|
Судьба мне подарила, что моглаОчерк о жизни и творчестве
поэта Николая Якушева Сломы времен и надломы человеческих судеб
далеко не сразу и порой мучительно трудно открывают нам истинные причины
творческих провалов и обретений на первый взгляд понятных. Здесь важно найти
точку, с которой надо смотреть в прошлое, чтобы увидеть его наиболее объемно. А
может несколько точек, ракурсов? Первое, самое простое, за что хватаешься, –
биография, особенно если она яркая, необычная и даже трагическая. Перечитывая старые статьи, написанные к
юбилейным датам или по поводу выхода книг и публикаций моего старшего друга и в некотором смысле
учителя Николая Якушева, я понимаю теперь однобокость моего взгляда на
поэтическую судьбу этого необычайно яркого и талантливого человека. И сейчас до конца не смогу открыть для читателя то,
что хотел бы открыть, и, возможно, вернусь к его поучительной жизни снова через
какое-то время. Но, если бы я не был более 10 лет близко знаком, а точнее
дружен, с Николаем Михайловичем, возможно, повторил бы то, что писал в
предисловии к книге стихов и дневников поэта «Жил-был я»: «Якушев стал одной из
жертв той страшной эпохи, осмыслить которую целиком и полностью едва ли смогут
историки и философы ближайших десятилетий. Талантливый юноша на самом взлете
был срезан жестоким приговором сталинских вершителей и, как потом он скажет
сам, судьба его «запрограммирована в 1937 году». Тогда, на волне всяческих разоблачений,
многое представлялось проще, однозначней, поскольку не было достаточного
отрезка времени для размышлений о судьбе поэта милостью Божьей. Не все
документы были внимательно прочитаны и сопоставлены мной с отрезками его жизни,
в частности, переписка. А дневники начинались только с 1971 года, времени не
позволяющего понять его судьбу в целом. Драма таланта виделась только в том,
что Николай Якушев в 1937 году на долгие годы был отлучен от литературы. Но
репрессированы были многие: и Николай Заболоцкий, и Анатолий Жигулин, и Варлам
Шаламов, и Борис Ручьев, и Александр Соженицын, но их судьба сложилась
по-иному. А скольких накрыла Великая Отечественная,
многие остались там, на полях сражений: и Николай Майоров, и Павел Коган, и
Михаил Кульчицкий, и даже в значительной мере состоявшийся Аркадий Гайдар. А
другие прошли через это кровавое месиво
и остались в литературе, заняли в ней значительное место. Если бы еще Николай
Якушев не был реабилитирован, после осуждения культа личности, или бы погиб
там, в лагерях, тогда – другое дело. Но поэт остался жив, пройдя тяжелые
испытания и вернулся в литературу, обогащенный опытом суровых лет, закаленный и
познавший многое, что не познали другие, в хорошем смысле этой фразы. И если не
самые лучшие, то одни из лучших стихов Якушева как раз родились из тех
жизненных переживаний и размышлений. О том, что поэт, в общем-то, преодолел
душевный кризис, о чем говорят и строки объемного цикла «У семидесятой
параллели», опубликованного впервые в период «хрущевской оттепели». Я плохо верю в дружбу тех, кто от удач ослеп, кому легко дается смех и достается хлеб. ………………….. Надежной дружбой дорожа, я крепко верю в тех, чья раскрывается душа от добрых слов «на всех». На всех – костер, на всех – вода и ужин, как ни скуп… окурок друга никогда не обжигает губ. Пусть ветер бьет и крутит снег свирепых декабрей, сквозь них прошедший человек – правдивей и добрей. («Годовые кольца», 1964) Или другое стихотворение из этого же
сборника, посвященное прошедшему через те же испытания поэту и другу Борису
Ручьеву: Мы не верим, единоверцы, что состаримся наконец, что сегодня на срезе сердца пятьдесят годовых колец. …………………………… Но в какую б глухую замять, задыхаясь, идти ни пришлось – узелков не вязали на память, не копили змеиную злость. И, может быть, самое пронзительное
