Говорили о Михалыче 14-го апреля  с Юркой Соколовым. На следующий день, как удар по сердцу, телеграмма от Владимира Лазарева, рыбинского поэта: «Умер Якушев…». Все мы были в шоке, мысль одна: надо ехать на похороны! Позвонил Жигулину. Он начал что-то туманное говорить о своем здоровье, о том, что был за границей и там, на балконе гостиницы, «две большие пули гонялись за ним». К счастью, видно, не догнали.

     В 2000-х годах была издана книга, в которую вошла переписка Якушева с Жигулиным. Прочитав ее, я многое понял об отношениях двух поэтов, в общем-то, близких друг другу. В 2010 году я помогал ученице школы № 44 Юле Клюшиной писать работу по биографии своего учителя на краеведческий конкурс. Много размышлял о судьбах провинциальных поэтов, в частности Николая Якушева. Тогда мне задали два вопроса: почему Якушев не смог издать книгу в Москве и почему Жигулин так ни разу и не приехал в Рыбинск? Ответить на эти вопросы мне не составляло труда. Чтобы издаться в столице, надо было приложить огромные усилия, особенно в то время и не только за бутылкой общаться с друзьями, а встречаться с руководителями и редакторами издательств, теми, от кого конкретно зависело издание .

     Жигулин так и делал, он был устремлен в литературу, переехал в Москву, зная, что именно она «делает» большого писателя, работал и добился результата. Якушев перебраться в центр не мог в силу обстоятельств своей жизни и характера. Общение со всеми подряд без разбора…всеобщее обожание артистичного Михалыча сыграли с ним злую шутку. Не смог он отдаться литературе, как это было необходимо в решающие годы, когда учился на ВЛК. А после оказалось поздно.

     А Жигулин именно по той же причине не смог приехать в Рыбинск, потому что все время было отдано литературе, работе над стихами и общественной деятельности. Встречался он с теми, с кем нужно было для дела, да и не пил уже, «завязал» с середины 60-х. Зачем ему  ехать в Рыбинск? Хватило редких писем, в общем-то, все москвичи так живут,  и не только москвичи. Да и здоровье у бывшего зэка было неважным, много времени уходило на лечение. Так что причины банальны и очевидны.

     Нашу решимость ехать на похороны осмеяли шестикурсники: никуда, мол, вы не поедете, болтаете только. Но мы всему и всем назло выполнили задуманное. Подъезжали к Рыбинску в напряжении. В Москве  было тепло и сухо, а к утру в вагоне похолодало. Выглянул в окно: шел мокрый, крупный снег, наметая небольшие сугробы, словно сама природа скорбила об утрате большого русского поэта. Вышли, поеживаясь, на перрон, поехали ко мне домой. Ребята, Володя и Валера, с интересом разглядывали наш своеобразный, удивительный город. Дома отдохнули, выпили по стопарику и пошли к Якушевым. Учитель лежал в гробу мало похожий на привычного Якушева, живого. Трагедия была слишком сильна, всеобщее потрясение царило в культурной городской среде, все понимали, что потеряли невосполнимое. Михалыч был, по сути, основателем и символом рыбинской литературы. Около дома толпились знакомые Якушева и друзья.

     В день похорон за 50 минут я написал стихотворение, которое потом прочитал на кладбище. Начиналось оно строчками: «Как не заплакать, обессилев, под медный траурный мотив, ушел большой поэт России, от боли губы закусив». У Михалыча действительно была придавлена губа, очевидно, крепили кислородную трубочку. Стихотворение получилось выстраданным и вызвало горький отклик среди собратьев. Стихов на могиле читалось много: Виктором Смирновым, погибшим в автокатастрофе, после того, как спас Кору Евгеньевну, у которой признавали рак, а оказались камни в желчном пузыре; Светланой Худенко, сгоревшей в конце 1980-х от рака печени, Володей Лазаревым…и другими.

     В этот день, в отличие от вчерашнего, светило яркое солнце, грело, прощалось с поэтом, но на кладбище лежала такая грязь, что мы с трудом тащили гроб по вязкой глине. Хоронили Михалыча на самом краю кладбищенского массива, где и поставят ему памятник скульптора Юрия Львова, товарища Якушева, впоследствии символично названный «голова». Жил с краю литературы и упокоился на краю, кстати, и сейчас в эту сторону Южное кладбище не расширилось,  могилу Михалыча легко найти, двигаясь вдоль забора.  Помогал делать памятник и Владислав Кулаков. Он же, кстати, потом изготовил и мемориальную доску на дом, где жил поэт, –  улица Зои Космодемьянской, 33.

