Над граненым стаканом судьбы. Часть 7

     Шестого июня, в день рождения Пушкина, опять весь день учили, ходили 2 раза в столовку около общаги, которую мы прозвали «гадюшником» за грязь и ужасное качество съестного. Но других столовых рядом не было. Да и все столовые в то время, исключая элитные кафе и  рестораны, мало отличались друг от друга: неуют, тараканы, неопрятные похмельные посетители, а то и «шлифовщики» посуды – те, кто подъедал оставленное и вылизывал тарелки. Армяне в общаге пили, гуляли, что им ученье, не для этого в столицу ехали с карманами полными бабок… Их будущее было расписано, у всех родственники, а многие непонятно и писали ли что-то, возможно, просто подстрочники покупали дома. С деньгами в летней Москве – благодать, что не веселиться? Столица, теплынь… А в общаге на кухне тоже тараканов тьма обнаружилась, очень я не люблю эту рыжую, хищную живность.

     С утра следующего дня были лекции. «Историю КПСС», теперь уже нелепый предмет, неплохо читал Горелов, профессор, работавший у нас по совместительству. Затем читал улыбчивый калмык Джимбинов. Потом я отлично сдал зачет по античной литературе, которую любил с юности и действительно знал, конспектируя когда-то подвиги мифических героев от Геракла до Ахилла. Вечером получил по заслугам от Фирсова за то, что посетовал на излишне красочную обложку книжки. Тоже нашелся гений, его издают, а он еще рыпается. «Много вас таких по России», – прохрипел обиженный шеф в телефонную трубку. Впоследствии я понял, что с ним… это иногда случалось, хотя крайне редко, доброта была его «фирменным» качеством, и даже излишняя, если такое может быть. Потом опять учили, но в башку ничего не лезло.

     В последующие дни все шло нормально: 9-го сдал зачет по стихосложению. Хорошо сдал, другого и быть не могло, ведь эту науку я постигал с юности. Она мне и впоследствии пригодилась, когда выпало преподавать литературное творчество в школе. Выпало такое в начале 1990-х, пошли новые веяния в образовании и 18-ю школу решили сделать гимназией с гуманитарным уклоном, где должно быть все: и музыка, и танцы, и театр и, естественно, литературное творчество. Эти три года я вспоминаю и с теплотой, и с грустью. Пригласил меня поработать с ним руководитель школьного хора «Соколята» Сергей Шестериков…

Из этого впоследствии ничего не вышло, но зато я узнал, что такое… школа… Я понял – все дети даровиты, а школа впоследствии выбивает, выветривает из них данное природой: непосредственность, наблюдательность, невероятную фантазию, стремление выразить себя. До сих пор помню бывших учеников. Хороши были десятиклассники, девятиклассники почти все, восьмиклассники Таня Метелева (закончила институт им. Шнитке), Света Дроздова, Рита Красавина, Маша Ефремова: восьмиклассники Саша Тверикин, Лена Кузнецова, Лена Александрова.

     Но особенно замечательны были пятиклашки, а затем уже шестиклассники: Эля Айзатулина, Наташа Коврижных, Аня Лозовская, Лена Горелова, Аня Васильева, Оля Воронина, –  всех не перечислишь. Заниматься с ними было истинное наслаждение, даже с мальчишками. Потом пришел еще один прекрасный пятый класс: Аня Стожкова, Эльза Логинова, Катя Дымская и другие. Но школа всегда была немного  казармой, и немногие цветы  расцвели. Катя Дымская и Оля Воронина (Гржибовская) стали журналистами, в музыку ушли Маша Ефремова и Таня Метелева.

     А я, растратив лимит времени, став тогда и помощником депутата, и главным редактором журнала «Русь», и оставаясь директором издательства «Рыбинское подворье», закончил педагогическую деятельность. Времени не оставалось, да и проект, по сути, провалился. Шестериков перетянул всё на себя. А в силу своей… фанатичности в единственном деле, в чем ему не откажешь, не понимал, что одно пение не может стать основой воспитания и жизни каждого человека. Но мои занятия с ребятами дали глубокую почву для размышлений, и, если будет время, я напишу еще об этом: и о школе, и о воспитании искусством, и о воспитании в целом. Составил я и программу для изучения литературного творчества в школе, жаль никому она… не пригодилась.

