*   *   *

                        Валерию Латынину

Мы вызрели вполне и вызнали

Достаточно для наших лет,

Мы проползли меж всеми «измами»,

И, к счастью, не сошли на нет.

Но слишком ценное растеряно

И слишком яркое ушло,

Оно развеяно, рассеяно,

Ко дну осело тяжело.

И наши тоненькие книжицы

Пылятся где-то «в сундуках»,

И голоса друзей не слышаться,

И не звенит «хрусталь» в руках.

Туда, туда бы что ли сызнова,

К любимым, верным, золотым...

Мы вызрели вполне и вызнали

Достаточно для наших зим.

Да только там осталось главное,

Что опытом не обретешь,

Лишь небесам, пожалуй, равное,

Бросающее душу в дрожь.

Туда, к Тверскому, ранней осенью,

Под бронзовые дерева,

Где жизнь сменяет просинь просинью

И тем воистину жива;

Возвышенна и независима,

Чтобы взаправду жить и быть,

И у пивнухи на Фонвизина

Глоточек вечности отпить.

 

                         *   *   *

                        Иван, Сергей да Николай – все рядовые...

                                                    Николай Шипилов

Смуты бредовой достаточно было, –

Что надрывало, душило, губило

В наших столичных деньках;

Только другое запало глубоко

И подымало высоко-высоко

Там – на столичных торгах.

 

Душу лечили гитара-подружка,

Крепкий стакан да пузатая кружка

С долгим янтарным пивком.

Многое в тех откровеньях решалось,

Виделось, что впереди обнажалось, –

И обреталось рывком.

 

Все же хватало и сил, и восторга

В толпищах литературного торга,

Где мы являли себя,

И созерцали с прищуром владыки,

В собственных взглядах безмерно велики, –

Мерок иных не терпя.

 

И допускали до неких пределов,

Что-то по случаю в нас переделав,

Благо, не всё до конца.

И по страницам газет и журналов

Мы восходили до строгих анналов

И обретенья лица.

 

Это уже не отнять, не развеять,

Хоть расстоянье струной не измерить

Нынче до комнатки той,

Где мы за столиком с малой закуской,

Словом родимым да верою русской

Полнили мир добротой.

 

По коридорам с Иваном, Сергеем

Да Николаем пройдя, не скудеем

И не стареем почти.

Боже, какое святое наследье!

Век за спиною и тысячелетье,

Вечность стоит впереди.

 

И никогда нам уже не расстаться

В темном беспамятстве не разверстаться,

Хоть и не дремлет беда;

Знаем, что с ней не дано разминуться,

Только успеть бы на миг оглянуться

В те проливные года.

10 декабря 2005

 

                           *   *   *

Высшая школа моя, высочайшая школа –

Наша общага, пивнушки, задворки Москвы,

Благословили отсюда нас, точно с престола,

Те, кто носили сиянье поверх головы.

 

Здесь постигали мы всё, что никоим ученьем,

Непреходящим сидением не обретешь, –

В жарких застолиях – с неповторимым значеньем,

В муках рассветных, – сбивая похмелкою дрожь.

 

Нас привечали, потом подносили стаканы,

Только и мы не робели, а глядя вперед,

Строили явно свои гениальные планы,

В общем, крутой подобрался в общаге народ.

 

Вовка Чурилин один выдавал за десяток,

Бязырев Гошка великую нежность плескал,

Коля Шипилов гитарой творил распорядок,

Он до рассвета из рук ее не выпускал.

 

Девочки наши - волжанки, южанки, москвички –

Милые вестницы наших разгульных деньков...

В звонах дневного трамвая, ночной электрички –

Высшая школа – и в душах родных «стариков».

 

Пачкою супа да банкою кильки в томате,

Стопкой последней на всех и последним теплом,

Плачем по дому в бездушном ночном автомате,

Ветром холодным за темным осенним углом.

 

Вот где рождалось щемящее чувство поэта,

То, что не вытравить было ничем, никогда,

В мартовской слякоти, в плеске столичного лета, –

Возле Останкина в радужной влаге пруда.

 

Около Герцена, с пушкинским гением рядом

Можно ли было творить свою сущность иной

И на Тверском, что казался мне сказочным садом,

Или дорогой к Парнасу взлетал предо мной.

 

Милые были, как сказано точно когда-то.

Радость к воля, и все, что дано молодым.

Высшая школа, – коль жизнь моя чем-то богата,

Значит, не зря мы прошли по ступеням твоим,

13 января 2004

 

                   *   *   *

Мои тупики беспризорные,

Друзья – дураки подзаборные

Остались теперь вдалеке,

На том озорном ветерке,

Где молодость билась и пенилась,

Любилась и ерепенилась,

Блуждая в коленях подруг,

В объятиях благостных рук.

И темное было, и светлое,

Слепое, чумное, заветное –

И больше не ясно чего?

То живо, то ныне мертво.

Тоскую ли, плачу ли, верю ли,

Что прежние мерки примерю я? –

Не знаю? – Похоже, что да,

Но это пока не беда.

Еще не остыло стаканное,

И все дорогое и званное

Не смыло с открытой души,

Забытой в квартирной глуши.

Но дальше-то что предвещается? –

Все чаще с родными прощается

Она возле темных могил,

Все меньше завещанных сил.

Вновь осень, пора созерцания,

Холодного ветра касание…

На стылом просторе стою

И слезы незримые лью.

 

                    *   *   *

Какими высветлены генами,

Каких сегодня ловим птиц?..

Да, мы из поколенья гениев,

Пропойц и самоубийц.

