Мой первый поэт

     Судьба писателя во многом зависит от того, кто встретится ему в самом начале творческого пути. Естественно, попутчиков будет немало, но если среди них окажется по-настоящему крупная личность – яркая, притягательная, независимая – считай, что тебе очень повезло. Таким человеком  стал для меня Николай Михайлович Якушев – поэт милостью божьей, глубокий, необычайно обаятельный и в стихах, и в жизни, что могут подтвердить все, кто знал его близко.

     Первая наша встреча была заочной. С тетрадкой ученических стихов по настоянию товарища, считавшего мои творения достойными печати, осенью 1967 года со страхом и надеждой я пришел в редакцию городской газеты «Рыбинская правда». Месяц назад я послал сюда несколько стихотворений почтой и получил приглашение на консультацию от заместителя редактора В.И.Блинова, как впоследствии узнал – тоже «местного поэта», автора нескольких книг.

     Мне указали кабинет, где работал Блинов, и я робко приоткрыл дверь в небольшую комнатушку, заваленную разными бумагами, пачками газет, как мне показалось, чуть не до потолка. За столом сидел человек в больших очках с темной оправой. Когда я представился, он предложил мне присесть напротив. От него-то я и услышал впервые магическое для меня имя – Николай Якушев. Все остальное было почти прозаично, но то, с каким преклонением В.И. Блинов говорил о Якушеве, наводило на мысль, что это – поэт нездешний, скорей всего столичный, лишь случайно коснувшийся биографией нашего районного городка. Думал я так потому, что фамилию Якушев слышал впервые, да и стихи-то современные начал читать с полгода назад. До этого все мои литературные познания сводились к школьной и техникумовской программе. Мне только что исполнилось семнадцать.

     После обнадеживающей консультации, я сразу пошел в ближайший магазин на Проспекте Ленина и купил по экземпляру всех тоненьких дешевых поэтических сборников, продававшихся там. Но, к сожалению, Николая Якушева на прилавке не было. Позднее я узнал, что тиражи поэта раскупались в то время за несколько дней, а были они 5 – 7 тысяч, по нынешним временам – огромные. На следующий день я решил зайти в библиотеку с той же целью – найти Якушева. Здесь мне повезло больше, на полке обнаружился зачитанный до невозможности томик черного цвета «Стихи». Я поспешил домой, еще по дороге заглядывая в книжицу. А дома – жил я тогда за Волгой – скорей открыл сборник на первой странице. С титула напряженно глядел куда-то вдаль человек с мужественным,  строгим, даже несколько суровым лицом, словно приглашая к собеседованию, сопереживанию.

     Так вот он какой, настоящий писатель, живущий где-то поблизости, но до сих пор не встреченный мной. Первое стихотворение книги было датировано 1934-м годом, второе – 1935-м, а под третьим уже стояла дата – 1947.  «Почему  такой  перерыв», – подумал  я, не  зная  еще тогда, о сложной, по сути, трагической  судьбе Николая Якушева, постигшего сполна весь ужас репрессий за 15-летний срок сталинских лагерей. Стихи поражали необыкновенной жизненностью, яркостью образов, не надуманных, а словно взятых из реальности и перенесенных на лист бумаги. Такими естественными они казались:

                         На самом утре
                         жизненных дорог
                         шли облака
                         с цветистыми краями.
                         Шопеновского вальса
                         ветерок
                         летел по легким клавишам рояля…  

     Я вчитывался и вчитывался в эту небольшую, но очень емкую книжку, угадывая за каждым стихотворением тяжелую, насыщенную до предела событиями, жизнь поэта. То забегал вперед, то возвращался назад, вглядывался вновь и вновь в лицо, ставшего сразу близким мне человека.

                         Не верю песне,
                         если в наше время
                         лирическая теплая строка
                         бывает одинакова со всеми,
                         не отделяя друга от врага.

     Какая ясность позиции, выстраданная твердость убеждений! То, что эти строки действительно были выстраданы, я узнал опять же позже, а пока только ощутил внутренним чутьем: Николай Якушев – большой поэт, первый из современников так захвативший меня и, сам того не зная, уже ставший моим проводником в литературу. Книга «Стихи» стала тогда моей настольной, я помнил наизусть каждое стихотворение. По ней я постигал поэтические азы. Пушкин, Лермонтов, Некрасов были далеки от наших дней, затерты хрестоматийностью, а Якушев жил рядом и я непременно хотел с ним встретиться.

     Встреча наша состоялась не так скоро, как хотелось, только в 1972-м году на межрайонном семинаре молодых литераторов в Рыбинске, но и она была мимолетной. Помню только высокую фигуру в черном пальто в коридоре редакции да восторженный шепот «молодых»: «Якушев…Якушев…». Наверно, так сейчас воспринимают фанаты эстрадных артистов или футболистов. Ближе мы познакомились через несколько месяцев, когда бывший руководитель литобъединения при редакции Е.С.Куприянов передал школьную тетрадку моих стихов для прочтения Якушеву. Я к тому  времени стал постоянно ходить на литературные занятия, стихи мои появлялись на страницах газеты. Но первый тщательный разбор сделал именно Николай Михайлович.

