Над граненым стаканом судьбы. Часть 9

     Конечно нельзя не упомянуть удивительного писателя и добрейшего человека Виктора Флегонтовича Московкина, фигуру в ярославской литературе знаковую, наставника многих прозаиков, живущих и ныне... Общение наше началось в 70-е годы. К этому времени Флегонтович уже многое испытал, поработал и директором Верхне-Волжского издательства, и руководителем Ярославского книготорга. Везде он был на месте, справлялся со своими обязанностями, но пристрастие к спиртному мешало. Очевидно, связано это было с некоторым разочарованием в жизни. Молодого талантливого прозаика, выпускника Литинститута, напечатавшего две повести в журнале «Юность» вдруг разгромила «Литературная газета».

Это был серьезный удар, оправиться от которого Московкин не мог долгое время. А когда боль поутихла, время было потеряно, да и к бутылке пристрастился. Жил и писал он скромно, издавался, помогал молодежи, приезжал в Рыбинск на выступления. Часто мы встречались и в Ярославле, иногда втроем: он, я и Борис Сударушкин, очень любивший Флегонтовича. Сидели в писательской организации, были случаи и ночевали, загуляв не на шутку. Многие считали Московкина совестью Ярославской литературы, после его ухода, вследствие перенесенного инсульта, тоже в 2000-х годах, писательская организация заметно оскудела. Однажды я даже посвятил Виктору Фленгонтовичу шуточное стихотворение в честь юбилея:

 

                                  Хоть наш край не слишком-то обласкан,

                                  Мы храним свой золотой запас,

                                  Нет Москвы на землях Ярославских,

                                  Но зато Московкин есть у нас.

 

                                  Добрый дар его души не скуден,

                                  Прочитав писателя сего,

                                  Может быть, потомок наш рассудит,

                                  Что Москву назвали в честь него.

 

     Мудрый человек всегда приносит нечто хорошее в общение, да к тому же он обладал и хорошим чувством юмора. Рассказал как-то о посещении со своим другом Константином Яковлевым, писателем, двоюродным братом известного прораба перестройки Александра Яковлева, кабинетов ЦК. Поехали в Москву, выпили как обычно и Константин предложил зайти к братцу. Созрел на пьяную голову немыслимый план переезда в Москву, о чем они и попросили Александра Николаевича. Посидели, поговорили и уехали, забыв об этом разговоре. Но через месяц – звонок из ЦК по поводу работы: вопрос решен. Друзья опешили. Пришлось оправдываться, что передумали, все обошлось. Деловым человеком оказался партийный функционер. Флегонтовича я вспоминаю часто, сожалея, что уходят большие писатели, остаются мелкие, таких наше время создает. 

     Из москвичей интересны были рано ушедший из жизни, энергичный и общительный Геннадий Серебряков, с которым мы общались и в Москве, Виктор Иванович Кочетков – поэт-фронтовик, Виктор Чалмаев – критик русского направления, Тамара Пономарева – поэт-прозаик, суперэнергичная женщина, рано ушедшая из жизни. Всех перечислить трудно… Увы, с 90-х годов все это исчезло, ушло в затишье, как и сама литература, переставшая быть приоритетом государства…

 

ОСЕННЯЯ СЕССИЯ. СЕНТЯБРЬ – ОКТЯБРЬ  1982

 

     Новый розовый рассвет знаменовал мой очередной приезд в столицу. Настроение было прекрасное в предвкушении встречи с друзьями, разговоров, приключений. Я стоял у окна  вагона и смотрел, смотрел на утреннюю Москву с ощущением праздника в душе… Вот скоро, совсем скоро сойду с подножки, и бегом в дорогую сердцу общагу, где ждет меня уже кто-то из моих… друзей…Жизнь…Свобода…Поэзия…И еще многое другое. Вот она, стихия, ради которой стоит ехать в Москву и возвращаться с кучей впечатлений и новых познаний.

