал, как мэтр начинающего мальчишку. Валера тоже сгинул сначала в неизвестности. Но потом я обнаружил его вполне состоявшегося в Интернете. Живет Валерий Токарев по-прежнему в Твери, пишет, издается. Хранится у меня и книжка замечательного поэта Александра Малахова из Брянска. А о самом Саше со времен литинститута я ничего не слышал. В те годы рассказывала мне о Малахове поэтесса Валентина Крестьянинова, приезжавшая в институт поразвлечься, что часто делали  провинциалы, и которая тоже на поэтической дороге мне после не встречалась. Александр Малахов, как и многие другие талантливые ребята, очевидно, сгинул на газетной работе, в которой было мало поэзии. Изумительной чистоты лирик, он читал мне свои стихи пьяными костромскими ночами: про женщин подсвечивающих икрами во тьме, про цветущую гречневую кашу – образные, свежие строки. С ним мы весело проводили время....                    

     Из других творческих личностей запомнились Валентина Соловьева, Татьяна Дубровская, впоследствии хорошо отмеченная, издававшая книги и публиковавшаяся в журналах – красивая, стройная, кудрявая… Ольга Синицына из Калининграда…Толя Овчинников из Рязани, будущий студент Литинститута и ответственный секретарь Рязанской писательской организации…тоже уже ушедший из жизни. Но особенно всем запомнился уже упоминаемый мной Сережа Потехин. Своими чудными озорными стихами, неординарной внешностью кудрявого белокурого деревенского парня. Впоследствии Сережа вошел в поэзию, стал лауреатом премий нескольких журналов, но в 90-е о нем практически забыли, как о многих других самородках. Потехин так и жил в глухой Костромской деревне, чуть ли не в землянке… В том же номере «Литературной Кострамы», где посмертные публикации Виктора Лапшина и Михаила Зайцева, напечатаны и стихи Потехина. Они по-прежнему интересны.

     Были на семинаре и другие соискатели, про двух Ирин, Баринову и Хролову, я уже рассказывал. О талантливой Ирине Хроловой можно говорить много, стихи ее действительно достойны внимания не только земляков. Непонятна только трагедия, которая унесла ее жизнь. О Бариновой тоже необходимо сказать… Ирина была поддержана… местными и столичными «классиками», от Ивана Смирнова до Михаила Шевченко… Жизнь связывала нас довольно прочно, и начинали мы почти одновременно… и учился я с ней вместе в Литинституте, и ночевал, когда загуливал в Ярославле, в ее квартире, и вот – ранняя смерть… Муж Ирины, Юра, умер… еще раньше , а сын жил уже отдельно, с бабушкой.

     Еще на первом нашем общем областном семинаре в 1974 или 1976 году я за вечерним застольем встретился с молоденькой, красивой, жизнерадостной пионервожатой. Пришла она в нашу компанию с поэтами ярославцами Михаилом Китайнером и Георгием Родионовым, тоже участниками семинара. Села Ирина рядом со мной… Внимание всей мужской половины стола было отдано Ире. Другого и быть не могло, слишком она была хороша, свежа и непосредственна.

     В завязавшемся разговоре Ирина сказала, что выбирает между театром и литературой, на что я, имеющий уже некоторый собственный опыт литературной работы, ответил, что это – разные пути: театр – сцена, аплодисменты, а литература – тихая работа над словом в одиночестве,  и лишь потом может быть признание. Но дальше – опять работа в уголке квартиры, потому что надо создавать что-то новое, и не на сцене.

     К сожалению, Ира не приняла мои слова всерьез и решила совместить сцену и поэзию. Но признание было весьма условным, появлялись поклонники… А ей хотелось большего, литературного успеха, это затягивало, и одновременно вызывало неудовлетворенность…

     Пребывание Ирины Бариновой в Литинституте, куда она поступила на следующий год после меня вместе с Новиковой, только усугубило, осложнило ее положение… Красивым женщинам в литературе тяжело. Продолжилось это и после института. Творчество отходило на второй план, на первый выходили выступления, презентации, вечера опять же…с поклонниками, веселыми застольями. Книги не выходили, в Союз писателей вступать   было не с чем.

