Изумительно чистым и теплым августовским утром 1981 года, пролетев в плацкартном вагоне через недолгую восторженную ночь, я опустился на розовый асфальт Савеловского вокзала. Теперь уже многим рыбинцам это название ничего не говорит, поскольку нет его в столице, моего прибежища, друга и сострадателя, встречавшего меня все годы ученья в благословенном, единственном в мире Литературном институте. В здании Савеловского впоследствии столичные бандиты-бизнесмены пытались основать казино, а что стало потом, в период борьбы с игроманией, начавшейся в середине 2009 года, не знаю, да это и не важно. Поезда с Рыбинска теперь туда не прибывают, остались только пригородные электрички. В Москву сейчас наведываюсь крайне редко, последний раз был в 2007 году. Интерес к столице пропал у меня окончательно, она стала чужой, а когда-то было иначе…

     Именно розовым показался мне тот серый камень не слишком чистого перрона со специфическим вокзальным запахом или даже духом, который не спутаешь ни с каким другим. Иного и быть не могло, когда сбывается мечта –  все дороги и тропинки в высокий мир поэзии открываются тебе, влекут, обещают многое неведомое до этой поры. Я до сих пор помню дыхание тех московских рассветов: влажно-щекочущее по весне, охватывающее нежным утренним теплом – летом и задумчиво-щемящее с примесью светлой грусти – ранней осенью. Именно в эти месяцы начинались бурные сессионные недели.

     Вот и сейчас впереди была Москва, а позади остались долгие дни последнего месяца моей провинциальной жизни. Тогда, вдохновленный внезапной возможностью рвануть ввысь, к вершинам литературной лестницы, или хотя бы подержаться за ее перила, я глотал забытые мною за  полтора десятка лет прописные истины школьных наук. Конечно, таилась на самом донышке души (представляйте, как хотите) надежда на то, что я окажусь не только в числе званных, но и среди избранных. Вдруг, да и на меня падет   пресыщенный взгляд великих мира сего, то есть столичных мэтров, вершащих наши судьбы, исходя из своей симпатии или прихоти. По крайней мере, в том заверили меня два глубоко просвещенных в литературных тонкостях человека.

     Первой оказалась немолодая, но крайне энергичная гостья из столицы, весьма плодовитая писательница советского времени Ирина Стрелкова, прибывшая в Рыбинск на очередной Некрасовский праздник поэзии в составе большой делегации. Я тоже был включен в список участников мероприятия как молодой и местный. После моего выступления среди  других литераторов в одном из Дворцов культуры, Ирина Ивановна снисходительно попросила посмотреть миллиметровую книжечку, – первое недавно вышедшее мое издание. Полистав ее, с задумчивой искренностью промолвила:

     – У Вас есть прелестные строчки…и даже стихи. – Потом добавила, то ли подтверждая мою талантливость, то ли отметив неграмотность: – Вам надо учиться. Не думали об этом? 

     – Да вот вызов в Литературный институт получил, – мгновенно ответил я, конечно, не случайно, поскольку все, что меня мучило и вчерашний, и сегодняшний день, сводилось к тому.

     Счастливый бланк пришел накануне и был в некоторой степени неожиданностью, поскольку изрядно запоздал, – время близилось к середине июля. Я уже подумывал о том, что затерялись мои бумаги, завалялись среди многочисленных папок соискателей литературного признания в столах институтской канцелярии. Да, к тому же, и поступать в Литературный институт я, честно говоря, не собирался. Жест отправки на конкурс своих сочинений был отчаянной попыткой утвердить себя, а главное – доказать областным рецензентам, смачно оплевавшим меня на последнем семинаре молодых литераторов и безжалостно растоптавшим рукопись моей второй книги, что я прав, а они совершили гнусную несправедливость, если не хуже того. Пробиваться в литературу тогда было невероятно трудно, дело это считалось хлебным и престижным, кто же хотел делиться своим куском признания и дохода. Почему делиться? Да потому, что планы местного издательства были постоянны, а новый член Союза тоже претендовал на выпуск книг.