     Итак, 23 сентября я уже в третий раз оказался в своем, ставшем уже родным, Литинституте. Стояла прекрасная теплая осень, конец бабьего лета. До этого потолкался в камере хранения на вокзале – обычная процедура – не выдержал. Поехал в общежитие. Вовка Полушин, уже прибывший раньше, поселил меня и Валерку Латынина в одну комнату с собой. Сразу начались объятья, поцелуи. Пошли пить фирменный коньяк «Солнечный», который Полушин привозил из Молдавии, где жил долгие годы, работая корреспондентом республиканской газеты. Потом продолжили возлияния в «Молодой гвардии». Хмельные и счастливые шли по Москве искать чью-то книжку, Володька разбил голову, но не сильно, все закончилось хорошо – чтением стихов.

     Наутро состояние было скверное. И мы поплелись в институт. Занятия, как оказалось, с 11-30. Решили сходить в «Комсомолку», там Володькин знакомый по Молдавии работал. Познакомились с заведующим отделом культуры Виктором Липатовым. Он расспросил нас о жизни, творчестве, отдали ему стихи с надеждой на публикацию, которая потом, как и многие другие, не состоялась. Печататься в Москве было трудно. Потом опять поехали в институт, но занятия в конце концов загнули, не до них. Рванули в «Студенческий меридиан», где Лариса Федосова порадовала, что мои стихи пойдут в юбилейном номере. А вечер тоже прошел приятно: посмотрел гранки своих стихов в «Дружбе» у Фирсова. После «Меридиана» малость выпили, потом Володька, Валерка и Лариса пошли в кино, а я двинулся в общагу.

     Закружили  с первого дня собратья из республик, Сибири, с Волги, Дона… 26 сентября решили рвануть в музей Тютчева-именье Баратынского Мураново. День этот вспоминается туманно. Был он, в общем-то, поначалу чудесным. Как обычно в поездках, затарились водочкой, закуской. Сели в электричку и доехали до места. Солнечные подмосковные дали располагали к скорейшему принятию дозы и дружеской беседе на природе. Присели в поле, на сухом стволе дерева, разломили одну бутылку и двинулись дальше. Стало еще прекрасней. Возле самого Муранова оприходовали вторую бутыль. Совсем захорошело. И мы, радостные, направились к музею.

     Но не тут-то было. На нашем пути встал толстый дежурный и сказал, что билетов нет. Если имеем желание, можем договориться с какой-то из организованных экскурсий. О, какие чувства он вызвал в нас, после второй бутылки стоявших чуть ли не вровень с классиками! Поэтов не пускают к поэту?! Да мы сейчас разнесем этот дом по кускам, сотрем в порошок. Мы трясли студенческими билетами, но смотритель был неумолим. Валера сдержал свои эмоции и пытался успокоить нас с Полушиным, но это оказалось невозможным. Кипение наше не знало предела. «Мы будем писать в «Литературку»!» Здесь же  придумали заголовок, хлесткий, в духе обличения литературных чиновников. Мы жаждали мести. Латынин ушел, договорившись с кем-то на посещение музея, а мы бегали по окрестным зданиям, шумели, пытались собирать подписи, выглядя, очевидно, полными идиотами.

     Но постепенно это надоело, и ноги сами понесли нас в сторону местного продмага, где продавалась живительная для поэтов влага, снимающая все печали и тревоги. Бутылочка была успешно взята, в отличие от музея, и мы направились в ближайший лесок, чтобы распить ее, закусив банкой кильки в томате. Доза стала угрожающе солидной. Пили мы азартно, души выливались в русские песни, разносящиеся по округе, лес манил последней осенней красотой. Не заметили, как оказались в какой-то болотине, из которой выйти никак не могли: и ноги путались, и мозги.