     По немецкому помог мне опять Вася Головецкий. 12 июня сдал и экзамен по языкознанию… Институт не показался мне тогда чем-то высоким… Какие-то девицы забредали в общежитие, к кому непонятно, но вид у них был явно не литературный. Не однажды потом я возвращался в воспоминаниях к институтской атмосфере и не видел в ней той почвы, из которой должна произрастать настоящая литература. Бывал я и в других литературных местах: на Кавказе, на Украине, в Карабихе, на Тверской земле, на кладбищах, где лежат многие великие. На Новодевичьем – Чехов, Маяковский, Шукшин… На Ваганьковском – Есенин, Высоцкий… На Литераторских мостках Волкова кладбища С.Петербурга – Блок, Писемский, Григорович...

     Осенью 2005 года, воспользовался случаем, что в Переделкино приехал  Борис Орлов, и тоже решил отметиться в этом святом месте. С утра… добрался до Комсомольского проспекта, где находится наш Союз писателей. Встретились с Борей, в Союзе топтался народ, продавали книги, имеющие слабое отношение к литературе: о сионистах, борьбе за Россию, прочую публицистику. Спросил стихи – нет стихов: ни Юрия Кузнецова, ни Николая Дмитриева, ничего интересного. Продавец сказал, что стихи сейчас не читают – и это писатели не читают?! Встретил Николая Переяслова, Валерия Хатюшина, подарил им новую книгу. Настроение у всех унылое, Союз фактически еле дышал. Немного поговорили. У них намечалась приемная комиссия, Пленум по поэзии, Есенинский праздник.

     После этого поехали в Переделкино. И сразу дохнуло величием от старых дач, Дома творчества, где жили столькие истинные таланты. Старые деревья, тропинки, тишина… Даже некоторое запустение и неухоженность писательского поселка не портили настроение. Посидели в уютной  комнатке, распили неполную бутылку можжевеловой  водки и пошли посмотреть музеи: Чуковского, Пастернака, Окуджавы… Попали только в один. Экскурсовод уже уходила, но задержалась, рассказала нам, о чем спрашивали, назвав Чуковского весьма хитрым человеком, благодаря чему и сохранившимся так долго. Домик понравился. Музей Пастернака был закрыт, сфотографировались под табличкой, но и оттуда, из глубины древесной, веяло поэзией. В музей Окуджавы не пошли, смотреть там собственно нечего было, слишком близок объект к нашему времени.

     По дороге двинулись на кладбище, где похоронен Пастернак. Хотелось побывать на могиле одного из любимых поэтов. Кладбище оказалось запущенным, ухожены, в основном, могилы каких-то незнакомых покойников, неясно почему оказавшихся здесь. Из известных нашли могилу Пастернака, белого камня с выбитым профилем – опять повеяло вечностью. Здесь же неподалеку были похоронены Маргарита Алигер, наш бывший завкафедрой Виктор Тельпугов, журналист и депутат Юрий Щекочихин…

Литература не живет в одних учебных заведениях, вроде Литинститута, она утверждается  повсюду, хотя зарождалась, наверно, отчасти и в  аудиториях нашего вуза. После посещения кладбища допили водку, грустновато расстались с Борей. В дороге от впечатлений было не по себе, и я выпил еще почти пол-литра… Да, литература – сокровенное, жаль, что на рубеже века многое рухнуло, хоть многое и возродилось, а главное – в поэзию вошел Бог! Без него стихотворные строки мертвы.

     С утра 12 июня пошли сдавать экзамен по «античке». Сдал хорошо, потом по обыкновению, вся общага наслаждалась свободой, гудела, как улей… В Москве потеплело. На следующий день с утра пили пиво, гуляли по городу. Тихо и как-то непривычно было тогда в столице по воскресеньям. Люди, как видно, уезжали на дачи или отдыхали дома после рабочей недели, командировочные и гости тоже не мотались по улицам. Многие магазины были закрыты. В 1990-е – 2000-е годы многое изменилось, толпы бродили по столице уже все дни напролет. К вечеру, как всегда после бурного веселья, стало тоскливо, и мы пошли в баню, смывать московскую грязь – это стало утешением.