стихотворение цикла: Мы вернулись. не убитые ни цингою, ни трудом, не с дешевою обидою вспоминаем мы о том. По-особенному больно нам было, может быть, всегда. что на шапке у конвойного наша красная звезда. В этих стихах нет бодрячества, есть
осмысление тяжести случившегося с поколением и желание избыть «дешевую обиду»,
чтобы жить и творить. Но это преодоление, конечно, давалось нелегко. Сомнений
было достаточно и горьких воспоминаний тоже. Всё в снегу – в густой скрипучей вате, как и в том провьюженном краю… Вот опять мне папирос не хватит, чтоб припомнить молодость свою. – Говорит Якушев в
стихотворении, посвященном еще одному репрессированному другу-поэту Владимиру
Ковалеву. Да, такое не забывается, но изживается верой и трудом. И те, кто
знал, Николая Якушева, не могли не удивляться его душевной открытости,
жизнелюбию, творческой активности. Или строки другого стихотворения, под
которым стоит дата (1947): Не зря За то, чтобы молчала память, Мы заплатили ранней сединой. Это было время, когда говорить о прошлом,
осуждать его, было невозможно вслух. И стихотворение напечатано только в книге
«Стихи», изданной в 1967 году. А еще было непреклонное стремление подняться над
прошлым и доказать свою состоятельность и весомость совершенного, пережитого: И что с того, что путь был очень труден? Нам выпала особенная честь: прожить всю жизнь с высоким словом «будет», кончая день коротким словом «есть!» («Фотография друга»,1956) Это слова мужественного человека, каким,
собственно, и помнится Николай Якушев тем, кто его знал. Но цель
этого очерка значительно шире – сказать не только о жизненной драме
Николая Якушева, но и о судьбе провинциального поэта, который по своему
масштабу не был провинциалом. И, естественно, показать сейчас, на фоне
восхваления многих не столь значительных в поэзии фигур, что мог создать и
создал Николай Михайлович – настоящий, крупный художник. Чтобы читатель почувствовал
огромный нереализованный до конца талант писателя и мыслителя, понял главные
причины этой нереализованности. Мысли о том, что его предназначение –
поэзия, никогда не покидали Якушева с юных лет. Пытался он писать даже в лагере, о чем говорит в стихотворении «Стихи из сожженной тетради».
Это, естественно, не поощрялось, а наказывалось весьма сурово: Стихи из сожженной тетради не выдалось мне уберечь – при обыске их надзиратель торжественно выбросил в печь. И видно, не веря идее целебного свойства огня, лечил графомана «в кондее», «вытряхивал дурь» из меня. Несколько
стихотворений лагерного времени сохранились в памяти и затем вошли в
книги. А после освобождения творческая жизнь вновь захватила Николая Якушева
всерьез. Уже в 1955 году, как вспоминает он сам в автобиографии, послал стихи в
печать и с этого времени стал издаваться. Печатался «в газетах, сборниках,
журналах областных и московских. В 1959 году вышла первая книга моих стихов
«Высокий берег». Сборник был весьма солидным по объему для того времени. В этом
году я получил извещение о реабилитации».
Говорить о книге «Высокий берег» (1959)
подробно не стоит, – это типичное первое
издание входящего в литературу «молодого поэта». Да, именно молодого по
мироощущению, по литературному опыту, по отношению к себе и своему творчеству,
хотя по годам и пройденному жизненному пути – это уже далеко не юный человек.
Здесь крепкие, профессиональные стихи перемежались весьма посредственными,
написанными в угоду времени, хотя и в последних появлялись яркие «якушевские
строчки». К тому же лучшие стихотворения из этой книги, иногда доработанные,
вошли в последующие сборники. Хотя появление в литературе талантливого автора
было замечено и читателями, и критикой уже после выхода этой книги. О
поэте Якушеве можно судить уже серьезно по сборнику «Годовые кольца»
(1964). Повод для этого дает и то, что к тому времени Николай Якушев был принят в Союз писателей СССР (1963).