     Только в конце 1980-х, или даже  начале 90-х, ее, наконец, приняли в СП. Но к этому времени Ирина была уже совсем другой... На собраниях писательской организации устраивала скандалы... Новое время, когда литература и вовсе обрушилась, она принять не могла, превратилась  в борца с режимом, что использовали на своих митингах коммунисты…

     В начале 2000-х произошел несчастный случай, Ирина Баринова пострадала, попав под пламя газовой горелки и долго лечилась… С этого времени печальный конец был уже неизбежен… Не бросал Баринову только Евгений Гусев да еще некоторые друзья…  В середине 2000-х сердце не выдержало, Ирина умерла. Такова жизнь очередной жертвы поэзии, если учесть, что в литературе она успела сделать мало, хоть и снискала славу яркой, артистичной женщины… После смерти вышла книга избранных произведений Ирины Бариновой, на школе, где она училась, повесили мемориальную доску, и каждый год проводятся праздники поэзии, посвященные ее памяти. Имя Бариновой носит даже выходящий в Ярославле альманах «Поэтический меридиан». 

…………………………………………………………………………….

     Расписание сессии… Чередованием разных предметов, от литературоведения до истории КПСС, ныне печально или радостно забытой, переполнены все мои блокноты тех лет. Но немногие из наук удостоились нашего внимания.  Хватало нас разве что на краткий штурм материала перед экзаменами, да сами экзамены. Хотя что-то все же оставалось в голове и от нелюбимых дисциплин. Основным было, и это естественно, общение: в редакциях журналов и газет, в институте, в общежитии на улице Добролюбова,  московских улицах и в разных дружеских квартирах, в пивных и других теплых местах… Первые три дня каждой сессии превращались в сплошной сход, где попало и с кем попало.

     Я приезжал в столицу рано утром, в 7 часов, с булькающим от пары-тройки бутылок водки чемоданом, и бежал в общагу, мимо вахтерши на свой третий этаж. Здесь уже в первые пять минут встречал кого-то из однокурсников или ребят с других курсов. Жажда встречи буквально разрывала душу, хотелось видеть, говорить, читать стихи, обмениваться жизненными впечатлениями. Общежитские мужики поутру страстно тянулись к похмелке и находили ее у меня, для них это было чудо. Начинали… сразу и резко, с развеселыми разговорами и желанием продолжить праздник на просторах столицы, где-нибудь у стен института, в аллейках Тверского бульвара, на тихих скамеечках Садового кольца.

     На занятия в первые дни мы, естественно, не ходили, разве что мелькали, раздражая и пугая работниц деканата, которые милостиво старались выпроводить нас на улицу, не дай бог, заметит ректор или декан… Они нас понимали, не мы первые, не мы последние. Мы снова ехали в общежитие, записывали номера комнат, где живут друзья. Этими записями тоже пестрят блокноты. А собратья мои по комнате Валера Латынин и Володька Полушин приезжали после меня: один часов в девять, другой днем. Иногда я дожидался их, но чаще всего нет, или только одного. В компании рассказывались свежие анекдоты, читались веселые стишки, и свои, и чужие… Представить это невозможно, не испытав ее хотя бы однажды.

     Я был избран еще на первой сессии старостой семинара и нес эту благородную миссию до конца института, во многом, как уже говорил, заменяя творческого руководителя, которому было часто некогда. Готовил обсуждения и обсуждаемых, планировал работу семинара в творческие дни, сокращая его или удлиняя в зависимости от необходимости. Фирс в это дело не вмешивался. В нашем семинаре было поначалу около 20 человек, к последнему курсу  количество поубавилось: кого-то отчислили, кто-то ушел сам, а некоторые взяли перерыв в учебе.

     В литинституте, бывало, как я уже упоминал, учились и лет по пятнадцать, успевая побывать за это время в местах заключения, спиться, переболеть всем, чем можно и опять восстановиться в благословенном вузе. Иные и не возвращались, уходили на тот свет. Кстати, одним из «долгожителей» Литературного института был Николай Рубцов, он тянул свое ученье полтора десятка лет, отчислялся, переходил с очного на заочное отделение. Евтушенко вообще в 50-е годы был отчислен и получил диплом о высшим образовании уже в пенсионном возрасте... 

     А среди моих односеминарцев были: работник милиции из Кабардино-Балкарии Бати Балкизов, тувинец Кара-оол Надпий-оол, Валерий Копысов из Прибалтики, Борис Целиков из поселка Урень Горьковской области, Андрей Филинов из Владимира, Сергей Ефремов из Киева, Валерий Латынин – мой будущий друг, тогдашний новосибирец, а ныне москвич полковник запаса; грузинка Марина Кавтарадзе…из Тбилиси, многодетная мать из Дагестана, моя хорошая подруга даргинка Аминат Абдулманапова, москвич Михаил Теняков, миргородец Анатолий Орел, Владимир Корнилов из Братска, Машалла Набиев (Мафтун), Ашот Есаян – армянин из Еревана. Кого-то я еще, может, вспомню по ходу повествования.