     Четырнадцатого был один из… дней нашей трезвости на этой сессии, а на следующее утро пошли на творческое занятие – семинар. Фирсов опоздал. На лестнице мне повстречался крупный, симпатичный, приветливый парень. Познакомились – Игорь Жеглов. Так впервые судьба свела нас с Игорем… одним из моих настоящих друзей, рано ушедший из этого мира. Тогда я не предполагал, что жизнь свяжет нас почти на два десятилетия, и очень крепко, принесет немало прекрасных дней, замечательных событий, объятий при встречах и расставаниях на московской и рыбинской земле. А в этот день мы перекинулись несколькими словами о моей книге, к которой он имел непосредственное отношение при подготовке.  Подошел Владимир Иванович... Обсуждение прошло без особого интереса, надо было завершать его побыстрей, душа... требовала общения.

     Больше других понравился Бати Балкизов. На обсуждение к нам зашел Саша Потапов, давний знакомец по Костромскому семинару, в котором уже тогда виделась искра таланта. Саша был из Рязани, эта богатая дарованиями земля достаточно пополняла и ряды студентов Литинститута. Потапов не слишком продвинулся в поэзии за эти годы, книг не имел, но это и не удивительно было в то время. Как издаваться, даже напечататься в журнале или коллективном сборнике было крайне трудно? Да и годами он был помоложе меня. Впоследствии Саша будет публиковаться, выйдет в библиотечке «Молодой гвардии», правда, под одной обложкой с другими поэтами. В 1990-х годах след его затерялся, но память о нем осталась добрая. Хотя найти его теперь не так сложно, стоит  заглянуть в Интернет или съездить на Рязанщину, где я побывал лишь раз, да и то не слишком удачно…

     Пригласил меня в 1995 году на 100-летие Есенина поэт Валентин Сорокин, с которым мы близко познакомились в Карабихе, куда он приезжал несколько раз. Валентин Васильевич был уралец, прочно осевший в Москве, долгое время работал главным редактором издательства «Современник», выпустил в то время немало книг, в целом неплохих. Потом за что-то его убрали с должности… Но это не слишком подпортило его репутацию, он стал преподавать на Высших литературных курсах, а после ухода Александра Межирова, который попал в неприятную историю, сбив машиной… человека, Сорокин был назначен вместо предшественника проректором ВЛК. Как и все уральцы, он отличался ярким темпераментом, мог блеснуть смелым словцом и не случайно после Сергея Викулова возглавил Некрасовский комитет, который в 2000-х почти совсем развалился... Сорокин и пригласил меня в Константиново.

     Представительство намечалось значительное, 100-летие народного поэта праздновали на широкую ногу. Но для меня все закончилось трагикомически. Праздник намечался на воскресенье и никаких изменений не предвиделось. Я все-таки попытался дозвониться до Сорокина, но не смог, не нашел и Юрия Прокушева, который возглавлял всю делегацию. Ни о чем плохом не подозревая, поехал через Москву в Рязань. Дорога на Константиново неудобная: до Москвы, потом часов 5 на электричке до Рязани, а от Рязани уже на автобусе до родных мест поэта. Добирался я самостоятельно, доехал, но сразу насторожило какое-то безлюдие вокруг. В киоске купил несколько книжечек о Есенине. Пошел к музею по тропе между деревьев.

     Еще надо сказать о дороге на Константиново, это –  великолепное зрелище,  сразу понимаешь, почему именно такой поэт родился в здешних удивительных местах. Навстречу автобусу вылетали целые березовые рощи, от простора слепило, а синь действительно «сосала глаза»… Чтобы развеять сомнения, я спросил у встречного мужичка, когда начнется праздник, думая, что делегация еще не подъехала. И он меня ошарашил, как обухом по голове. Оказалось, что праздник прошел в субботу. Боже мой, как же так – расстроился я. Огорченных было много. На ступеньках музея плакала белокурая девушка, буквально навзрыд. Она, оказалось, ехала с Украины, чтобы увидеть торжество и выступить на нем, но, увы…