Книгу тоже еще нельзя назвать ровной, и в ней есть стихи сиюминутные, на злобу
дня, просто слабые по замыслу, но в
этом, пожалуй, не столько вина, сколько беда автора. Навязанная в те времена
«рабочая тема» буквально выдавливалась из писателей. И вот попадают в сборник стихи: «На
субботнике», «В городе светает», «Город будет». То же самое было и с
идеологическими установками, попытками поэта не отстать от времени в
стихотворениях о Ленине, Марксе, партии. Но эти стихи как будто написаны другим
поэтом, а основа сборника – крепкая, образная лирика. Кроме стихов из цикла «У
семидесятой параллели», в ней немало стихотворений философской направленности,
о природе, любви. Вот характерные строки. Гомер был слеп, Бетховен глух… А жизнь – и в шорохах и в звездах. Но что им зрение и слух, когда в них мир входил, как воздух. Другие строки удивительно точно отражают
состояние природы в закатный час: Еще не вечер, но уже не полдень – лиловый сумрак бродит по лесам. Закат во всех подробностях исполнен как бы дотошной кистью палешан. Обнажены в короткий час отлива, блестят тонкозернистые пески, а наверху, над кромкою обрыва, березы приподнялись на носки. («Рожновский мыс») Стихи настоящего мастера, знающего цену
эпитету и глаголу, хочется цитировать и цитировать: Говори, говори… Почему-то все чаще и чаще нужен мне бормоток твоих детски картавых речей. Потому и бреду сквозь зеленое кружево чащи, чтоб услышать твой голос, лесной неприметный ручей. Здесь, под сводами крон, Как в глухой, потаенной пещере, Ты
по каплям сочишься, Корням и корягам в обход. Из-под крестиков мха Ты пробьешься наружу – я верю В беспокойную силу Упрямых подпочвенных вод. Читая эти строки ты видишь этот прозрачный
игривый ручей и даже, кажется, чувствуешь запах влажной лесной почвы, зелени,
наполняешься жизнью летней цветущей природы. А это уже осень: Жухлый лист с оголенной крушины В коченеющих пальцах зажав, Ты увидишь – Дожди потушили Беспокойный осенний пожар. И не то, чтобы грусть или жалость, – не могу равнодушно смотреть, как к садовой решетке прижалась палых листьев холодная медь. Умение найти точные определения и тончайшие
детали – «фирменный знак» Якушева. Определив книгу «Годовые кольца» как точку
отсчета творческой состоятельности Николая Якушева, добавлю к вышеприведенным
строки из следующей книги «Стихи» (1967): Всю ночь, От страха еле живы, Искали птицы тишины, А молний вздувшиеся жилы До синевы напряжены. От злого грохота тупея, Зверье покинуло леса. Как репетиция Помпеи, Шла первобытная гроза. Во всех трех приведенных отрывках поэт
предстает истинным художником слова. Часто поэта упрекали в некоторой
книжности, в том, что образы его от культуры, произведений созданных до него,
считая такое вторичностью. А он просто искал наиболее точное слово и брал его
отовсюду, если это было необходимо, переделывая под свой замысел. Теперь
понятие книжности ушло, поскольку и книга стала чем-то не совсем обязательным.
Но, что печально, уходят и живые непосредственные наблюдения природы, они
подменяются пресноватыми картинками из
Интернета. Главной же книгой Николая Якушева стал уже
упомянутый сборник «Стихи», можно сказать, юбилейный – поэту исполнилось в 1966 году пятьдесят. Он в
расцвете творческих сил, окончил Высшие литературные курсы, публикуется в
журналах, всесоюзном «Дне поэзии».