     Все были талантливы по-своему, но кто-то меньше, кто-то больше и достижения в будущем у всех оказались разными. Некоторые практически потерялись потом, хотя, возможно, еще и объявятся когда-то: ничего не слышу о  Сергее Ефремове, Марине Кавтарадзе, Анатолии Орле, Валерии Копысове. Об Аминат Абдулманаповой… рассказывает Валера Латынин, у которого продолжаются творческие отношения с нашей нареченной сестрой. Акоп Есаян звонил один раз из Москвы хотел встретиться, но не получилось. Бати Балкизов поначалу присылал поздравительные открытки, сейчас перестал. Миша Теняков умер. С другими иногда пересекаемся на разных мероприятиях. А ведь часть из них живет уже в других странах, своей заграничной жизнью, думаю, что не очень легкой.

     Институт в первые две сессии не принес светлой радости и глубоких открытий, а проявился… богемной жизнью, возможно, в чем-то и интересной поначалу… Но это было только первое впечатление: угрюмые стены, водка, множество творческих трагедий, разврат и всякие другие нелепости.     Впоследствии отношение к Литинституту у меня значительно изменилось, а верней, пополнилось. Провинциал перестал видеть только шокирующе плохое, но стал замечать и хорошее – значительное. Появились друзья, ближе стала столица, узнаваемей, в ней отыскались прекрасные, любимые уголки…

     На второй сессии мы познакомились ближе. Моими друзьями на многие годы стали Валера Латынин и Володя Полушин, тесно сошелся я и с Владимиром Ивановичем Фирсовым, Петром Сухановым, ребятами из журнала «Дружба». Ездили неоднократно к Ване Исаеву, в его гостеприимную холостяцкую квартирку. В одно из посещений он написал в мой блокнот короткое стихотворение «Кредо гардеробщика ЦДЛ»:

 

Лучше быть подающим одежды,

Чем всю жизнь подающим надежды.

 

     Ваня подчеркнул в скобках, что это и его кредо. Мы старались чаще навещать Ивана, скрашивая жизнь  одинокого, больного поэта даже по тем меркам не слишком талантливого. Сидели, пили, пели… Со временем это все-таки наскучило, и  встречались мы с Иваном уже только мимоходом в ЦДЛ или журнале «Дружба».

     А в комнате, где жили в ту сессию вчетвером ( я, Латынин, Полушин, Целиков) было весело, и даже очень. «Когда еврейское казачество восстало, в Биробиджане был большой переворот», –  подкусывал Полушина, кичившегося своим казачьим происхождением, Валерка, тоже казак, родом с Дона. Вовка малость походил на еврея: кудрявенький, горбоносый, заводной. Тоска по дому, угнетавшая в первые дни, проходила день на 5 – 6-й после первого «всемирного запоя». Легкость беззаботного житья, без всяких рамок, хождения на работу была приятна, учение не слишком тяготило, словом, засасывала воля без границ, и к концу сессии даже домой не хотелось ехать, если бы не скука по родным и отсутствие денег.

     На летней сессии 1982 года мы ближе сошлись с националами. Смешно говорил по-русски Машалла Мафтун. Он невероятно путал ударения в словах: «У нее сердце в груди бьется…». Или называл диабет сладкой болезнью. Еще в то лето я познакомился  с серьезной, хозяйственной азербайджанкой Хураме Нугаевой, женщиной неприступной для чужих мужчин, как скала, и всегда как-то снисходительно осуждающей меня за… Что она творила, я так и не понял. Училась у нас актриса Изольда Фролова, москвичка, писавшая театральные эссе. Рассудительная, но ничем не блиставшая, –  ни внешностью, ни талантом, да и возраст ее был весьма почтенный, пожалуй, далеко за сорок.

     К концу сессии больше хотелось разгульной жизни, чем постижения наук, и веселья хватало. 22 июня я записал в свой блокнот «День прошел хорошо. Встали, поехали в институт. Обсуждали уже нехотя (это был творческий день). Возвращались с Иванычем на «Волге». Выпили вина в родимой булочной, взяли еды… Москва сильна, просторна…». Это ощущение простора не покидало нас тогда, и он действительно был – широкий поэтический и жизненный простор, вопреки нынешним измышлениям о полной притесненности и  придавленности тогдашней нашей литературы.