     Юра Львов, с которым мы были дружны, раза два в последующие годы реставрировал памятник. Много работ Львова, замечательного мастера фарфоровой миниатюры, стоит и на кладбищах. В 1980-х годах так он зарабатывал свой хлеб, а потом мастерскую Львова сожгли. Он вернулся к миниатюрному творчеству, жена его Надежда тоже была художницей и работала на Песоченском фарфоровом заводе. В начале 2000-х она умерла от рака в 50 лет. Ненадолго пережил ее и Юра. Лежит где-то среди своих памятников, могилу его я пока не отыскал. Хранятся у нас в доме два бокала из фарфора – подарок мне и жене моей на какой-то памятный день.

     У могилы еще выпили и поехали в столовую судостроительного завода, где были организованы поминки. Ребята почему-то не пошли на это невеселое мероприятие, народу набралось целый большой зал. Все говорили, говорили, говорили… О таланте, значимости поэта, как будто не понимали этого раньше, когда никто не пытался уберечь рыбинское и российское достояние, а многие, наоборот, губили. Но поминки есть поминки – только хорошее, иное здесь явно к месту. Так мы простились с дорогим другом, впереди предстояла работа по увековечению его памяти.

     Но беда одна не ходит. Когда мы уезжали обратно в Москву, Валере уже в поезде передали телеграмму о том, что умер его отец. Так он и отправился с похорон на похороны. Сессия продолжалась невесело. Мы, хоть и с трудом, но все-таки сдавали экзамены. 20-го сходили в «Студенческий меридиан», отдали Ларисе Федосовой стихи Якушева, вскоре они были напечатаны в этом молодежном журнале. Потом вернулся Латынин. Вечером под сазана помянули его отца, рассказал Валера, как сидел ночью у гроба и о многом бренном и вечном думал…

     В конце сессии встретил Машу Дечули (Чирикову). Сказала, что переходит на другой курс… Сдали зачет по практической грамматике, крайне полезному предмету, где нам прививали чувство русского языка, а кое-что вдалбливали в память на диктантах. И в этот же день спихнули литературу… Познакомился я с великолепным прозаиком из Чувашии Павлом Егоровым, моим близким другом в будущем, а поначалу недоброжелателем. Встретились мы с Пашей впервые в пьяном застолье. Здесь он был неудержим… как я узнал потом, не однажды допивавался до белой горячки, лечился в разных местах от своего пристрастия.

     Вел этот небольшой коренастый мужичок себя вызывающе, выкрикивал какие-то фразы, как потом я понял из «Мастера и Маргариты», часть текста романа он знал наизусть. Орал песни, делал другим резкие замечания, распевал свою любимую: «По России слух прошел, Николай с ума сошел. Тра-ля-ля-ля-ля  тра-ля-ля-ля-ля, Николай с ума сошел». Чувствовалось в нем что-то глубокое, могучее, но поначалу я это не понял, поскольку встречал в жизни разных горлопанов немало.

     Поругались мы с Пашкой из-за характеристики мной его приятеля, бывшего студента литинститута Щетинникова, прозванного Одеколонниковым за то, что он выпивал у своих однокурсников одеколон, тайком, воруя его. Я не был ангелом и тоже пробовал когда-то эту гадость, хотя и не по нужде, а скорее из любопытства, но осудил Одеколонникова за такие деяния, имея в виду то, что надо брать одеколон с разрешения. Пашка обозвал меня дерьмом и бездарью. Я ответил ему тем же. Так мы познакомились. Егоров был нелегким человеком, особенно в пьяном виде, но интересным в своих затеях.

     28-го с утра пошли на Хуторскую в пивнушку. К нам присоединился  Игорь Жеглов… Конец сессии опять прошел в разгуле на остатки общих денег… В Москве надоело, и домой тоже не хотелось из-за того, что там кончалась беспредельная воля, надо было снова идти на работу, заниматься нудной газетчиной в нашем провинциальном городе на своем заводе. В итоге записал в блокнот фразу: «…Сдал все, ничего не зная». Это, конечно, было преувеличением: и знал я кое-что, и в творческом вузе знания таких нелепых предметов как «История КПСС» мало что решали. По крайней мере, творческий рост от этого не слишком зависел. Хотя писатель в те времена являлся лицом государственным, а уж если на каком-то посту, то без членства в партии и идеологического служения никак нельзя было находиться.