     Валера часа через полтора отыскал нас по яростным песнопениям и воплям, долетавшим до Муранова. Как он тащил отяжелевших собратьев, трудно сказать. Из автобуса неугомонных экскурсантов хотели высадить, а точнее, «выкинуть», на что мы возмущенно ораторствовали, что убивают таланты, нет прохода русским поэтам, выкрикивали прочие лозунги. Все-таки Латынин благополучно доставил нас в общагу, благодаря своей военной форме миновав милицию и другие столичные преграды. Хотя далось ему это нелегко.

     С утра нам, конечно, было опять не до занятий, весь день ушел на поправку, переходящую в новую пьянку с объяснениями в любви друг к другу и поэзии. Мы были в тот день гениальны, как Тютчев и Баратынский вместе взятые, к которым нас, к сожалению, не пустили. А 28-го по расписанию стоял – творческий день. На похмеленную голову стихи, которые читали собратья, казались выдающимися. Потом мы поехали в святое место – ЦДЛ, где продолжили счастливое общение втроем: я, шеф и Валерка. В буфете встретили Петра Вегина, известного поэта-модерниста. Я видел его впервые, хотя хорошо знал стихи этого последователя Вознесенского. Вид его был какой-то болезненный: редкие волосы спадали до плеч, лицо зеленоватого цвета. Валера признал в нем земляка, они о чем-то вспоминали и договаривались. Вегина с 90-х годов я уже не встречал ни в жизни, ни в поэзии, кажется, он уехал за границу.

     После ЦДЛ направились в «Дружбу»… Познакомились с азербайджанцем Вагифом Ибрагимовым, известным поэтом, удивительно тихим и красивым человеком. Через несколько лет он погибнет в автомобильной катастрофе…

     В записях той сессии, которые я делал в блокноте, есть адрес поэта с Украины Анатолия Орла, о котором я уже упоминал. Брали его в институт тем же способом, что и меня, через… семинар Винокурова, не за оценки, а за поэтические способности. У Толи уже была книжка, хорошо изданная на Украине… Иногда мы с ним выпивали, но говорить с грустным полуслепым человеком было трудно, хоть и чувствовалась его душевность. Тянулся я больше к друзьям веселым, отчаянным. Сессия опять завершилась победно. Вернулся домой с ворохом впечатлений и жаждой творить.

     В ту осень я ждал приема в Союз Писателей СССР. Фирсов обещал дать рекомендацию. Сам я вступать не спешил, чувствуя, что это от меня не уйдет, а лучше подстраховаться более достойными книгами, которые уже готовились к печати и в «Современнике», и в Верхне-Волжском издательстве. Но две книжки все-таки уже вышли, одна из них в Москве, и это тянуло за собой процесс, тем более, что вершил дела сам шеф. Когда в своей писательской организации я сказал об этом, ссылаясь на мнение Фирсова… приняли предложение весьма недоброжелательно, мол, рано. Я ответил: «Рано так рано, подожду». Сообщил Владимиру Ивановичу, и после этого через неделю-две позвонили из Ярославля: «Собирай документы». Оказалось, что шеф встретил наших на каком-то совещании в Москве, поговорил с ними… и  согласились на прием.

     Хотя, как я потом понял, такой шаг был уловкой для принятия в Союз совсем другого человека – главного редактора Верхне-Волжского издательства, в общем-то, весьма зрелого, грамотного, но возрастного и скучноватого поэта Владимира Лебедева. В качестве приправы к его приему шел я: одного примут – Лебедева, а другого– меня – завалят, поскольку все-таки кого-то надо принять, а средоточие усилий и обработка членов комиссии за Лебедева сыграет свою роль. Обрабатывали хорошо, пригласили на областной семинар молодых литераторов членов Приемной комиссии Виктора Кочеткова и Семена Шуртакова, хорошо угостили, а Шуртакова даже издали в Ярославле, как выяснилось потом, выкинув из плана мерзким образом уже одобренную повесть Николая Якушева. По грустному стечению обстоятельств, Якушев дал Лебедеву рекомендацию в Союз.