     Литературный институт был для меня небом, – высоким, недоступным даже не столько по причине возможной творческой несостоятельности. В этом смысле я не слишком отличался от своих молодых поэтических собратьев и кое-какие надежды по своему поводу питал. Сложность виделась в другом, – надо сдавать неимоверно тяжелые экзамены, а за спиной мои весьма посредственные успехи в школе и техникуме, да, к тому же, пятнадцать годиков, отделяющих последний учебный день от нынешнего времени. Мне почти тридцать один, семья, двое детишек, которых надо и кормить, и в меру сил воспитывать (хоть воспитатель из меня, стоит признаться, был никудышный, эту ношу я возложил на жену и она несла ее терпеливо). А долгих шесть лет ученья-мученья с корпением над обязательными книгами, с контрольными работами, зачетами, экзаменами, хвостами, унижениями перед столичными светилами?..

     Нет, это слишком для богемного провинциала. Речи о поступлении в институт быть не могло. Необходим всего лишь маленький реванш в виде прохождения творческого конкурса с той же, разгромленной на семинаре, рукописью, и зацепка за будущее в областной литературе: «Вот, мол, вы меня долбали, изощрялись в литературном снобизме, а там люди не тупее вас (намекая на глупость здешних), почитали и одобрили. Но к учению пока не готов, попробую дотянуться самообразованием. А все-таки факт конкурсного успеха, есть серьезный факт».

     Надо сказать, что на творческий конкурс в литинститут приходили тысячи рукописей со всей страны, а мест на заочном отделении по поэзии было всего 30. Из них половина отдавалась националам с их подстрочниками, неизвестно что в себе таящими. У них почти все решала рекомендация какого-нибудь местного классика, например, Расула Гамзатова. Кто мог отказать такому соискателю – обидишь целый народ. Еще процентов 30 занимали блатники, те же рекомендованные, но уже русскими классиками и влиятельными людьми. Отличников с пятерочными дипломами, элементарно сдающими всё на ту же оценку было, процентов 10. Остальные места, а их оставалось – кот наплакал, и были для таких, как я, возможных гениев и талантов из провинции. Расклад явно не утешал. Да к руководителю какому еще попадешь, близкому по творчеству или совершенно чуждому?  

     А за спиной лежал пятнадцатилетний путь по литературным тропинкам вместе с другими начинающими, продолжающими и заканчивающими поэтическую жизнь, с привередливыми наставниками, очень любившими в нас своих учеников, а если точнее сказать, – самих себя. Этот путь шел, в прямом смысле, «от печки», той печки-буржуйки, камелька, как его еще называли в далекие 60-е годы.  Всё происходило в деревянном заволжском доме, перевезенном в конце тридцатых годов прошлого века в Рыбинск на улицу Карпунинскую из затопленного города Молога. На его бревнах был обозначен прежний адрес: Республиканская, 25.

     Так вот, полулежа у этой печки, зимой 1967 – 68 годов,  под гул горящих в ней березовых или сосновых чурок и рождались первые мои осознанные стихи, если их так можно назвать. Атмосфера была хоть и романтичной, но не слишком удобной, потому что и чурки рубить, и подбрасывать их в печь мне приходилось самому. А если печка гасла, на тебя постепенно надвигался уличный холод, проникающий через щели в окнах и стенах, давно отслуживших свой срок. Эта картина стоит перед глазами до сих пор: ночь, огонь в железной печке, дрожащие блики на листе школьной тетради.

     Была юность, радостное ощущение жизни в семнадцатилетнем возрасте, не омрачаемое даже самыми большими неурядицами той далекой поры: смертью любимого деда, долгой и тяжелой болезнью матери-блокадницы, запойными неделями отца. Пила вся окружающая заволжская братия на переселенческих улицах, прилегающих к поселку Слип, где грохотал и дымил судостроительный завод имени Володарского. Правда, пили не так, как сейчас, более осмысленно, соблюдая дозы и не теряя ответственности, поэтому тогда никто не говорил, что Россия спивается.

     Работали люди, работали заводы и фабрики, нельзя было не трудиться, послевоенная страна стремилась к светлому будущему. Судостроительный завод стал для многих кормильцем в то время, и мужики ценили это. Телевизоров тогда еще не было, первый отечественный «Енисей» появился у нас в середине 1960-х. По вечерам играли в домино и карты,  пощелкивали семечки, соображали на бутылочку – таков был  основной досуг, конечно, кроме забот по хозяйству. А оно имелось у каждой семьи – огороды,  скотина, курицы, без этого выжить было трудно.  Отец работал  на самых разных должностях, от рядового судосборщика до ведущего технолога (после окончания техникума) и исполняющего обязанности начальника цеха. Потом опять ушел в судосборщики, здесь ему, пожалуй,  больше нравилось, да и зарплата у сборщиков судов была выше. А работать он умел, везде его ценили как специалиста.