     От скуки 30 апреля решили пообщаться с женщинами-поэтессами, заводилой был Боря Целиков, истосковавшийся по женскому обществу. Его намерения были конкретные, а я присоединился от нечего делать, поскольку прокуренных и пропитых поэтесс трудно было воспринимать как женщин, за редким исключением. Вдобавок к первым двум особенностям общежитских «девушек», добавлялись и вовсе неприятные: одни считали себя сверхгениальными, что еще было терпимо в мужиках, в них приобретало формы невыносимой истерии; вторым была их корыстная продажность многих тем, кто имел деньги и власть в литературе.

     За неимением других, выбрали Светку Басуматрову, о которой я уже говорил выше… Меня очень огорчал образ ее жизни, но зная, что исправить ничего нельзя, я только сочувствовал Светке. Была она, кстати, в то время уже в Союзе писателей СССР, имела несколько книг. Сначала писала по-русски, но, проживая в Белоруссии, решила, что на национальном языке сочинять выгодней. Стихи Светланы Басуматровой и сейчас хранятся в моей заветной тетради… Я не раз читал их другим:

 

                         Мороз морозит, в этом он искусник,

                         В короткой шубке бегаю, дрожа.

                         Один не очень умный однокурсник

                         Сказал, что я похожа на ежа.

                         И грустно мне, что холодно опять,

                         Что тупо усмехаются соседки,

                         Что на Тверском бульваре, 25

                         Деревьям ровно обрезают ветки.

 

     Подтекст стихотворения был совершенно ясен для студента литинститута. Режут таланты, а не деревья, стригут всех, ровняют. Ребят тоже удивляли эти стихи, да и то, что я их помнил наизусть…

     В тот вечер мы пришли в комнату, где жили Басуматрова и Маша Дечули, которая была – сама благопристойность и чистота. Как она уживалась со Светкой, сказать трудно… Мы выставили на стол бутылку водки, а Басуматрова внезапно достала из сумки бомбу «Портвейна». Выпили по одной, по второй, и вот тут меня потянуло на лирику. Захотелось удивить Басуматрову и заодно узнать о ней побольше. Я сказал, что много лет помню наизусть ее стихи, и к величайшему изумлению Светы прочитал залпом несколько стихотворений из той давней подборки. Одно я уже приводил выше, другие были не хуже:

 

                                   На индианок робких непохожая,

                                   Забыв навеки данный стыд и страх,

                                   Приду сама босая, белокожая,

                                   С копной волос, горящих от костра.

                                   И уведу в леса, дразня коленями,

                                   Хранителя священного огня,

                                   Чтоб он забыл о времени, о племени,

                                   О женах, непохожих на меня.

 

     Басуматрова менялась на глазах, словно в нее вселялась та, прежняя, девочка. Она и сама-то уже не помнила, наверно, эти творения, а тут какой-то человек с Волги читает ее! От такого свихнется любой – гром среди ясного неба. Подвыпившая Светка ощутила себя большим поэтом и начала читать, потом петь свои замечательные… стихи… Вечер был испорчен окончательно для Бори и облагорожен для меня.

     А Светлана Басуматрова, к моей большой радости, до сих пор живет в белорусском городе Бобруйске, пишет на родном языке. Жаль, что теперь ее новые стихи я уже не прочитаю, разве что в переводах. Но главное то, что жива литература и ее лучшие представительницы в самых невероятных условиях. Может, в почти советской Белоруссии это легче, чем в России, где многие не выжили.

 

ОСЕННЯЯ СЕССИЯ. СЕНТЯБРЬ – ОКТЯБРЬ 1983

 

     Ехал в Москву без особого настроения… С вокзала бегом рванул в общагу. Встреча, как всегда была бурной. В комнате уже находились Валерка Латынин, Володька Полушин,  Чурилин, Целиков. Достал из чемодана бутылку… Погрузились в болтовню, рассказы, как прошло время до сессии, – наслаждались общением. Чурилин прочел прекрасные стихи… Встретил Валеру Калмыкова – поэта из Донбасса, большого любителя выпивки и азартных игр, весьма крутого парня, который закончил институт ниже нас курсом, хотя поступали мы в первый раз вместе.