     Прием состоялся в Ярославле в конце января 1983 года. Взял рекомендации у Фирсова, Владимира Сокола и Ивана Смирнова. За меня проголосовали единогласно, за Лебедева человека три – против. Выступали в мою поддержку: Николай Якушев, Владимир Ковалев, Павел Голосов, Николай Серов, еще кто-то. Все говорили, что надо принять именно сейчас, чтобы вселить уверенность в молодого, перспективного автора, как сказал В. Ковалев: «Если сейчас не примем, потом будем локти кусать».

     В общем, все прошло нормально, потом обмывали новоявленных, хотя главное было – в Москве. Тогда Москва рубила нещадно. Это я видел неоднократно. Даже пример Георгия Бязырева, талантливейшего поэта, показателен. Заваливали его дважды, причем второй раз с формулировкой «малохудожественно». И это Гошу, с его яркими, самобытными стихами?! Не приняли и Леонида Королева с книгой, вышедшей в «Современнике». Только на третий раз одобрили Бориса Сударушкина, считая несерьезными его детективные повести, оценив только  книгу исторических повествований, изданную Игорем Жегловым в Библиотечке «Молодой гвардии».

     Обмывали нас отменно. Я в то время учился на курсах редакторов многотиражных газет, обучение проходило целый месяц…Жил в гостинице обкома КПСС, встречался с друзьями: Сударушкиным, Бариновой, Соколом, заходил к Ивану Смирнову. В ту же гостиницу поселили ночевать и приехавших на собрание писателей Ковалева и Якушева. После обильной выпивки, все мы возбужденной толпой вышли из писательской организации и направились кто куда. Якушев, Ковалев, Сокол и я пошли в гостиницу. Но когда добрались туда, вдруг оказалось, что Якушева с нами нет.

     Искать его было бесполезно, мы подумали, что где-то он задержался с другой компанией. Сели и втроем продолжили выпивку, но, собственно, пить уже было некуда, и Сокол вскоре удалился, а я увидел впервые хмельного Ковалева, о котором мне рассказывали, что когда он дойдет до полной кондиции, повторяет лишь одну фразу: «Ковалев есть Ковалев!». Так оно в точности и было. Я, посидев немного с Ковалевым, побродил еще  по гостинице, встретив редактора заводского радио Валю Волнухину, тоже оказавшуюся здесь… Потом пошел в свой номер спать…

     Утром поднялся с тяжелой башкой и, заглотив оставленные на утро грамм сто пятьдесят водки, отправился на Ярославль-Главный. В голове стоял туман, не проветриваемый даже легким морозцем. И вдруг на лестнице увидел идущего навстречу мне Якушева, которого принял сначала за похмельное видение. Как изваяние, проплыл передо мной его гордый профиль. Я попытался отмахнуть рукой видение, но, приглядевшись, понял, что не ошибся. «Михалыч, ты?» – радостно вскрикнул я. На что услышал угрюмый ответ: «А х… что ли?» Настроение у Михалыча было явно не лирическое. Действительно, окончательно понял я – это Якушев, но как он здесь оказался?

     В грязной привокзальной столовке, за пивом, которым я решил поправить друга, все выяснилось. Якушев после собрания решил рвануть домой, но неудачно. Когда сидел на вокзале в ожидании поезда, нагрянула милиция и, перешагивая через ноги поэта, вызвала его неудовольствие. Долго церемонится с Якушевым не стали и отвезли его в вытрезвитель. Потом разобрались, что перед ними писатель, и ночью выпустили на волю без копейки денег с больной головой. Часа в три ночи он поднял с постели Вячеслава Рымашевского, замечательного нашего добряка, ушедшего из жизни в 2005-м году.