     Рифмовать я, конечно, начал гораздо раньше, еще, пожалуй, в дошкольные годы. Переделывал на свой манер известные песни, чем смешил многочисленных приятелей и родителей. Должно быть, это пошло от того, что рано научился читать. А песен я знал огромное количество, и народных, и эстрадных, и блатных, запоминая их во время застолий и подпевая взрослым, даже подсказывая иногда забытые слова.

     Классе в шестом я написал патриотическое стихотворение о мальчишке – участнике гражданской войны под впечатлением, очевидно, какой-то прочитанной книги или прослушанной песни. Назвать это даже стихотворными опытами просто не решусь, поскольку являлось мое сочинение всего лишь стихийным порывом, безо всякого осмысления, но записанное в тетрадь. Наверно, польза для будущего от этого занятия была. Хотя о том, чтобы стать писателем я и думать не мог. Такая профессия просто не представлялась мне, а книги классиков, привлекая для чтения, веяли недоступной отдаленностью.

     Зима же 1967 – 68 годов, о которой  упомянул выше, была знаменательна для меня  осознанием, что стремлюсь сочинить именно стихи. Тогда же я отметился и первой публикацией в городской газете «Рыбинская правда» –  стихотворением «С рюкзаками за спиной». Тема эта была мне близка, поскольку с детства  любил походы на лесные озера, костры, ночевки в шалаше с друзьями детства  Вовкой Филатовым, Валькой Авдеевым и другими ребятами с нашей окраинной улицы. Именно до этой публикации я и дорос у печки, куда меня толкнула жажда сочинительства и совершенно нелепый случай, как я тогда думал. Но уже впоследствии все виделось по-другому – у каждого в жизни свой путь, своя судьба, а Божья искра так или иначе пробьется наружу, если не затушишь ее в себе равнодушием и пустотой.

     В школе я не был влюблен в литературу, тем более в стихи, но читал много, записавшись в ближайшую детскую библиотеку на улице Александровской. Здесь молодая библиотекарша после прочтения очередной пачки книг спрашивала их содержание. Даже с фонариком под одеялом, прячась от родительского глаза, «глотал» я увлекательные сочинения о морях и океанах, шпионах и самых разных приключениях.

На занятиях в полиграфическом техникуме, куда  чудесным образом поступил после школы, я стал более благосклонен к предмету «литература». Но главное не в этом, а в том, что  на уроках, которые позволяли различные вольности, мы любили заниматься всяким сочинительством, посланиями в прозе и стихах дружкам и девчонкам. Некоторые мои творения того времени сокурсники помнят до сих пор. Встретился недавно бывший весельчак и затейник, ныне поседевший и погрустневший Юрка Кутузов, и выдал: «Кутузов Юрий – наш герой, для всех для нас – звезда большая, он ходит летом и зимой, двойными рамами сверкая». Я и сам-то давнишние строки забыл, а он помнит, потому что про него.   К этому баловству я пристрастился сильно. На одном из скучных предметов, то ли  «автоматизации», то ли  «грузоподъемным машинам», по просьбе своего дружка Толика Огороднова я написал шутливое любовное послание Людке Марусиной, полноватой, добродушной девчушке, к которой Толик, в общем-то, не питал никаких чувств. Но это было именно «любовное послание» в духе плохих образцов Х1Х века: «Опомнись, Люда дорогая, не отвергай моей любви, от нежной страсти весь сгорая, пишу тебе свои стихи», – так начиналось мое сочинение, а продолжалось несколько пошловатым юмором, за что Людка долго со мной не разговаривала.