Признан корифеями: Ярославом Смеляковым, Сергеем Поделковым, Егором Исаевым,
дружит с Анатолием Жигулиным, Владимиром Костровым, Николаем Старшиновым,
Николаем Рубцовым. Но к своим пятидесяти Якушев по-прежнему остается
талантливым провинциалом, ни одной книги в Москве у него не вышло. Писателю
из глубинки всегда было нелегко пробиться в столичные издательства. Конечно,
определенные установки на издания провинциалов москвичам спускались, но
количество писателей в областях значительно превышало число мест в тематических
планах издательств «Советский писатель», «Современник», «Молодая гвардия»,
«Советская Россия» Поэтому даже во времена моей учебы в Литературном институте
(1981 – 1987) бытовало такое мнение, что если ты не вырвался на жительство в
столицу, большим писателем никогда не
станешь. Конечно, были и другие варианты: частые
наезды в издательства, общение с тогдашними классиками, поиск покровителей в
Москве, вхождение в провинциальную элиту, то есть руководство писательскими
организациями в областях. Ответственные секретари становились, как бы,
номенклатурой. А для остальных всё оказывалось значительно сложнее. Тем не
менее, в автобиографии Якушев пишет: «В… плане Верхне-Волжского издательства на
1966 год запланирована книга стихов. В этом же
году должна выйти книга, под условным названием «Группа крови», в
издательстве «Молодая гвардия». Возможность московских изданий постоянно
упоминается в переписке Николая Якушева с другом, известным советским поэтом
Анатолием Жигулиным, опубликованной в книге «…попробуй выстоять в тени»:
Дневники. Переписка. Воспоминания. (Ярославль: Нюанс, 2006). Но на каком-то
этапе книги «срываются», иногда из-за перегруженности столичных издательств,
порой по нелепой случайности и часто по собственной легкомысленности поэта. Но вернемся к сборнику «Стихи». В лучших стихотворениях
этой книги Николай Якушев выходит на самый высокий уровень современной
российской поэзии. Часть произведений отобрана из предыдущих книг. Но здесь
появляются и стихи, которые поэт, очевидно, не решался представить в печать
ранее по вполне понятным причинам. Два стихотворения датированы долагерными
1934 и 1935 годами, и назвать их незрелыми нельзя, в них уже чувствуется почерк
будущего Якушева: За окнами цвело и розовым и белым. Бессильное стекло зари сдержать не смело. 1934 Или: Падал снег. Я хотел быть резким. Я хотел засвистеть – и не мог. И окошко твое с занавеской, отраженное, блекло у ног. 1935 Есть стихи 1947, 1948, 1949, 1950 годов,
то есть написанные в лагере, возможно, из той «сожженной тетради».
Стихотворение 1935 и 1949 годов
(«Десятый вальс») – о юношеской любви. Последнее посвящено Е.К. – Евгении
Колесниковой, девушке, которую он помнил всю жизнь, как свою первую любовь. Вот
строки из этого стихотворения, удивительные по своей драматичности: Смешно, что я полжизни берегу тебя такой, как в первый день потери. что жизнь прошла – поверить я могу, что ты прошла – я не могу поверить. Ей же, очевидно, посвящены и еще несколько
стихотворений, которые можно отнести к достойным образцам любовной лирики. Во всех книгах Якушева немало сюжетных
стихов – емких, образных поэтических зарисовок человеческой, да и не только
человеческой жизни: «Баллада о потерянном имени», «В дальний край зеленый
улетая…» («Крушение легенды»), «Фотография друга», «Дорога», «Умерла моя
мама…», «Кинохроника», «Проводы», Убили волка» и другие. Этим стихам присуща та
же Якушевская образность, экспрессия, точные детали – то, что и отличает
высокую поэзию от графоманства. Достаточно привести несколько строк из разных
стихотворений, чтобы понять и ощутить это. Будет утро. Весна на зеленой планете, и хорошие песни, и добрые люди. Будет так, что и горя не станет на свете, лишь тебя никогда уже больше не будет. Никогда… Не помочь никакими слезами. Сыновья, сыновья, видно все мы такие – матерей мы целуем в толпе на вокзале, о любви матерям говорим на могиле. ( «Умерла моя мама…) Да, здесь был бой! Отчаянные парни в атаку шли сто двадцать дней подряд. И
жаль, мешал увидеть накомарник, какие лица были у ребят. …………………………. И что с того, что путь был очень труден? Нам выпала особенная честь: прожить всю жизнь с высоким словом «будет», кончая день коротким словом «есть!» («Фотография друга», уже частично
цитируемое выше) В книге «Стихи», изданной невероятным по
нынешним временам тиражом 7 тыс. экземпляров, собраны и другие яркие
стихотворения, определяющие состоятельность поэта: «Не верю песне…», «В окно
вагона, словно в прошлое…», «Всю ночь от страха еле живы…», «Был горизонт
натянут, как струна…», «Таких я видел и в Москве и в Рыбинске…». Последнее,
запоминающееся сразу, крайне актуально и
сейчас: Таких я видел и в Москве и в Рыбинске – несут себя на каблучках точеных… Смотрю на них, раскрашенных, как вывески, а вижу тех, военных лет девчонок. С глазами их, испуганно огромными. С морщинками, все новыми и новыми. Их часто оставляли похоронные – в одном году – сиротами и вдовами. Кто будет спорить? Нынешние краше их – им и стихи и песни адресованы. У тех – слезой ресницы были крашены и горьким горем губы подрисованы. |
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||