     Эта сессия обещала быть бурной: приезжали Баринова, Новикова, Дечули, уже прибыл Чурилин и многие другие веселые собратья, с которыми мы встречались раньше. Вскоре появились и Люба с Ириной, мы пригласили их в комнату, я познакомил поэтесс с ребятами...

     В тот первый день сессии нам было весело, мы пили, читали стихи, делились своими грандиозными планами, наслаждались московской свободой. Утром прибежал похмеляться Полушин, он жил почему-то в другой комнате. Разломили бутылку, купили еще две и решили в очередной раз ехать к Милькову в Чехов. Снова гуляли по древнему городку, пили втроем на берегу речки, Ильич рассказывал историю своих мест. Мильков стал для нас другом… на все годы учебы в институте… Ильич был добродушен, в толстых очках, невысокого роста, немного походил на стареющего еврея. В литературных кругах его знали все, тем более в буфете Дома литераторов. Как и в прошлый раз, мы, расставаясь, сидели на рельсах вокзала, читали стихи и пели песни. Особенно тогда прилипло на язык Полушину мое стихотворение «Зеленый человечек светофора…», которое он повторял к месту и не к месту. На последней электричке мы уехали в Москву, расцеловавшись с Ильичем.

     Утром 26-го сентября на занятия, конечно, не пошли… Приехал Слава Кулаков, которому мы тогда пробивали книжку «Богиня Быта» в Москве, в итоге она  вышла весьма неплохой. Я предупреждал его… чтобы он не являлся утром в общагу без водки или другого спиртного. Он это понял и, естественно, привез кое-что... Но страшно было то, что это кое-что оказалось спиртом. Пить спирт натощак, с похмелья, утром – убийственно,  не рекомендую никому. А если еще нет никакой закуски, тогда совсем плохо.

     Слава этого не понимал, поскольку сам не пил. Но нам с Чурилиным и Полушиным было все до лампочки. Мы рванули на Савеловский вокзал, где запивали спирт кофе с молоком, что  приятно, но ужасно для пустых желудков. Этим мы окончательно усугубили наше положение, под утреннее шуршание метел дворников приняли изрядную дозу и кое-как добрались до общежития. Снимки того дня хранятся в моем альбоме, смотреть на них без содрогания трудно непьющему человеку. Хотя физиономии на них…  счастливые до невозможности, наше чудное состояние было передано Кулаковым на фотографиях замечательно. Русская литература, если она сохранится, будет благодарна Славе за многие фотодокументы и записи, которые есть только у него, в частности с Некрасовских праздников поэзии.

     Об  этих праздниках, проходивших в Ярославской области и за ее пределами, я уже упоминал, но стоит сказать особо. В них я участвовал с конца 1970-х, мероприятия были для нас, молодых литераторов, чем-то долгожданным и прекрасным... С 1977 года праздник получил статус Всесоюзного,  на него потянулись писатели и прочие деятели со всех концов страны, а также из зарубежья. Поначалу ведущим был Герой Социалистического Труда, знаменитый автор «Землянки» Алексей Александрович Сурков, многоопытный литературный функционер, прошедший путь от деревеньки в Рыбинском районе до столичных высот. Не буду вдаваться в биографию Суркова, она достаточно известна, расскажу лишь о своих встречах с ним. В Ярославскую часть программы включали из рыбинцев, в основном, только меня, а в Рыбинске, куда выезжала, как и в другие города области, отдельная группа к нам присоединялись Иван Иванов, Алексей Ситский, несколько раз брали Якушева.

     В Карабихе было народное гуляние, оставшееся и до сих пор, хотя изрядно потускневшее, где для современной поэзии почти нет места. Сценарий всегда делали одинаковым: Сурков вел встречу с писателями на большой сцене-эстраде, где после проходил и концерт. Алексей Александрович вызывал участников к микрофону, давал прочитать по нескольку стихотворений, сказать что-то о классике. Но говорил много и сам, поскольку оратором и знатоком Некрасова он был прекрасным. Поляна перед сценой заполнялась до предела, потому что слушать было кого.