     Некоторые рамки, конечно, существовали, но была и литература, государственный процесс, внимание общества к слову писателя и власти к литератору. А теперь придавленности нет, есть полная раздавленность… Пиши, твори, ты свободен и никому не нужен, даже, пожалуй, самому себе. Есть отдельные читатели, но относятся они к тебе, как к умельцу, а не мыслителю. Может, единицы еще хранят прежнее отношение, но в нынешней бездуховной России литература не нужна, она даже опасна для… тех, кто правит страной. Как быстро отстранили от народа Солженицына, а если был бы Лев Толстой, который имел до революции влияние побольше царского?..

     Столица цвела сиренью, это казалось настоящим праздником. Около института бродили чудные девушки с дневного отделения, тоже, наверное, мечтающие о славе и воплощении своего таланта в строки и страницы книг. Мы на них смотрели свысока, но влюблено. В эту сессию прочно вошел в наше содружество цыган из сухановской компании Коля Василевский, о котором я уже упоминал… Как он пел, артистично взяв в руки гитару! Передать это трудно, потому что артистом Николай был настоящим, истинным, оставалось жалеть, что не в театре он, а в районной газете прозябает. Но Коля не страдал, потому что аудитория у него была самая избранная: писатели, студенты и вся Москва, по которой его носило целыми сутками. Пел он и на цыганском (особенно хорошо), и на русском. На упомянутом ранее мной конкурсе поэтов состязалась с Николаем маленькая калмычка Валя Лиджиева. Стихи ее запомнились напористостью, силой самовыражения, и ей тоже хлопали как большому поэту.

     Опять ходил я в «Молодую гвардию» к Лыкошину, познакомился с журналистом и редактором Сергеем Каменевым, он впоследствии напечатал мою подборку в газете для эмигрантов «Голос Родины». Сергей был интересным человеком, впоследствии мы встречались даже в Рыбинске, куда он приезжал от журнала «Берегиня». Еще я побывал в издательстве «Современник» у Олега Александровича Финько, который поначалу «завернул»  рукопись моей книги и, наверно, правильно.

     Поступал я в институт со стихами по-провинциальному искренними, с любопытными образами, но все-таки слабоватыми в целом. Редактора мне попадались разные, все они были от кого-то зависимы, давали противоречивые рецензии, исходя из которых доработать рукопись оказывалось просто невозможно. Один редактор одобрял часть стихов, потом появлялся другой и уже перечеркивал одобренное, а поддерживал совсем другое. Приходилось искать истину встречаясь с ними, а также завязывать знакомства.

     Олег Финько мне нравился своей самостоятельностью, он и смог издать меня в книге на троих авторов, обещая выпустить затем отдельный сборник. И я уверен, что он бы сделал это, если бы не ушел из издательства в политику и сам «Современник» потом не развалился… Олег Алексадрович Финько впоследствии вступил в ЛДПР и был депутатом Госдумы России, председателем комитета по информационной политике, издал несколько прозаических книг, стал членом Союза писателей. Но близко мы с ним больше не встречались, только один раз на совещании редакторов журналов – я в зале, он на трибуне. В 2012 году я обнаружил его в аппарате партии «Справедливая Россия». Значит, из политики Финько не ушел.

…………………………………………………………………………….

     Но вернусь к своим литературным делам. Московские редактора были почти богами, от них зависел выход книги, а также сроки в какие она могла выйти. Они отдавали на рецензию наши творения, могли дать указание зарубить рукопись, поддержать, действовать по своему усмотрению. Чаще всего наши судьбы решали эти маленькие сошки, а не большие киты, хотя порой случалось и иначе. По крайней мере, мне помог Фирсов. Но с книгой Якушева было именно так. После смерти рукопись поддерживали и Егор Исаев, и Николай Старшинов и другие, но книга так и не вышла в Москве. Только повесть Михалыча мы смогли опубликовать в журнале «Дружба», тоже уже после его смерти, благодаря шефу. А стихотворцем он остался областного масштаба, несмотря на великолепные отзывы о своих стихах.