     Но Толик почему-то отреагировал на свои излияния в моем исполнении весьма положительно и задал мне совершенно неожиданный вопрос: «Ты что, пишешь?..» На это я также непонятно почему ответил: «Да!» С какой стати у меня вырвалось такое признание, не знаю, поскольку я еще ничего, кроме школьных строк о герое-мальчишке, погибшем на гражданской войне, не сочинил. Черт попутал или Бог подвинул – сказать трудно, но Толик отнесся к этому крайне серьезно: «Принеси почитать!». Приходилось отнекивался, но он приставал ко мне каждый день, тем более, что на уроках я продолжал свои опыты, наращивая  «мастерство» довольно быстро и получая одобрения друга. Поэтому неохотно сдавался, понимая, что надо искать выход из глупого положения. А он был единственным, поскольку все остальное казалось унизительным.

     В один из вечеров, прибежав домой, я достал чистую тетрадь и углубился в сочинительство. Получалось на удивление легко, поскольку стихосложение для меня представлялось простой рифмовкой не слишком глубокого содержания. Качественная сторона была пока туманна недостижима. Мне казалось, что все зарифмованное уже является стихами, а если еще имеет какой-то пафос, типа любви к Родине или описания  героических событий, тогда совсем прекрасно. За вечер я накатал стихотворений пять, но, естественно, не понес их приятелю, поскольку этого было маловато. Настроение все же улучшилось, трепачом я уже в своих глазах не был, а если продолжить мысль, то вроде бы во мне рождался поэт– существо неземное.       

     На следующий день Толик опять спросил, принес ли я свои творения, а сам вручил мне целую пачку разноцветных сборников советских поэтов, в большинстве своем издательства «Молодая гвардия», для прочтения и изучения. Помню, среди этих книжечек были стихи Константина Ваншенкина, Кайсына Кулиева, Михаила Дудина, Юлии Друниной, Максима Танка и другие. Свои сочинения я обещал показать Толику денька через три, ссылаясь на то, что надо отобрать лучшее. Дружок понимающе кивнул и согласился подождать, а книги мне посоветовал прочитать сразу, не откладывая.

     Для меня чтение стихов не из школьной программы было делом новым и волнующим. Я проглотил все тоненькие томики мгновенно и, как ни странно, с аппетитом, –  раньше никакой любви к поэзии, как уже говорил, ни в школе, ни в техникуме не питал… Кроме того, я  пошел в книжный магазин, на полках которого тогда постоянно стояло огромное количество обновляющейся литературы настоящего и прошлого времени. Но что  выбрать, кого? Я листал книжки, не решаясь купить ту или иную, поскольку хотелось взять как можно больше, и в то же время, –  самое необходимое. Все поэты казались мне близкими и совершенными, потому что и сам я уже был причастен к этому увлекательному делу – творчеству.

     За несколько дней, перемежая сочинение с чтением стихов, я накропал штук сорок самых разных по тематике и размеру вещей. Теперь уже можно было нести их на суд товарища. «Упечечная» атмосфера заволжского домика оказалась плодотворной.  Начинался путь в поэзию, к упомянутому в начале разговору с именитой москвичкой. А жизнь у меня тогда была  тяжелой. Мать в очередной раз лежала в больнице… ее болезнь прогрессировала, отец… водил домой компании собутыльников, а я был предоставлен себе. Но учился и  пищу готовить, и стирать белье, и  заниматься успевал, и дом содержать в порядке. Энергии тогда было столько, что хватало на все и еще оставалось на  спорт и литературу. Хорошо хоть, получку отец отдавал мне, получая рубль в день на обед, а пил на шабашки, которых на заводе хватало, да и в долг ему давали, поскольку расплачивался он добросовестно.

     И вот почтенная столичная особа заявляет  в ответ на мое сообщение, что вызов в Литинститут получил, но поступать не собираюсь, по причине неподготовленности, что, мол, я, мягко говоря, –  дурак?! Литературный институт – такое заведение, куда принимают не за школьные знания, а за талант, если он истинный. И примут, и одобрят, хоть как это будет, не сказала. Что-то новое трепыхнулось в моей душе, измученной двухдневными сомнениями. И я сказал ей, что подумаю. Ирина Ивановна Стрелкова несомненно явилась одним из тех светлых людей, которые благословили меня в поэзию. Сама она еще долгие годы работала в литературе, писала хорошую прозу, а жизнь ее оборвалась нелепо, трагически – попала под машину, переходя дорогу. Принести ей слова благодарности я не смог, не было случая, как, впрочем, не отблагодарил по настоящему, уже сделав кое-что в литературе, и многих других своих ангелов-хранителей.