     О Вячеславе Вацлавовиче стоит рассказать. Фронтовик, поэт и литературовед, заслуженный работник культуры, в молодости он был задирист, полемизировал с Чуковским, «дрался» с Иваном Смирновым, но потом успокоился. Работал главным редактором Верхне-Волжского издательства, потом директором ярославского художественного музея, исследовал творчество Некрасова. До последних лет жизни он числился среди самых активных и здравомыслящих членов писательской организации, постоянно входил в правление. Одним из его чудных качеств была отзывчивость. Я в своем издательстве выпустил в свет две исследовательских книги Рымашевского, последние в его жизни. Встречались в 1990 – 2000-х годах мы часто, он писал рецензию на одну из моих книг, однозначно высоко оценивая то, что я делал в поэзии. За что я, конечно,  ему благодарен, хотя в эти годы врагов у меня практически не было в нашем Союзе.

     Вот Рымашевского, как называл его Якушев «Рыма», и заставил Михалыч приехать среди ночи на вокзал, привезти ему что-нибудь похмелиться и дать денег на поезд. Доза коньяка оживила Михалыча до утра, но к семи часам организм требовал новой дозы. Обстановка тогда в общепите была очень демократичная, в столовых, которые мало напоминают нынешние кафе по своей обстановке, весьма убогих, продавали и пиво. Утреннее пивко хорошо легло на горящие души, прихватили мы с собой несколько бутылок и в поезд.

     Повеселели оба: Михалыч оттого, что похмелился, а я потому, что дорога будет скрашена общением с этим замечательным человеком, который тут же начал заигрывать с проводницами и огораживать всякие небылицы. В поезде внезапно оказался бывший редактор «Рыбинской правды» и настоящий –  газеты «Ярославская неделя» Евгений Михайлович Лобачев. Впоследствии у этого  компанейского журналиста мы часто выпивали «под лестницей» в здании «Северного края», где располагалась его редакция. Заходили туда многие. Кстати, потом Лобачев работал в газете «Голос профсоюзов», отстаивая идеалы социализма (газета была прокоммунистическая).

     Якушев  рассказывал мне, что во времена работы в Рыбинске Лобачев не употреблял спиртное и всячески пресекал пьянство. Его на работу в газету брал со строгим предупреждением – соблюдать дисциплину. Но надо  знать Михалыча: дисциплина и он были вещи несовместимые. Держать себя в руках Якушев не мог, не раз подводил Лобачева. Однажды не  подписал  газету в печать, не дойдя до типографии, и был по этой причине уволен принципиальным редактором по статье, поскольку дело уже получило огласку в горкоме партии. Вскоре все забылось, поскольку Якушева приняли в Союз писателей и он поступил учиться на Высшие литературные курсы. Но некоторая натянутость между бывшими корреспондентом и редактором оставалась. Они малость поспорили, вспоминая прошлое, но пиво быстро их примирило, и дорога пролетела весело.

     В Рыбинске решили с Михалычем добавить и пошли к проживавшему неподалеку от вокзала журналисту Валерию Тихомирову... С ним я работал в многотиражной газете «Вперед», а впоследствии рекомендовал Тихомирова на место редактора многотиражки «Призыв», когда уходил на другой завод. Добавили нормально, до упора. Потом я отвез Михалыча домой на такси, сам уже тоже чуть тепленький. Но радость была недолгой. В Москве, как уже понятно, меня в Союз не приняли, хотя и не провалили, а, благодаря усилиям Фирсова, без голосования отложили прием до новой книги. Теперь у меня нет повода говорить, что я вступил в Союз легко, за всякую юношескую ерунду. Ждать приема в столице пришлось 3 года, за которые у меня вышло еще две книги.