     По редакциям мы ходили достаточно, старались использовать Москву для того, чтобы опубликоваться в журналах, застолбить где-то книгу. Я в этом преуспел, хотя и большего мог бы добиться, но мешала провинциальная скромность и понимание того, что  не дорос до настоящих стихов, которые  могли быть интересными для всесоюзного читателя и поднять меня на столичный уровень. Самооценка у меня всегда была, и это помогало в творческом росте. Но все-таки во многих столичных журналах я в 80-е годы опубликовался и даже стал лауреатом «Молодой гвардии» за 1982 год вместе с Давидом Кугультиновым и Владимиром Цыбиным, не считая остальных крупных писателей.

     У других сокурсников таких успехов не было. Кроме того, в эти же годы вышли две моих книги в Библиотечке «Молодой гвардии», сборники в «Современнике» и Верхне-Волжском издательстве… Действительно, это было успехом, если еще прибавить вступление в Союз писателей на 6-м курсе института. А удовлетворение не приходило, поскольку подборки готовились не мной и как попало, в них вносились правки без согласования с автором, что говорило о моем полном бесправии на таком высоком уровне.

     Теперь это видится, как необходимые ступени роста, которые отваливались и давали возможность подыматься выше… Без публикаций невозможно стать писателем, неопубликованные стихи просто задавят тебя своей глыбой. Так случалось со многими. Неудовлетворенность выливалась в непомерное пристрастие к спиртному, которое поначалу снимало напряжение, а потом губило талантливых ребят.

…………………………………………………………………………….

     А в общаге в конце сессии пили. Звучали шутки свои и классические: «Елки зеленые, лес голубой, ты меня ищешь, а я под тобой», – цитировали известную поэтессу… 28-го я сдал последний экзамен. Хотелось уже домой, за стол, за стихи. Попрощались с друзьями, и я отправился в Рыбинск, хмельной и веселый. С сессии уезжали всегда почти в невменяемом состоянии, прощание было обильным.

……………………………………………………………………………..

     К литературным застольям… я привык раньше и об этом уже писал, вспоминая семинары молодых. С кем только не приходилось тесно общаться во время моего вхождения в литературу. Надо сказать, что такие встречи много давали для творческого роста, это были своеобразные уроки мастерства, естественно, не алкогольного, а литературного. Читались стихи, звучали интересные рассказы, шли разборы по косточкам творчества тех, кто не присутствовал в данный раз за столом. Поэты разносили поэтов, прозаики – прозаиков, юмористы – юмористов. Якушев, Смирнов, Голосов, Сокол, Замыслов, Кемоклидзе, Николай Серов, Московкин, Бородкин и многие другие прошли через мою жизнь. О каждом из них можно написать не одну страницу.

     О Павле Павловиче Голосове я сказал выше, но хочу добавить, что был он истинным поэтом, настоящим, большим. Пил  со вкусом, а рассказы, эпиграммы, стихи Голосова знали многие ярославские литераторы и журналисты. Особенно он не любил Ивана Смирнова, и значительная часть его эпиграмм была посвящена этому человеку: «Опять Смирнова издают, вздохнуть народу не дают», – одна из самых известных.

……………………………………………………………………………

     Поэтами Голосов считал на ярославщине немногих: пожалуй, только Якушева (с оговоркой – книжный поэт), Савинова да Владимира Ковалева. Остальные были так себе. К моим стихам он относился поначалу пренебрежительно, но затем изменил свое мнение и занес меня в перспективу. При его участии я был принят в Союз писателей СССР. Приезжал он  в Рыбинск на «Якушевские праздники». В первые годы, когда была жива Кора Евгеньевна, вдова поэта, эти дни заканчивались у нее на квартире за столом с интереснейшими выступлениями, потом все постепенно сошло на нет.

     Особенно запомнилась мне одна из последних встреч с Голосовым в Ярославле, где мы говорили об ушедшем только что из жизни каком-то писателе. «Следующим буду я», –  сказал мне Пал Палыч. Я не отнесся к этому серьезно, но, оказалось, Голосов знал о своей неизлечимой болезни, которую прекрасно описал в стихотворении «Умирает писатель», посвященном памяти П.Ф. Лосева, и говорил определенно. Впоследствии мне пришлось открывать доску на доме, где работал Голосов, в Старом Некоузе. Павла Павловича называли профессором за его знания…

Еще я благодарен Павлу Голосову за то, что поддержал во мне юмористические и сатирические задатки. «Ты к этому отнесись серьезно, чувство юмора не каждому дано», – высказал он во время одного нашего совместного выступления. Я внял его совету и написал не одну сотню сатирических, юмористических и иронических стихов, хотя к началу ХХI века действительность уже не располагала к юмору, слишком черной и нелепой стала она, и смеяться, по сути, было не над чем.