     – Нечего  думать, –  отрезала гостья.– Если будут затруднения,

звоните мне. – И продиктовала семизначный номер телефона.

     Вторым человеком, подтвердившим то же самое, был мой литературный приятель Боря Сударушкин, к которому я устремился на консультацию, поскольку он совсем недавно закончил данный вуз по факультету «проза». Борис был грамотен и его пример казался мне недосягаемым – усидчивому прозаику по зубам гранит любых наук. Подтверждение товарища по литературе было стопроцентным. За пивком и водочкой в кустиках Hекрасовской усадьбы Карабиха, где проходил второй день  поэтического праздника, он описал мне все восторги столичного обучения в привилегированном учебном заведении Литературном институте, с единственными выдающимися наставниками и многими возможностями.

     После очередной дозы вдохновляющей жидкости, я возопил: «Еду! Хрен с ним поступлю-не поступлю, а хоть погляжу, как  там живут и чем дышат! Еду! В Москву! В Литинститут!» И за это мы выпили еще по три раза, после чего долго и оживленно обсуждали в придорожных зарослях все возможные варианты и сошлись на том,  что  я уже могу считать себя «литинститутцем» со всеми вытекающими последствиями.      

     С Борисом Сударушкиным судьба свела нас надолго. После окончания Литинститута он работал в Верхне-Волжском книжном издательстве, обслуживавшем писателей Ярославской, Костромской, Ивановской и Владимирской областей. Сначала был редактором, потом возглавил отдел художественной литературы. Большой дружбы у нас в то время не было, встречались по делам, на писательских собраниях, семинарах. Но приятельские отношения сохранялись еще со времени нашего общего вхождения в литературу...

     Борис писал, в основном, детективы о чекистах, затем увлекся краеведением… Ушел из издательства в конце 80-х на должность директора музея «Карабиха»… оставив о себе память построенным каменным туалетом, который долго стоял прочно, избавляя гостей Карабихи от нужды искать местечко под кустами. Но в начале 2000-х, не зная серьезного ремонта, сооружение все-таки стало разрушатся и сейчас на праздниках рядом с ним ставят биотуалеты. Впоследствии Cударушкин возглавил Бюро пропаганды литературы… принимая гостей в писательской организации и предаваясь… долгим беседам о литературе и прочем.

     …Деятельность Бюро пропаганды литературы несомненно приносила большую пользу. Эта организация сотрудничала с предприятиями, учреждениями культуры, образования, здравоохранения, заключая договоры на выступления писателей перед рабочими, служащими, учащимися, людьми отдыхающими в пансионатах и санаториях. Это было полезно для обеих сторон – писатели близко сходились с читателями, а те, в свою очередь, получали возможность встреч с авторами стихов и прозы, а также интересного досуга. Литературное сотрудничество поддерживалось государством, на это предусматривались значительные средства, литераторы могли зарабатывать неплохие деньги – одно выступление члена Союза писателей стоило более 20 рублей, шли отчисления и самому Бюро. Выступая постоянно, поэты и прозаики имели стабильный заработок, кроме гонораров за издание своих произведений.  

     В 90-е годы Бориса Сударушкина целиком поглотил журнал «Русь», созданный в нашем регионе. Здесь мы долгие годы работали вместе, я – главным редактором, он – моим заместителем. Журнал был значительным явлением в культурной жизни региона, да и не только. В нем печатались писатели и краеведы всей России, само название предопределяло это. Мы сотрудничали с известными личностями. В начале пути «Русь» получила благословение самого А.И. Солженицына. А если учесть, что появлялись на его страницах и материалы многих деятелей церкви прошлого и настоящего времени, то это накладывало немалую ответственность на издателей. Работа была серьезной. 

     Семь лет я возглавлял журнал, кроме того мы с Борисом издали еще две книги В.Г. Попова об орденах и орденоносцах Ярославской области. О Вениамине Германовиче Попове тоже можно говорить много. Несомненно, фигура он – прелюбопытная. Начал писать уже в пенсионном возрасте, собирая в архивах краеведческие материалы о героях Ярославской земли. Издал с трудом первую книгу, потом вторую и третью с нашей помощью. К 2010 году их было уже шесть. Тогда Вениамин Германович позвонил мне и сказал, что пора завершать работу. А исполнилось ему уже 84 года. Особым талантом Попова было умение добывать деньги на издания в самых разных организациях. Качество в нищенские 1990-е годы – великое.  Финансовые трудности свели на нет наши усилия, и журнал «Русь» в 2000-х годах перестал существовать. Но не только это, были и другие причины, усугубляющиеся с каждым годом:  разобщенность писателей, безденежье читателей, а впоследствии их деградация, падение самой российской культуры, уничтожение серьезного краеведения, развитие которого виделось в начале 90-х.   