     Познакомились, кое-как успокоил девчонку. Она рассказывала мне странные вещи, о том, что Есенин является ей по ночам, то есть была полностью в мистической власти поэта.    Чтобы снять напряжение и подкрепиться, я пригласил девушку в кафе, где весело гуляли ряженые казаки, выкрикивая свое «любо». Посидели, выпили. Музей, кладбище мы все-таки посетили, побродили по деревне. Потом я поехал в Рязань, она еще осталась. На прощание расцеловались, потом получил он нее письмо со стихами, которые не порадовали меня, и я на письмо не ответил, не желая огорчать начинающую поэтессу. В Константинове встретил актера Сергея Никоненко, который с угрюмым видом шел куда-то. Представился ему как редактор журнала «Русь» и взял автограф прямо на журнале, разговор не завязался, видно, он торопился по делам. В те годы Никоненко еще не был столь известен, как в 2000-х, когда вышел на телевидение в различных милицейских сериалах. Так закончилось мое близкое знакомство с Есениным –  одним из любимейших поэтов. С тех пор в Рязани я не был. Правда, в 2005 году я мог попасть в Константиново, но, слава богу, не поехал, потому что поэтический праздник там и вовсе не получился, поэтам даже выступить не дали, как рассказал мне Борис Орлов.

     В следующий  творческий день, после семинара мы поехали к шефу, взяли пару бутылок коньяка, который в ту сессию стал нашим основным напитком. Стоил он немного дороже водки, но пился поприятней. Бутылка азербайджанского – всего червонец. Хотя, если перевести на деньги третьего тысячелетия, это была бы весьма солидная сумма. Просто зарплаты оказались несоизмеримы. Фирс позвонил главному комсомольцу Тяжельникову, которого называл «тяж», Гусеву в «Современник». Геннадий Михайлович был тогда директором издательства. Впоследствии он работал в Правительстве России, а с 90-х стал первым замом Станислава Куняева в «Современнике», значительно помогая за счет своих связей журналу.

     Познакомились мы с Геннадием Михайловичем в Карабихе… Но с тех пор не виделись. А в тот день и Гусева, и Тяжельникова шеф просил помочь в издании наших книг. Я еще раз поразился таланту сына Фирсова, Володи, совсем еще юного художника… Уже в средине 90-х, когда я стал главным редактором журнала «Русь», мы встречались с уже  заматеревшим Владимиром, участником крупных выставок… Творил он на даче под Загорском, где мне неоднократно доводилось бывать у шефа. Эта дача впоследствии и  перешла ему, а хозяйственная Людмила Васильевна приобрела себе другую.

     После обеда поехали в «Дружбу» –  фирсовский журнал, где продолжили веселое общение  с журнальными ребятами: Сашей Полещуком – заместителем Иваныча, талантливым издателем, впоследствии редактором журнала «Вокруг света», процветающего в 1990 – 2000-е годы; Лешей Исаевым – ответственным секретарем, тоже настоящим журналистом, братом глухонемого поэта Вани Исаева; Юрой Семеновым – художником, веселым мужиком, умершим в конце 1990-х; Володей Андреевым – хорошим поэтом, заведующим отделом поэзии и другими…

Из «Дружбы» с Латыниным и Андреевым рванули к Ване Исаеву, книжку которого, изданную в «Молодой гвардии», я читал раньше. Ваня работал по договору в фирсовском журнале и жил в небольшой однокомнатной квартирке, в тихом уголке Москвы. Вечер прошел весело, мы тесно сомкнули ряды и вернулись домой уже за полночь, развозя друг друга на такси.

     16-го сдали зачет по немецкому. Эдуард Елизарович был золотым человеком, все понимал, в частности то, что нам далеко не до его предмета. Он стойко терпел нашу немецкую безграмотность, делая многозначительный вид и называя всех по имени-отчеству. После зачета взбодрились винцом, а вечером посидели за пивом. Надо было приступать к учению, впереди маячил зачет по литературоведению. Вечером поговорил с Надей, чувствовалось, что ей одной нелегко управляться с ребятами.

     На следующее утро в институте узнали, что избит Анатолий Жигулин. С утра были занятия, но в голову ничего не лезло, и мы сбежали с 3-й пары. На учебу в это время почти никто не ходил. Какое учение в жаркой июньской Москве, которую мы в ту сессию еще только с любопытством обживали. Вечером в кафе встретились с поэтессой Ларисой Федосовой из «Студенческого меридиана», умной и оригинальной женщиной. С ней мы дружили все годы нашего пребывания в институте, заходили в гости, напечатала она и мою подборку в журнале. Впоследствии ее след тоже затерялся, да, собственно, я и не отыскивал его. Запомнилась мне одна фраза Ларисы в ответ на заявление Полушина, что хороший поэт должен быть порядочным человеком. Она ответила: «Увы, Володя, такие подонки в журнал заходят, а стихи у них порой замечательные».