     Интересно проводили время с Николаем Якушевым, о чем я тоже уже говорил. Добавлю только, что был Якушев замечательно артистичен. Злорадствовал мало, но много открывал. И тоже читал: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Центральном Комитете», – знаменитые его строки – переделка Шекспира. Или еще, то ли его, то ли кого-то другого: «Я вчера нарезался по- свински, лошади ходили по стене, и великий критик В. Белинский приставал с рублевкою ко мне». Остального тоже было достаточно. Иногда с Михалычем у нас случались разные приключения. Об одном я расскажу ниже, поскольку случилось оно позднее, уже во время моего приема в Союз писателей. Стоит поведать и о другом. Пили мы в разных местах и с разными людьми. То у магазина «Стекляшка», то в каком-нибудь садике, то на берегу Волги, то в домике на детской площадке, частенько и дома у Якушевых, куда я заходил с друзьями-поэтами Алексеем Ситским, Александром Кочкиным, а иногда и один.

     Однажды, после продажи каких-то книжек председателем городского общества книголюбов Эдиком Крупенниковым, тоже большим любителем веселого зелья, ушедшим из жизни рано, еще до 50 лет, сошлись мы втроем в кафе на улице Лизы Чайкиной. Приняли аж по бутылке перцовки, закусив котлетами с гарниром. Естественно, захмелели. Эдик пошел домой, а Якушеву захотелось на футбол, играл местный «Сатурн». На бомбу краснухи мы наскребли, а на билеты не осталось. Решили перелезть через забор, весьма опасный, с острыми пиками на конце. Хоть и были изрядно пьяны, препятствие преодолели и с удовлетворением уселись на пустой трибуне, открыв бутылку.

     Оплошность наша обнаружилась, когда после возлияния, дополнившего перцовку, мы увидели, как приближается к нам подозрительная фигура в милицейской форме. Михалыч насторожился, милицию он, по известной причине не любил. Милиционер же спросил вежливо о том, как мы попали на стадион. На что, не чувствуя подвоха, мы ответили, что через ворота. Служитель порядка нам не поверил и сообщил, что ворота откроются только через полчаса. Оказалось, мы перепутали время и явились поболеть на час раньше. Пришлось в сопровождении покинуть стадион, хорошо что без последствий. Я усердно убеждал милиционера в том, что перед ним великий поэт Якушев, с которым надо быть обходительным, как с человеком в высшей степени достойным. Не знаю, поверил ли нам представитель милиции, но довел нас до ворот культурно, даже бутылку недопитую не отобрал. Было немало и других приключений, истинно творческих, с озорством, присущим Михалычу, да и мне в ту пору.

     С Иваном Смирновым выпивали часто… помог он все-таки мне ощутимо в начале пути... Взаимная неприязнь была у Смирнова с Голосовым, недолюбливал он и Якушева, зная, очевидно, отношение Якушева к нему. Но за 15 лет работы на посту ответсекретаря писательской организации Иван Алексеевич сделал немало. Все у него шло по плану, и жизнь членов Союза, и рост молодых, правда, только угодных ему. Размеренный быт, наполовину в городе, наполовину в деревне, где Смирнов купил дом, позволила сохранить ему здоровье. Наставлял он и меня до последних, очередных беспочвенных обид с его стороны, что надо каждый день выпивать по стопочке настойки на боярышнике или смородиновых почках для очищения сосудов. В январе 2011 года небольшая группа писателей отметила 90-летие бывшего руководителя писательской организации, я на этом торжестве не присутствовал...

     Весело встречались с юмористом Гербертом Кемоклидзе, любителем прекрасного пола Валерием Замысловым, наиздававшим в 1990-е – 2000-е годы при поддержке губернатора Анатолия Лисицына большое количество толстых романов по мотивам русской истории; вольнолюбивой Ириной Бариновой, откровенной Любой Новиковой…азартным Борисом Сударушкиным, фанатично преданным литературе Женей Кузнецовым. Озорным, причудливым был прозаик Лев Коконин, ушедший из жизни тоже в 2000-х. Заядлый охотник, знаток природы, он писал замечательные рассказы, но, как и многие другие, остался провинциалом, к концу жизни уже творившим крайне мало.