                                 

ВЕСЕННЯЯ СЕССИЯ. АПРЕЛЬ 1983

 

     Во всеоружии ехал я на весеннюю сессию 1983 года. Был принят в Союз местной писательской организацией, считал себя уже чуть ли не «членом», поскольку провал в Москве еще не состоялся… Из Рыбинска отправился 31 марта. Грусти никакой, одно ожидание счастливых встреч со старыми и новыми друзьями. И какое это было время – кипящее, как только что открытая бутылка шампанского, и жгучее, как стакан «Русской» водки. Осенью, как уже упоминал, я близко познакомился с прекрасным молодым поэтом из Москвы Игорем Жегловым, который стал моим другом и единомышленником почти на 20 лет.

     Игорь был талантлив во всем: в стихах, общении, многих своих увлечениях (от фотографии до вождения автомобиля, который он заимел впоследствии). Встретились мы с Игорем впервые, как я уже тоже говорил, в большом корпусе Литинститута. Спускался вниз по лестнице и увидел высокого, стройного, необыкновенно величественного парня (было ему тогда 22 года). Что-то невольно остановило меня, и я присоединился к разговору Жеглова с каким-то студентом. Познакомились непринужденно, и оказалось, что он уже знает меня заочно: «Читал у Фирсова твою рукопись и даже помогал готовить книгу», – сообщил он мне приятную новость.

     Когда мой первый сборник в Москве «Дом над рекой»  вышел, мы усиленно обмывали его. Игорь охотно влился в нашу компанию, сходился с людьми он очень легко, по-столичному, был интересным собеседником, с которым можно  говорить часами и днями за бутылочкой и без нее. К тому же, поэтом Жеглов был, несмотря на свой возраст, практически состоявшимся: окончил Литинститут, работал в библиотечке «Молодой гвардии», первая книга его «Эхо безмолвия» выходила в свет в той же серии, что и моя. Готовил он ее тщательно. Имел Игорь свой взгляд на поэзию… В литературу шел всерьез, в том числе  делая карьеру.

     Игорь был крепок, здоров, мог выпить много и не захмелеть... Жеглова очень любил и покровительствовал ему Фирсов, чувствовавший настоящий талант. Да и жили они в одном доме в Тихвинском переулке. Отец Игоря, Василий Дмитриевич, слыл личностью легендарной. В молодости приехал в Москву с Рязанщины, дослужился в милиции до полковника, начальника Центрального отделения милиции столицы. Известность имел не только в милицейских, но и в литературных кругах, дружил и с Фирсовым, и с главным редактором журнала «Молодая гвардия», крупнейшим советским прозаиком Анатолием Ивановым. Знали и уважали его коллеги по работе даже, когда он был на пенсии.

     Подтвердил это один курьезный случай. С Борей Целиковым мы зашли к шефу поговорить, пообщаться. Приятелю этого очень хотелось. Посидели хорошо, расстались и отправились в общежитие. Но Боря решил справить малую нужду под аркой дома. Внезапно вспыхнул свет фонарика, и рядом нарисовались блюстители порядка. Потом мы узнали, что опорный пункт милиции находился в том же доме. Целикова, поскольку он оказался нарушителем, повели, а мне сказали, чтобы шел дальше, пока тоже не прибрали.

     Я стоял в недоумении, не зная, что делать. Так хорошо начавшийся вечер кончался скверно. Товарища бросать в беде не пристало. И тут мне пришла в голову трезвая мысль. Я направился в опорный пункт, где за стеклом сидел Боря. Попросил позвать кого-нибудь из старших. Вышел офицер. Стараясь выглядеть как можно трезвее, я с извинениями сказал ему, что были в гостях у друга поэта

     Игоря Жеглова. «Это что, сын Василия Дмитриевича?» – спросил милицейский чин. Я подтвердил, что сын, именно Василия Дмитриевича, бывшего начальника этого отделения. Ну, ладно, заулыбался строгий поначалу милиционер, отпустим сейчас нарушителя, но больше так пусть не делает. И Борю через пять минут отпустили, почему – он даже понять не мог от испуга.    Игорь испытывал к отцу нежные чувства, много рассказывал о его нелегком прошлом, возможно, что-то приукрашивая по молодости лет и склонности к литературным фантазиям. Посвятил он отцу и стихи.