 

     Последующие дни зубрили литературоведение, прогуляли русский. На лекции уже, наверно, не было никого. Опять побродили по Москве. Зашли в институт, сдали практическую грамматику. Ошибок я наломал изрядно, но зачет все-таки получил, хотя и с заданием на дом. Этот предмет был важным, он, собственно, и проверял нашу грамотность. Вечером опять учили, но усваивалось трудно, в голове крутились мысли о доме…

     А 19-го был экзамен. Погода стояла солнечная. Сдал литературоведение без труда, хотя билет попался не очень удачный. Оценки почти у всех хорошие, учиться не трудно, но муторно, когда тебе за тридцать. В такие годы сидеть за партой уже непривычно. Вечером собрались группой – Коля Якшин, Толя Орел, Вася Головецкий, Лебедев – прозаик из Кузбасса, запомнившийся своим буйным характером в подпитии, за что не раз страдал. Выпили, потом Орел еще заходил. Поэтом он был настоящим, но несчастным из-за своей слепоты и неустроенности житейской. Хотя схватывал наши науки Толя легко. Работал он грузчиком на заводе минеральных вод.

     В конце сессии пошли экзамены. Историю сдали, еще что-то. Отмечали каждый успех… Были две установочных лекции по новым предметам. После занятий сходил на родимый Савеловский вокзал,  но билетов не взял из-за большой очереди. Вечером приняли сухонького, пили «Ркацители» или «Алиготэ». Пел изумительный цыган из Калининграда Коля Василевский, новый  наш друг.

     Коля был гордостью компании, настоящий артист с прекрасным голосом, добродушный и красивый. Работал Василевский в районной газете, писал неплохие стихи. Потом в общаге был вечер поэтов. Мы выставили на конкурс Василевского с его песнями, осмеяли ВЛКашников, в том числе будущего президента ПЭН-клуба Александра Ткаченко, учившегося тогда на ВЛК. Впоследствии Ткаченко был редактором «Новой Юности» и в 2000-х, непонятно что творя, в основном, имел известность ПЕН-клубщика. Убежал он тогда, хлопнув дверью, чувствуя свой провал и разозленный  неуважением к его персоне, а Коля, благодаря нашим стараниям, стал победителем конкурса. Василевский успешно продолжил творческий путь, издавал книги, писал песни, в 2010 году, уже распрощавшись с журналистикой, заведовал каким-то культурным учреждением. В Интернете красовалась фотография истинного цыгана, гордого и артистичного.

     ВЛКашники проводили время весело. Были они разных национальностей: русские, кавказцы, молдаване, украинцы. Они и дружили, и по-серьезному враждовали. Я старался общаться, насколько это было возможно, со всеми. Жили здесь и ребята из моей любимой Сибири, например, Коля Шипилов, о котором и сейчас вспоминаю, как о своем друге, одном из самых близких по духу людей.

     Коля поступил на ВЛК, когда я учился курсе на 4-м. Но познакомились мы чуть раньше, на УIII Всесоюзном совещании молодых писателей. Совещание было бурное, шел май 1984-го, предперестроечного года. Меня рекомендовали на форум от Ярославля и попал я в семинар, которым руководил редактор журнала «Огонек» Анатолий Сафронов. Вместе с ним вели обсуждение известные писатели: есениновед Юрий Прокушев, поэты Феликс Чуев и Виктор Кочетков, возможно, еще кто-то, кого уже не помню.    Среди участников совещания были в будущем известные писатели: Анатолий Буйлов, Валерий Хайрюзов, Юрий Беликов, Сергей Алексеев, Николай Шипилов, Сергей Кузнечихин, поэты, критики.

     Проходило совещание на самом высоком уровне под руководством ЦК ВЛКСМ и Союза писателей СССР во главе с Георгием Марковым. Жили мы на Ленинских горах в чудесной гостинице «Орленок», а занятия проходили в огромном журнальном комплексе «Молодая гвардия», неподалеку от нашего институтского общежития. Шесть дней творческих обсуждений и грандиозных сборищ по вечерам, когда весь «Орленок» сотрясался от голосов молодых… писателей, не помнивших себя от счастья. Участвовало в совещании намало и студентов литинститута: Сережа Мамзин из Красноярска, мои друзья Валера Латынин и Володя Полушин, Коля Калачёв,  Суханов, Соколов и Василевский, многие другие. Но большинство было незнакомых: от Сахалина до Калининграда, от Севера до Юга. Вечером ходили из номера в номер в поисках новых товарищей, сновали на лифте вверх-вниз. Атмосфера была непередаваемая. Утром же огромная толпа похмелялась в пивнушке на Хуторской, где тоже разливали пиво из автоматов. Впоследствии эту небольшую пивнуху снесли.