     Приезжали в Карабиху: лауреат Ленинской премии Егор Исаев, Сергей Смирнов, Лев Ошанин, Юлия Друнина, Алексей Каплер, Юрий Кузнецов, Сергей Викулов, Валентин Сорокин и многие-многие другие русские, украинские, белорусские, болгарские, азиатские писатели. Москвичи, ленинградцы, горьковцы, ивановцы, костромичи, ярославцы сменяли друг друга. Всех не перечислишь. Литературная часть занимала часа два. После обеда ехали в Рыбинск.

     Иногда было по-другому: сразу делились на группы. В Карабихе выступали одни, другие ехали по городам: на предприятия, в совхозы, Дворцы культуры. Третий вариант являл собой двухдневное общее празднование, он тогда был наиболее частым. Первый день – выступления по городам, второй (суббота) – Карабиха. Но это происходило только в первые несколько лет, когда еще правили корифеи и не вступил в силу «сухой» закон 1985 года, подкосивший многие литературные мероприятия. Хотя при Суркове, Ошанине, Смирнове закон мы все-таки нарушали, но осторожно.

     Особенно запомнился мне первый Всесоюзный Некрасовский праздник поэзии, когда и в Рыбинск собрался весь цвет советской литературы от Суркова до Егора Исаева. Были здесь и Ошанин, и Смирнов, и многие другие крупные и помельче, включая нас с Ситским. Мы разъехались по нескольким предприятиям: моторостроительный, полиграфзавод, институт в Мариевке… Там обедали, потом выступали в цехах перед рабочими, которые с восхищением глядели на настоящих поэтов, к которым причисляли и нас. Заключительный вечер с большим банкетом должен был состояться во Дворце культуры Волжского машзавода.

     Когда закончились выступления, нас с Ситским как-то незаметно оттеснили горкомовцы, что было неприятно – хотелось пообщаться с классиками да и выпить-закусить. Мы попеняли на это ответственному секретарю Ярославской писательской организации Ивану Алексеевичу Смирнову, который понял нас и подвел  к Суркову, объяснив ситуацию. Алексей Александрович распорядился быстро: почему ребят не пускают, они работали вместе со всеми, пусть и отужинают.

     Надо сказать, что перед Сурковым областные и городские власти стояли навытяжку, хотя вел он себя очень просто, помнил всех по именам, называл ласково, отечески похлопывая по плечу, расспрашивая серьезно о жизни. Был он действительно человеком заслуженным, широко известным, оцененным правительством – это понимали все. К литературе Сурков относился строго, по-государственному,  в то время другого и быть не могло. Страна жила нормальной жизнью, а не примитивно-дебильной, как теперь.

     Так мы оказались на роскошном банкете, где блюд не перечесть, а рядом с нами сидели не только классики советской литературы, но и наши партийные боссы: Уров, Колодников, Соловьев и другие помельче, которые были здесь не на первых ролях. Они говорили дежурные тосты, проявляли себя сдержанно и смотрели в рот гостям от литературы, а те были в ударе. Звучали юморные истории, анекдоты и те же тосты, но более остроумные, изысканные, свободные. Закончился вечер под полночь, нас развезли по домам. Это было не первое мое крупное литературное застолье, случались и раньше: на семинарах, выступлениях, в поездках, но такого уровня представительства больше видеть не довелось и теперь уже, конечно, не доведется.

     Алексей Александрович приезжал в наш город еще несколько раз, обычно с женой – Софьей. Она бдительно следила, чтобы Сурков не выпил лишнюю рюмку, все-таки возраст у классика был почтенным. Но он и сам никогда не позволял больше одной-двух, но другим всегда предлагал. Помню, сидели на моторостроительном, в банкетном зале директорской столовой. Многие были со вчерашнего похмелья. Сурков понимал это, и хоть время стояло сухое, предложил: «Может, по стопочке, ребята!» Никто не отказался, и после выпитого коньяка и водочки все оживились, день пошел веселее, на выступлении у всех горели глаза.