     …Прошлое вспоминается тепло, в том числе и приезды Бориса в Рыбинск. Сначала это происходило по линии Бюро пропаганды литературы, а потом по журнальной работе. Встречи в организациях оставили немало хороших впечатлений, но были и другие. Помнится приезд Сударушкина ко мне вместе с хорошим поэтом, сибиряком, точнее оказавшимся в Сибири во время репрессий, сосланным вместе с родителями, Петром Реутским.

     С Петей, как я его называл, хотя был лет на 20 моложе Реутского, мы подружились в Ярославле, а жил он с четвертой женой в Гаврилов-Яме. Петр Иванович был интереснейшим человеком, но горячим, вспыльчивым и сходился с людьми трудно. Но мы друг другу понравились, возможно, сказалась моя искренняя любовь к его творчеству и на этой почве долгие беседы с застольями. В Рыбинске мы, естественно, хорошо отметили наши выступления, после чего Сударушкин и я уснули, а Петя ходил по квартире. В это время пришла моя жена и произошло резкое объяснение. На недоумение – кто такой присутствует в доме – Реутский ответил аналогичным вопросом, после чего выпроводил жену из собственного жилья.

     Сейчас это вспоминается с юмором, тогда же было не до смеха. Встречались мы с Петром Ивановичем, в основном на собраниях писательской организации, где он мало с кем находил общий язык из-за своей прямоты и резкости, смелости сказать человеку в глаза, что о нем думает. В конце жизни Реутский болел, сказались годы тяжелых «странствий», да и напряженный образ жизни настоящего поэта. Потом  он уехал назад в Иркутск, там и умер где-то в конце 90-х или начале нового века. Интересно Петр Иванович рассказывал о своих женах, в частности о последней, которая понимала его порывистую натуру. «Что-то у тебя стихи перестали писаться, не влюбиться ли тебе Петр», – говорила она. И он влюблялся, конечно, не слишком серьезно, но предмет свежего обожания помогал вернуть вдохновение. Люди со сложным характером встречались мне нередко, порой, их надо было просто понять и отношения становились дружескими. Петру Ивановичу я даже посвятил стихотворение, написав его по дороге в Ярославль, припомнив  рассказы Реутского об отце и своем детстве. Стихотворение так и осталось в записной книжке:

Не скажем, что жили по-барски,

Трудом добывался удел,

Но все ж маслобойню с колбасным

Заводиком предок имел.

И сам я, хозяин трехлетний,

Не мыслил тогда о стихах,

Поскольку иное наследье

В моих трепетало руках.

Мы все трепетали над оным,

И видя в том явный изъян,

Иосиф Виссарионыч

Нам выдал билет на Алдан.

Но мы на вождя не в обиде,

Хоть впал он в большие грехи,

И я в самом искреннем виде

Ему посвящаю стихи.

Пускай разорили папашу,

Но так не случилось бы коль,

Ходил бы я маслом пропахший

И мясом, а нынче изволь…

Поэт – знаменитая птица,

Известный в пределах и за…

И мною весь север гордится,

И средняя полоса.

Но все-таки, братцы, не скрою,

Жизнь, в общем, пристойно блюдя,

Я все же вздыхаю порою,

В пустой гастроном заходя.

Но все-таки в жизнь натекает

Какая-то горечь извне,

Когда на духи не хватает

Любимой, 4-й жене.

Известность не кормит, не греет,

Не слишком высок гонорар,

И мысль нехорошая зреет

Про масло-колбасный навар.

Да, мир у поэта прекрасен,

Я сам его превозвышал,

Но все же заводик колбасный,

Наверно бы не помешал.