     На совещании я впервые и встретил  Колю Шипилова, о котором уже говорили в печати, как о надежде русской литературы, талантливом прозаике. Хотя напечатал он к тому времени всего несколько рассказов в журналах. Сидел в одном из номеров маленький скромный человек в зеленой потасканной рубашонке, типа офицерской, больше молчал. Но что-то виделось в нем душевное, настоящее, выстраданное. Впоследствии я узнал, что незадолго до этого утонула первая жена Николая Ольга, и он сильно переживал трагедию. Общение наше на совещании было недолгим и мимолетным, а вот потом мы сошлись довольно плотно, о чем стоит рассказать ниже.

     На совещании  собралось немало своеобразных и впоследствии трагических личностей, таких как, например, постоянно нетрезвый и талантливый Женька Гаврилов из Барнаула, убитый через несколько лет в пьяной драке. Были Света Завьялова с Сахалина, Григорий Лютый с Украины, Миша Зайцев из Костромы... С Зайцевым встречались мы еще на вступительных экзаменах в Литинститут. Пил он тогда, да и потом, сильно. Несколько раз завязывал… и вновь начинал. В конце 2000-х узнал из журнала «Литературная Кострома», что Миша умер.

     В нашем семинаре обсуждались Александр Макаров – поэт из Тамбова, сразу не понравившийся мне, но полюбившийся руководителям; Константин Рассадин – из Тольятти, известный метаметафорист Алексей Парщиков, проживавший последние годы в Германии и умерший в 2009 году; красноярец Сергей Мамзин, с которым мы и общались наиболее тесно, потому, что учились оба в литинституте; Виктор Кирюшин – будущий заведующий библиотечкой «Молодой гвардии», где я дважды издавался; Алексей Пешехонов из Подмосковья и, возможно, еще кто-то. Обсуждение проходило бурно.

     Лучшим был несомненно Костя Рассадин. Его жизненные образные стихи понравились всем, да и сам он тоже. Костя  до сих пор, конца первого десятилетия нового века, активно работает в литературе, возглавляя писательскую организацию в городе автомобилестроителей. Из других мне больше понравился Сергей Мамзин… поэт экспрессивный, яркий, но руководители отметили Александра Макарова. Я же критиковал его, и по делу… Сам он очень переживал, когда я с приобретенными за пятнадцать лет навыками раздолбал его в пух и прах. Семинаристы были солидарны  со мной, руководители семинара не согласились, но меня их мнение мало интересовало …

     Сильно досталось Кирюшину и Пешехонову, но за обоих я вступался, переча мэтрам, которые меня изрядно раздражали, поскольку как поэтов их я ни в грош не ставил: и Сафронова, и Чуева, и Кочеткова, хотя последний был весьма чуток к талантам. Впоследствии он поддержал Костю Васильева, которого уже по привычке хотели затоптать за его подражательность и манерность. Было это, пожалуй, на последнем областном семинаре советского времени, в конце 80-х, где я уже руководил вместе с Кочетковым и Соколом. Но о делах областных позже. Всесоюзное же совещание принесло мне публикацию в авторитетном  «Нашем современнике». Стихи отобрал заведующий отделом поэзии Алексей Шитиков, с которым мы потом неоднократно встречались и в Москве, и на Некрасовских праздниках поэзии. Напечатали меня и в «Огоньке», где командовал уже сам Анатолий Сафронов.

     История этой подборки началась со встречи в журнале с сотрудниками, среди которых были известные литераторы: Борис Леонов, Владимир Енишерлов, работал там и немой литконсультант Иван Исаев, с которым мы уже подружились ранее. В большом здании комплекса «Правды», расположенном неподалеку от Савеловского вокзала, было много этажей и редакций тоже. Нас всех сфотографировали, попросили оставить стихи.