     Было это 20 июля 1972 года. Тогда, получив самые лестные оценки от Якушева, я не предполагал, насколько прозорлив этот человек, предсказавший мне по первым незрелым литературным опытам дорогу в поэзию, как, наверно, и многим другим до и после меня. И вот этот путь длится уже почти 40 лет. Умение разглядеть отмеченного «божьей искрой» начинающего автора, «нюх на талант» были у Николая Михайловича удивительными. И, кроме того, он умел ненавязчиво указать то, что особенно важно для неопытного, неискушенного в литературе человека. На обсуждении он отметил именно те строки, которые должны были стать ориентиром в моей дальнейшей работе над словом. Тогда их было совсем немного, но именно на них я равнялся в последующие месяцы и годы. Важно, что это было  мое, а не чужое, – отражавшее мои возможности.

     Подход к каждому обсуждаемому был у Якушева разный. Начинающего надо было поддержать, дать ему надежду, а засидевшегося в середнячках, где-то за шаг до профессионализма, постижения сути поэтического творчества требовалось хорошенько встряхнуть. Для того, чтобы он использовал, вероятно, последний шанс в достижении «парнасских высот». Так было на том же обсуждении с одной сорокалетней поэтессой, несомненно одаренной, уже давно печатавшейся в пределах областных изданий. Деликатно, но твердо Николай Михайлович определил, чего не хватает ей для обретения необходимого поэтического уровня: «Вам мешает излишнее благополучие. Может быть, надо все переломать в себе, перекопать, чтобы отыскать то главное, что станет вашим, – сказал тогда Якушев, – иначе вы останетесь около литературы». Понятно, что имел он  в виду литературу в самом высоком смысле. Других мерок у него не было. И к себе, как я понял, позже, Якушев тоже был крайне требователен, а образцами для него были только величины непререкаемые: классики 19-го века, поэты века «серебряного», которых успел прочитать, а я о них только слышал, таких как Гумилев, Ахматова, Мандельштам.

     Продолжились наши встречи с Якушевым на занятиях литобъединения, и с каждой из них Николай Михайлович становился мне ближе, казался проще. Его удивительное умение общаться и с ровесниками, и с молодыми одинаково – создавало полное ощущение равенства возраста, а своеобразный, несколько грубоватый юмор повидавшего виды человека дополнял его обаяние личности. На разборах стихов всегда последнее слово оставалось за Якушевым, старался он никого не обидеть, по опыту зная: кому дано войти в литературу – войдет, а кому не дано – сойдет с дистанции. Характеризовал он стихи кратко, точно, заменяя жесткость оценок деликатной иронией.

     Занятия кончались небольшими застольями, в которых участвовали наиболее активные и подающие надежды авторы, желающие продолжить разговор за бутылочкой в кабинете руководителя литобъединения. Такое всегда   сближает  родственных  людей  и дает  возможность более  широкого общения. И в один из дней, точнее вечеров, я впервые переступил порог квартиры Николая Михайловича.

     Пришли мы к Якушеву с Алексеем Ситским,  другом-поэтом, с которым тогда часто встречались, выступали в разных аудиториях, торили путь в литературу. Надо сказать, что до этого были и другие встречи с Николаем Михайловичем в общем кругу, не только в редакции, а на тех же выступлениях, вечерах поэзии многочисленных в то время. Выступали мы во Дворцах культуры, учебных заведениях, на заводах, в библиотеках – везде, куда нас приглашали и даже оплачивали выступления по путевкам общества «Знание». Якушев и здесь оказывался в центре внимания, его встречали по-особому, любили и ценили как поэта. И, конечно было за что, поскольку был он в то время в поэзии на три головы выше любого из нас, покорял слушателей своим талантом, а о жизненном опыте и говорить не приходится.

     Запомнились два выступления: в Доме культуры «Радуга», где среди многих других впервые появился талантливый поэт Александр Кочкин, переехавший в Рыбинск из Пошехонья на работу собкором областной газеты «Северный рабочий». На том выступлении аудитория была большая и все ждали стихов Якушева, хотя и другие не остались без внимания. А второе наше «турне» завершилось полным провалом. В клуб Волжского машзавода любителей поэзии пришло меньше, чем выступающих. Мы потоптались в пустом зале и решили отменить встречу. Леша Ситский предложил перенести ее к нему на квартиру, благо, жил он поблизости. Все согласились. По дороге прихватили спиртного, шли по морозцу, разговаривали. Якушев, как всегда, выдавал анекдоты и экспромты. Одно двустишие мне запомнилась – измененная фраза из «Ромео и Джульетты»: «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Центральном Комитете». Звучало это тогда весьма смело, если не сказать больше. Я уже знал, что в конце 1960-х Якушев попал в опалу вторично. До очередного срока дело не дошло, время было другое, но из Союза писателей его чуть не исключили за распространение известного «закрытого» письма писательскому съезду Александра Солженицына. Конечно, Николай Михайлович его не распространял, а дал кому-то почитать, а этот кто-то постарался. КГБ не дремал, пострадало тогда немало причастных к этому случаю людей, но, естественно, больше всех Якушев. Его уволили с работы и отлучили от литературы лет на пять.