     Посидеть с друзьями Игорек любил, в этом не уступал провинциальным «богемщикам», к которым в то время относился и я: и в ЦДЛ, и в кафешках около литинститута, и на Хуторской, и во многих других местах мы провели достаточно…  восторженных часов. В ту весеннюю сессию мы выпили тоже много... благо было с кем и где. К этому, собственно, в основном сводилось наше общение, ну, и, понятно, литературным разговорам, чтению стихов и прочему, что легко совмещается с хмельным зельем.

     Велись и…  серьезные разговоры: о смысле нашей грешной жизни, истоках поэзии, о людях, которые нас окружали. А их появлялось достаточно много и вокруг него, и вокруг меня. Разница, наверно, только в том, что к Жеглову они съезжались со всей России, как авторы и соискатели будущих книг, поскольку это было связано с его редакторской работой, а я сам шел к различным мэтрам, полумэтрам, литконсультантам, редакторам, завам отделов и прочим. То есть, процесс получался обратным. Игорю в этом смысле было приятней, но отнюдь не легче.

      Каждый желающий издаться заручался устными и письменными рекомендациями, подкрепленными телефонными звонками наверх (главному редактору и его заместителям) и легко отклонить иного графомана было невозможно, приходилось искать веские причины для отказа. Жеглову это удавалось, поскольку бездарность его раздражала, и пропускать нечто непотребное в свет он не мог, за редким исключением, когда давление становилось непомерным или просили очень близкие Игорю люди. Но и тогда он старался сам доделать за автора его творения, порой переписывая чуть ли не всю книжку. Многие из впервые изданных Игорем молодых впоследствии стали литературными чиновниками, довольно известными поэтами и прозаиками, ведь всего в библиотечке «Молодой гвардии» было издано сотни книг.

     Из тех, кого помню, могу назвать: Савелия Ямщикова,  Игоря Тюленева, Валерия Латынина, Владимира Силкина, Владимира Полушина, Надежду Веселовскую, Александра Фоменко (в 2000-х годах депутата Госдумы России), Анатолия Овчинникова…  Выходили в этой серии и мои ныне покойные  друзья Николай Шипилов  и Павел Егоров. Другие, тоже знакомые, изданные здесь, были менее удачливыми. Выпустил свою единственную книгу в библиотечке и рыбинец Владислав Кулаков, хотя далась ему она крайне тяжело, после чего он, побродив по литературным коридорам, практически перестал писать.

     В конце концов, и знакомые Игоря, и мои сливались в одну массу, брожение которой распространялось на всю Россию и за ее пределы, поскольку были здесь люди и из национальных республик. Националов Игорь часто переводил сам, жалуясь, что отдает этому много сил, писать приходилось практически новые стихи, от подстрочника ничего не оставалось, разве только общая мысль. Но Жеглов был молод и шедр, как истинный талант, никому не завидуя, веря в свою восходящую звезду. Все, казалось, еще впереди.

     В одну из сессий я познакомил Жеглова с молодым поэтом из Ярославля, редактором молодежной газеты «Юность» Евгением Чекановым… Чеканов рвался к вершинам, в Союз писателей и стремился обольстить столичных знаменитостей и редакторов. Евгений приехал ко мне в общагу… звеня бутылками, поскольку я предупредил его, впрочем, как и всех других знакомых, что застолье – лучший способ знакомства и завоевания авторитета…

     Так и получилось. На следующий день мы пошли осваивать Москву литературную. Одним из первых был Игорь Жеглов. Посидели. Это слово часто мелькает в моей книге и несет особый, сокровенный смысл – не сиденья, конечно, а теплого, дружеского общенья за хорошей выпивкой и закуской в приятной беседе, доходящей до обнимания, чтения стихов и признания общей гениальности. Знакомство завязалось. Евгений пригласил Игоря в Ярославль на выступления, то есть, некоторый заработок по линии бюро пропаганды литературы, что было распространено в те годы.