 

Но так ли? Неужели сами мы

Веревки вили на груди,

Мы, вынесшие все экзамены,

Всё видящие впереди.

 

Вот и беда была, что видели,

Что раскрывали до конца,

Поэтому-то нам и выдали

Взамен свинца стакан винца.

 

Зачем такие непонятные,

Кричащие среди пивных?..

Так вот и вышло, братья ратные,

В сраженьях наших продувных.

 

Так и случилось, мы-то поняли,

Еще живые до сих пор,

За стольких убиенных подняли,

Стакан, опять же, – не топор.

 

Мы жили откровенно, попросту,

Не прятали усталых лиц,

И никогда не станем попусту

Своих отыскивать убийц.

31 января 1997

 

                 *   *   *

Не суди печального поэта. –

Судия поэту только Бог, –

В нем смешенье темноты и света

Обрело естественный итог.

Для него твой суд – пустая трата

Слов и сил, и просто суета,

Для него зарплата – лишь заплата

Посреди житейского холста.

Не суди его, когда в запое,

Не суди, когда он трезв и зол,

Над его небесною судьбою

Никакой не властен произвол.

Дождики давно побили темя,

Червь устал сознание сверлить.

Что с таким поделать может время,

Разве придушить иль пристрелить.

Пусть живет в твоей большой квартире,

Он полезен даже иногда,

Если холод наступает в мире.

Если давят скука и нужда.

Он строку затеплит, словно свечку,

Рассмешит немыслимым словцом

И опять уйдет к себе, за печку,

Видя, что светлеешь ты лицом.

Сможет и без крыльев лебединых,

Высоту иначе наберет,

Только без друзей да строк любимых

В одночасье попросту умрет.

Он поэт, и этим он всесилен,

Он поэт, и потому так слаб,

Может, чересчур любвеобилен

(Или, в просторечье, – любит баб).

Может, очень говорлив под вечер

И задумчив слишком поутру,

Но зато предельно человечен,

Это я, клянусь тебе, не вру.

Ты навек его строкой воспета,

Многим о таком и не мечтать.

Не суди печального поэта,

Если не способна Богом стать.

24 марта 2004

 

                  *   *   *

Смири самолюбие, гордый поэт,

Ты вскорости будешь разут и раздет

И станешь просить подаянья...

Век скажет чугунное слово свое,

Размажет угрюмо твое бытие

Без всяческого состраданья.

 

Голодная воля страшнее тюрьмы,

Она иссушила живые умы,

Согнула высокие спины.

Лишь бронзовый гений глядит свысока,

Ему не страшна никакая тоска

И дней наших серые льдины.

 

Что завтра, коль нету сегодня уже

Ни сил, ни величья в стесненной душе,

Ни жажды воскреснуть в просторе, –

Далёко-далёко святые миры...

Консервная банка с остатком икры

Из травки, растущей на море.

 

Смири самолюбие, гордый поэт,

Не жги понапрасну полуночный свет,

Дожуй предназначенный ужин.

Довольно взывать к безответным словам.

Ты нужен богам, а червям и скотам

Твой дар поднебесный не нужен.

 

               1981 – 1999

Все тоскливей, угрюмей столица,

Где почти нe осталось друзей,

А чужие холодные лица

Безотрадны, глазей не глазей.

Отдалилось великое время,

Где мы пили свободу взахлеб,

И стихи будоражили темя,

И стекали раздумья на лоб.

И Тверской осенял высотою,

Окрылял и раскачивал нас,

И житуха казалась простою,

И дорожка вела на Парнас.

И по рюмочным или пивнушкам

Мы плескали не зелье, а свет,

И каким-то случайным подружкам

Наши души бросали в ответ.

Ничего не осталось: ни слова,

Ни восторга былого огня,

Ни Латынина и ни Жеглова,

Что, как братья, встречали меня.

Тот ушел, а другой отдалился,

С ними вместе обрушилась твердь.

Все тоскливей. Наелся, напился,

Понял жизнь и почувствовал смерть.

Не поеду. Шатанья-броженья –

Не явленье достойных трудов,

Мне хватает и здесь отчужденья

И молчанья у темных крестов.

 

            МЫ БЫЛИ…

Мы не были ни хороши, ни плохи,

А только диковаты, как скоты,

 И, в сущности, – не просто выпивохи,

А гении разгульной высоты.

Глотали всё, что забирало круче,

Но этой части каждый был герой,

Так, в общем, и карабкались по круче,

С трудом парнасский раздвигая строй.

Я шляпу подарил Чуриле Вовке,

Я подарил ему свои штаны,

И он в такой негаданной обновке

Умчался в глубь распахнутой страны.

И я уехал – несколько поближе,

И остальные – до различных мест,

Но все-таки ничуть не стали жиже

И протащили свой корявый крест.

Другое дело, – Родину порвали,

Как Тузик-Бобик старый половик;

Теперь иные «ценности» предстали

Перед народом, вместо умных книг.

Поэтому, кому нужны мы сами,

Лишенные давно былых корон?..

Блуждаем с потускнелыми глазами,

Еще не в силах осознать урон.

От поиска всех подлых и виновных

Не станет легче выстывшим друзьям,

Как жаль, что время не рождает новых,

А только роет сотни темных ям.

И нас ожесточеннее сминает,

А завтра что, кого спросить, кого?

Бог всемогущий всё, конечно, знает,

Но, видимо, не скажет ничего.

Какие лица, впору удавиться

И ничего не видеть впереди…

Прикурит развеселая девица

От уголька, что выпал из груди.

1 июля 2006