     Были другие литературные мероприятия. После одного из них мы с Ситским и решили зайти к Якушеву. Впервые познакомились, если так можно сказать, с женой поэта Конкордией Евгеньевной, которая была не в духе, поскольку Николай Михайлович спал после какой-то встречи с друзьями. Но у нас с Алексеем была бутылка водки, отпив с разрешения Конкордии Евгеньевны половину, остальное мы оставили Якушеву с запиской якобы от его пса. Потом он часто вспоминал тот случай и смеялся по этому поводу, одобряя наш дружеский поступок.

     Я не заметил тот момент, когда перешел с Николаем Михайловичем «на ты» и стал называть его просто Михалыч, как бывает с близкими людьми. Так было проще, тем более, что встречи наши в то время были частыми. Особенно после того, как я перешел на временную работу в газету «Вперед» – многотиражку Рыбинского моторостроительного объединения.  Месяц моего пребывания там стал временем постоянных наших встреч, практически ежедневных. Работа не была напряженной, хотя редактор и следил за нами, стараясь не пускать Якушева в редакцию, считая, что он подбивает нас на «неформальное общение». Но я с ребятами-журналистами не мог отказать себе в удовольствии встретиться лишний раз с Михалычем.

     Мы уходили куда-нибудь к Волге, прихватив по дороге в магазине «Стекляшка», расположенном на нашем пути, бутылочку-две портвейна и предавались беседам на природе, что способствовало расширению моего литературного кругозора. Это были действительно часы истинного обогащения, рассказов о московской поэтической элите, встречах Якушева с самыми известными тогда писателями, чтения стихов. Михалыч рассказывал о Ярославе Смелякове, Анатолии Жигулине, Борисе Ручьеве, Николае Старшинове, Владимире Кострове. С одними его связывала росственная судьба, с другими – учеба на Высших литературных курсах. С восторгом говорил он о своих товарищах по ВЛК, чувствовалось, что скучал по ним, по Москве, хотя многие бывшие друзья и отвернулись от опального поэта в 70-е годы, опасаясь за свою карьеру. Остались только автографы на книгах, посвящения друг другу. Как необходима была в те годы Михалычу их поддержка, но она отсутствовала, и опальный поэт находил спасение в общении с нами, рыбинскими товарищами, молодыми и теми, кто постарше. Может, в это время он забывал обиды, несправедливо нанесенные ему литературными чиновниками. Вспоминал Михалыч и свои встречи с Николаем Рубцовым, проведенные вместе веселые дни (тогда Рубцов учился в литературном институте). Жалел, что тогда, еще при жизни Николая, не разглядел за оригинальным собутыльником большого поэта. А, может, и не был еще Рубцов тем, каким предстал после смерти в своих лучших стихах.

     Не любил говорить Якушев об одном: о лагерных годах. Лишь изредка пробивались несдержанные воспоминания о Севере, пересыльных пунктах, жестоких нравах заключенных. Этому посвящен цикл стихов Якушева «У семидесятой параллели», яркий, запоминающийся. Но это все-таки стихи, а не воспоминания, которых почти нет даже в дневниках. Ничего хорошего в той жизни не было и Михалыч не хотел добавлять к нынешним невзгодам память о прошлых. Иногда он, правда, после изрядной дозы выпитого, хрипловато запевал: «Собака лаяла на дядю фраера…» или «Ты начальничек, ключик-чайничек, отпусти до дома…», но тут же хмуро замолкал и вновь переходил на стихи какого-нибудь любимого поэта. Возможно, и вынашивал он тогда мысль – рассказать о своей жизни в прозе, но не верил, что это удастся. И все же попытку сделал, написав в начале 1980-х повесть о детстве «В   конце  двенадцатого  лета»,  которую зарубили  в  Верхне-Волжском издательстве и напечатали только в середине 1980-х в журнале «Дружба», который возглавлял мой учитель по Литинституту Владимир Фирсов. Смерть оборвала все прозаические планы. Впоследствии, к 75-летию поэта, мой друг, заведующий библиотечкой журнала «Молодая гвардия», Игорь Жеглов опубликовал подборку стихов Якушева в этом старейшем издании. Вышло еще несколько публикаций в Москве, которые удалось организовать.

     Но это было после. А тогда мы хохмили, сочиняли эпиграммы друг на друга, в общем, жили так легко и…трудно. В 1976 году Михалыча свалил инфаркт. Мы навестили его в больнице. Он рассказал, как все случилось. Когда приехала скорая помощь и врач велел немедленно ложиться на носилки, Якушев заявил, что и сам по лестнице спустится. И только после повторного строго приказа, выполнил все, что требовалось. В больнице понял, что действительно сердце не в порядке. О днях пребывания в стационаре написал прекрасные стихи, с горьковатой иронией.

                         Звучит сверчка
                         назойливого зуммер,
                         переплелись
                         с тягучей явью бредь.
                         Как, в сущности, легко
                         тому, кто умер,
                         в сравненьи с тем,
                         кто должен умереть.

ОКОНЧАНИЕ