Я не очень надеялся на публикацию, но два стихотворения вскоре вышли в журнале с фотографией. В целом Сафронов был  добродушным русским мужиком, а точнее, насквозь советским, от лоснящейся физиономии до звезды Героя Социалистического Труда. С одним из стихотворений, опубликованных в «Огоньке» произошла забавная история. Я много раз тщетно пытался опубликоваться в «Рабоче-крестьянском корреспонденте», неказистом журнальчике, печатавшем непонятно по какому принципу поэтов из разных уголков страны. Очевидно, я им надоел, и литконсультант Влодова решила меня выпороть публично, в специальной рубрике разобрав мое стихотворение «Рабочие рассветы», причем, с моего разрешения. Но получилось неудачно, поскольку буквально через 2 – 3 недели это стихотворение было опубликовано в «Огоньке», журнале из того же комплекса «Правды, но статусом  голов на пять выше.

     После этого рубрика с разборами стихов  исчезла из «корреспондента». Случайно это было или нет – не знаю, но факт – весьма интересный. Всесоюзное совещание стало последним моим этапом такого ученичества, как бы завершая сполна весь курс, который, правда, продолжился еще Литинститутом. Да, впрочем, плох поэт, который не учится всю жизнь, благо, поводов для этого много. Но чудная неделя в «Орленке» запомнилась веселыми застольями, купанием в пруду рядом с гостиницей, новыми друзьями. Многих из них уже нет на свете. Женька Гаврилов, убитый в пьяной драке, о котором я уже упоминал, вспоминается часто. Был он ершист, сначала выгнал меня из своего номера, а потом вознес до небес, называя гением, за скромное стихотворение о «положительном герое». Очевидно, эта тема его сильно мучила, и в стихотворении он нашел подтверждение своим мыслям.

     Книг Женьки я так и не прочел, хотя на семинаре его отметили. Но пил он классно и сам рассказывал чудные истории о литературных загулах, как, например, о семинаре молодых в Пицунде, где они с дружками за неделю пребывания на Юге так и не вышли к морю, отдав предпочтение водке и красному вину, хотя до воды было рукой подать. Но Гаврилов считал, что писатель и должен быть таким – ершистым, пьющим, тертым жизнью. Такая житуха и довела его до  трагедии, о которой я узнал от сибирских друзей и однокурсницы Ольги Кузьменко. Но, впрочем, что-то трагическое читалось тогда уже в его чертах… Там же я встречался с ушедшим из жизни выдающимся татарским писателем Равилем Бухараевым, который был тогда уже известен и непонятно в каком качестве оказался на совещании. Но по годам Равиль из моего поколения. Впечатление он произвел самое приятное своей скромностью и в то же время серьезностью.

     Сил к концу сессии, да к тому же после совещания, уже не оставалось. Последующие дни были сумбурными. Пообщались  с Игорем Жегловым, был  в  «Студенческом меридиане».  У Жеглова стихи получались крепкие не по годам, серьезные. В дальнейшем Игорь сохранил тот уровень, естественно, усиливая возрастную сторону написанного, обновляя и углубляя темы. После всех встреч, я пошел на вокзал и взял билет домой. Позвонил Наде. Проводили Петю Суханова в его Сургут. Все уже разъезжались, многие старались сдать экзамены пораньше, ввиду нехватки денег и наличия разных домашних дел. Почти ни с кем не прощались из-за какой-то апатии. Последние дружеские застолья гуляли по общаге.

     В эту сессию я завязал немало интересных знакомств, которые впоследствии продолжились и помогли жить в столице, почти как дома. В целом этот месяц прошел интересно и полезно, хотя и нелегко. Надо было все-таки учиться, если хотел что-то постичь, а это, как я понял, очень необходимо. Знаний не хватало, курс института давал возможность охватить всю мировую литературу и подкрепить себя специальными предметами такими, как литературоведение, стилистика, языкознание, русский язык… Под конец сессии наведались в ЦДЛ, где проходило выступление писателей, бардов и прочих творческих лиц. Из известных видел там Эдуарда Балашова, которого с середины 1990-х не встречал, старого знакомого по костромскому семинару молодых Вадима Кузнецова, он тоже затем исчез из поля зрения. Потом я узнал, что Вадим умер, а поэт был интересный. Книги его хранятся в моем доме вместе с другими.