     Выступали тогда везде: на предприятиях, в школах, домах отдыха, училищах, институтах и прочих местах. Литература тогда была делом серьезным, идеологическим. Возглавлял бюро пропаганды в нашей области Борис Сударушкин, мой приятель, уже упоминаемый выше. Борису тоже требовалось издаться в Москве и знакомство с Жегловым служило хорошей возможностью для этого. В общем, компания впоследствии получилась дружная. Игорек несколько раз побывал в Ярославле, а затем и в Рыбинске, пользовался большим успехом на выступлениях.

     Ездил он к нам с удовольствием, для  общения… в писательской организации и редакции «Юности», где мы коротали вечера после поэтических встреч. Для меня же было самым замечательным… встретиться с друзьями в прекрасном Ярославле...  Помнятся прогулки по историческим местам и Волге, которую Игорь любил не меньше меня. Вскоре книга Чеканова вышла в библиотечке, за нее он и был принят в Союз писателей.

     Помог Игорь Жеглов и  Сударушкину, и очень охотно, поскольку рукопись книги о «Слове о полку Игореве» с названием «Уединенный памятник» в жанре расследования пришлась ему по душе. Книга вышла объемная, по меркам библиотечки, и за нее тоже Борю приняли впоследствии в Союз писателей. Оба приятеля мои были благодарны Жеглову, как и сотни других литераторов со всей страны, к сожалению, потом забывших о том, кто ввел их в литературу.

     Некоторые, пожалуй, сделали это умышленно, поскольку чувствовали значительную разницу, и поэтическую, и личностную, между собой и Жегловым. Игорь не очень любил в глаза оскорблять человека, разве что поиронизировать мог, перефразируя какую-то строчку поэта, когда она давала полный комический эффект. Делал он это не зло, а ради куража, игры, да не все такое воспринимали беззлобно. Но предательство Игорь терпеть не мог, и у него были явные претензии по этому поводу к некоторым своим ученикам и учителям, подчеркиваемые постоянно.

     Во время выступлений в Рыбинске я познакомил Жеглова с нашими местными литераторами. Для него это представляло интерес. Но, кроме того, и заработок был  необходим, денежная проблема всегда стояла для Игоря остро. Москва требовала больших затрат, а зарабатывать по-крупному там могли только советские классики... К тому же, семейную жизнь надо было основательно обустраивать, у Жегловых рос сын Вася, жили они в однокомнатной квартирке, где я частенько ночевал на раскладушке, становилось тесно. Да  и злачные  места  часто опустошали карман, как и у всех нас тогда.                     

     Кроме всего прочего, Игорь отдыхал в провинции от столичной суеты, ощущал землю под ногами. Искал он здесь и новых талантливых людей, встречался с ними, общался. Еще во время моей учебы в институте (а приезжал Жеглов в Рыбинск уже после ее окончания)  он познакомился с вышеупомянутым Владиславом Кулаковым… прозаиком из моего города, летописцем и «фотописцем» всех наших литературных странствии и разных событий. У Кулакова тогда готовилась к выходу книжка рассказов в той же библиотеке «Молодой гвардии», вскоре она вышла не без помощи Игоря, а также его друзей и покровителей: Сергея Лыкошина, Владимира Фирсова, Анатолия Иванова.

     Да и сам Владислав был весьма своеобразен, в Москве он обошел многих великих: Сергея  Михалкова, Евтушенко, Вознесенского и других, записывая свои похождения в тетради, которых, как он сам сказал, накопилось у него к 2000-м годам штук сорок. Конечно, это не только московские впечатления, и другие тоже: ярославские и рыбинские встречи, Якушевские праздники, литературная провинциальная поденщина. Владислав умел найти подход к москвичам. Он делал значки с их изображением, что было интересно в те годы и располагало к нему.