     Позднее я познакомился и с дочерью Суркова, Натальей Алексеевной, интересной женщиной, которая не однажды приглашала меня в гости, когда еще был жив Алексей Александрович. Но я побывать у Сурковых постеснялся. Уже после смерти поэта-земляка мы отмечали его 90-летие, а потом и столетие. Наталья Алексеевна приезжала на эти торжества вместе с другими гостями из Москвы. Один раз был на юбилее Анатолий Сафронов, бывший редактор журнала «Огонек». Кроме него посетил Рыбинск и профессор Литинститута Александр Власенко, тоже хороший мой знакомый, литературовед, во времена моей учебы любивший посетить ресторанчик со студентами после экзамена. А в тот день мы весело отметили юбилей классика, потом проводили гостей на поезд.

     Наталья Алексеевна…приезжала в 2000-х годах на Ошанинские фестивали поэзии, которые включали в себя мероприятия, связанные и с Сурковым. Инициатором их проведения в 2004 – 2005 годах были председатель Ошанинского фонда Лидия Александровна Бульдина и ее муж композитор Юрий Евгеньевич Бирюков, которые приглашали из Москвы певцов Л.Шумского, Н.Колесникову, трио «Орнамент» во главе с заслуженной артисткой России Галиной Шумилкиной, поэта Александра Боброва и других авторитетных людей. Естественно, принимали участие в фестивалях и ярославцы.

     Наиболее интересно торжества прошли в 2004 году. Мы выступали на разных площадках, в пионерлагере, я позвал на праздник молодых ярославцев Анну Лазоркину и Андрея Коврайского. Благодаря активности Ю.Е.Бирюкова, были выпущены сборник и кассета с песнями на стихи А.А.Суркова. Сейчас, после смерти Лидии Александровны и отъезда Бирюкова в Москву, Ошанинский фестиваль потерял много, готовится, в основном, местными силами.

     После Суркова Некрасовские праздники возглавлял  Лев Иванович Ошанин, тоже изумительный оратор-ведущий, умевший зажечь аудиторию. Было в Ошанине что-то от генетического, дворянского, держался он гордо, откинув голову с пышной шевелюрой назад. Лев Иванович тоже был классик, как поэт-песенник, широко известный во всем мире благодаря своим «Дорогам», «Гимну демократической молодежи», «Течет река-Волга» и другим песням, которые исполняли самые разные знаменитые певцы и певицы от Зыкиной до Кобзона. Отношение к молодым у его было очень доброжелательное, да и во время выступлений в Карабихе он всегда любезно представлял каждого как известного и замечательного поэта.

Наши с ним отношения еще со времени моего поступления в Литинститут были теплыми. Заслышав мой голос, а людей он из-за своего плохого зрения узнавал именно по голосу, он кричал: «Серега, ты? Земляк, как дела? Рад тебя видеть!» И мы обнимались. С Львом Ивановичем мне довелось общаться больше, чем с Сурковым. Приезжал он на праздники часто с весьма молодыми дамами… Женщин он обожал, потому до последних лет так много писал о любви.

     В Ярославле и Рыбинске перед Ошаниным благоговели.  В гостинице «Юбилейная» Льву Ивановичу выделяли двухместный люкс, все его желания исполнялись немедленно. Запомнился мне также один из банкетов с его участием в Рыбинске. В этот вечер мы выступали на моторостроительном заводе, потом пообедали… и пошли гулять по берегу Волги. Были на прогулке заводские и городские представители, местные литераторы, музейщица Наталья Бикташева…Стояла прекрасная летняя предвечерняя пора, мы ходили по парку имени 22 съезда КПСС, Ошанин балагурил, размахивал руками, как всегда в светлом клетчатом пиджаке нараспашку.

     Таким я видел его неоднократно, да и не я один. Каким же кощунством стала установка уродливого памятника в начале 2000-х, где непонятная фигура сидела на парапете... Рядом висело бронзовое пальто, которое вскоре украли, но потом вернули опять. Наши чиновники от культуры… провернули какую-то махинацию и установили этого «монстра» вопреки мнению жителей города, знавших Льва Ивановича. И место выбрали самое неудачное – внизу на спуске к Волге, где по вечерам собирается молодежь. Она-то и устроила настоящее издевательство над замечательным поэтом, постоянно разрисовывая и парапет, и самого Ошанина непристойными надписями… Такие вот грустные события свершились много позже.