     Шутка   Петру   Ивановичу   понравилась,   его рассказ об отце воплотился в стихи. .……………………………………………………………………….……

     Для окончательной уверенности  том, что я должен ехать в столицу,  в свет,  литсреду, решил я получить последнее наставление

от своего   друга   и  учителя,   прекрасного  поэта  и  замечательного мужика, прозябавшего долгие годы в провинции, после триумфального признания в московских кругах, Николая Михайловича Якушева, или попросту Михалыча. Учитель мой был человеком всезнающим и всепонимающим, побитым сталинскими лагерями и брежневской молью. Родился он в Москве в семье людей коммунистических убеждений. Затем они переехали  на Кубань. Длительное проживание Михалыча на юге выдавал характерный говорок на «гэ», который невозможно скрыть и переделать, да южане и не стараются менять свой говор.

     Писать стихи, а точнее жить поэзией, Якушев начал рано, в юношеском возрасте, но уже в 20 лет был арестован и приговорен к большому сроку заключения якобы за участие в заговоре против Сталина. Конкретно же, о том, за что его посадили, кажется, не знал он и сам, поэтому версии иногда менялись. Сидел он  или за то, что завернул в газету с портретом вождя закуску и на замечание собутыльника по поводу этого сострил, мол, выпьем «на троих»? Или  просто по навету завистливых «друзей», коих у талантливого юноши хватало, попал он в лагерь?.. И вообще о времени своего пребывания в заключении Михалыч говорить не любил.

     В лагере Якушев не тратил время зря, его общительный характер позволял легко сходиться с другими заключенными и получать от той, казалось бы, слишком скупой действительности, некоторые радости. Грамотному молодому человеку и работа иногда доставалась вполне приемлемая, где-нибудь на пересыльном пункте. В последние годы заключения, уже в Рыбинске, он много читал. Познакомился в библиотеке со своей будущей женой Конкордией Евгеньевной, в просторечье Корой, с которой и провел долгие годы совместной далеко не простой жизни, вырастив двух сыновей Ярослава и Артема. Второй впоследствии трагически погиб. Артем пытался во многом копировать отца, писал стихи и прозу, рисовал, но, увы, личность собой он не представлял, да и время шло другое.

Естественно, стихи в лагере, за редким исключением и не без последствий, Якушев писать не мог, но впечатлений и ума набрался, да и жизненной стойкости тоже. Ведь отбывал срок он вместе с политическими, весьма серьезными и интересными людьми, среди которых были будущие академики, мыслители. Поэтому сразу после освобождения Михалыч с головой нырнул в литературную богемную стихию, в которой был королем – обаятельный, озорной, сильный и талантливый. За это его любили многие, но многие и ненавидели, не принимая образ жизни Якушева, считая его  последствиями пребывания в лагерях. Но литература была другой реальностью, хорошо известной по мемуарам  творческих личностей прошлых времен, в том числе серебряного века.

     Михалыча тогда уже, по сути, репрессировали вторично, хотя и без лагерных нюансов, но с отстранением от большой литературы, в которой у него осталось много друзей и приятелей. В большинстве своем они мгновенно его забыли из-за возможности пострадать за «товарища». А «наехали» второй раз на Якушева за безобидный факт доставки в Рыбинск закрытого письма А. Солженицына съезду писателей. Михалыч, по своей простоте пьющего человека, дал кому-то почитать это письмо. Но тот  знакомый со своей компанией стал его размножать, и даже озвучивать на магнитофонной пленке. Этого было достаточно для местного КГБ, чтобы состряпать дело, по которому пострадали многие: и писатели, и журналисты, и студенты, и коллеги Якушева по работе. Последние, как и литературные дружки, постарались раскаяться и отойти в сторонку от опального поэта, изгнанного с работы на моторостроительном заводе. Это и определило дальнейшее существование Михалыча, потерявшего многие связи, в том числе поэтические. Оставалось прозябание в провинции… общение с молодыми, приносящее ему особую радость. Автор данных воспоминаний оказался в их числе. Хорошо было посидеть с Михалычем за бутылочкой и немало от него почерпнуть.

     От Якушева я набирался ума-разума, узнавал новые имена – Гумилев, Ахматова, Мандельштам, Клюев... Постигал отношения в литературе и открывал с интересом, кто есть кто в местной и столичной поэтической иерархии. Михалыч с грустью и радостью вспоминал свои прошлые годы, высшие литературные курсы, общежитие литинститута, насквозь пропитанное духом пьяной вольницы, всякими приключениями и чудачествами.