     А в тот чудесный вечер мы гуляли, ужинали в банкетном зале Дворца спорта «Полет» с видом на Волгу. Звучали стихи, песни, словом, Некрасов был бы рад присутствовать среди нас. Еще один праздник в Рыбинске запомнился ярко. Тем, что на Некрасовский вечер не пригласили нашего любимого поэта Николая Якушева. Горкомовцы всегда пытались игнорировать его, единственного в Рыбинске тогда члена Союза писателей, известного поэта, ссылаясь на то, что Якушев неблагонадежен, может напиться, сказать что-нибудь не то. Но это был лишь мелкий повод не пустить к людям когда-то репрессированного литератора, горячо принимаемого читателями.

     Этот праздник оказался интересен еще тем, что на него приехал замечательный молодой поэт Александр Гаврилов. Сразу после школы он решил взять Москву приступом, поступил в Литературный институт, а потом женился на москвичке. Гаврилов был привечаем всеми, и Иваном Смирновым, и Львом Ошаниным, в семинаре которого он и учился. В 19 лет у Гаврилова вышла первая вполне зрелая книга, а в 20 с небольшим за вторую книгу он был принят в Союз писателей СССР.

     Но Москва не бралась легко, а вот сломать могла резко. Саша постепенно пристрастился к бутылке… Друзей-приятелей у обаятельного провинциала появилось немало, среди них был и покончивший с собой по причине… жизненной неустроенности и того же пристрастия известный поэт и сценарист Геннадий Шпаликов. Для Гаврилова тоже все закончилось  трагически: выпустив к 35 годам еще две книги, Саша умер прямо в троллейбусе, очевидно сердце не выдержало.

     Тогда же Александр Гаврилов был весел, остался на  фотографии среди большой делегации из разных концов страны. Казус случился во время выступления, куда  не пригласили Якушева. Саша пропал. Как оказалось, он пошел навестить Михалыча, и они хорошо посидели. Гаврилов к началу выступления опоздал, но не это главное, а то, что был он изрядно пьян. Когда вышел к микрофону с его огромным, под 2 метра, ростом, вдруг качнулся и чудом не упал вниз, ухватившись за микрофон. Но прочитал хорошие стихи. Мне же Саша запомнился еще тем, что дал урок – Москва опасна для провинциала, не отрастившего, да и не желающего растить, зубы.

И когда Фирсов предложил мне переехать в столицу и работать в журнале «Дружба», я вспомнил Гаврилова и, подумав, осторожно отказался, найдя для этого повод. Думаю, что ничего хорошего я Москве бы не приобрел, а себя потерял бы точно. У москвичей локти покрепче, народ они другой, да и то многие не выдерживают. О Саше Гаврилове осталась хорошая память, да несколько замечательных стихотворений, одно из которых я помню наизусть:

 

                        В скороспелых сужденьях нелепый,

                        Мчу сквозь жизнь, закусив удила.

                        Я из глины богами не леплен,

                        Меня мамка на свет родила.

                        ………………………………….

                        Я нескладен, подумаешь, важность,

                        Мне достаточно складной судьбы.

                        А фигуры моей угловатость

                        От углов деревенской избы.

 

     Так он писал молодой, веря в свою звезду, но судьба складной не получилась и у него, и у многих других. Несколько раз после того Некрасовского праздника мы встречались с Александром, всегда эти встречи заканчивались хорошими, дружескими застольями. После его смерти была организована комиссия по литературному наследию Гаврилова, но как-то тихо она сошла на нет. Уже позднее, когда я сам учился в Литинституте, сотрудницы деканата тепло вспоминали Сашу, не забывая при этом и то, что сгубила его зеленая зараза. В 2008 году, к юбилею земляка, ростовцы выпустили его книгу с хорошими предисловиями. Отдали достойный долг памяти настоящему поэту,  удивительно светлому,  обаятельному, талантливому.

     И все-таки к выступлениям в Карабихе нас подпускали осторожно, вернее, меня. Остальных-то рыбинцев тогда и вовсе не допускали. Первые годы мы все выступали в Рыбинске, а то и вовсе нигде, поскольку представительство было обширным и без нас. Поэтому в 1970-х мы устраивали поездки в Карабиху, доставая автобус и собирая в него литераторов, журналистов, читателей – всех, кто хотел развеяться. Неизменно брали с собой Якушева, именно он был гвоздем программы, душой коллектива. Владислав Кулаков и запечатлел на фотографиях эти замечательные бурные поездки к святому месту.