С костромского совещания я вернулся домой так, как будто отсутствовал целый год, настолько выключился из действительности. Рыбинский причал закачался под ногами – наконец-то дома, хотелось скорей за стихи, отдаться любимому творчеству. С некоторыми участниками  совещания я впоследствии встречался и неоднократно, с иными уже не виделся никогда, хотя о многих слышал, читал их публикации в журналах и книги. Этот семинар еще не принес мне решающего понимания поэзии, очевидно, для этого необходимо было время и литературная учеба более серьезная. Большинства руководителей того совещания уже нет в живых: Виля Липатова, с которым мы фотографировались для «Литературной России», Николая Старшинова, Игоря Дедкова, великолепного Юрия Селезнева, да и Алексея Смольникова с Вадимом Кузнецовым.

     После костромского совещания я прошел еще несколько областных, на которых встречался все с теми же друзьями и подругами: Тамарой Рыковой, Надеждой Воробьевой, Евгением Чекановым, Константином Васильевым, Ириной Бариновой, Сергеем Лукиным, Любовью Фоменко, Алексеем Ситским, Олегом Николаевым, Олегом Гонозовым, Анатолием и Галиной Грешневиковыми, Евгением Кузнецовым, которые появились на литературном небосклоне где-то в конце 70-х – начале 80-х. О каждом из них можно говорить много. А о семинарах тоже стоит рассказать хотя бы вкратце. Стали на них появляться москвичи: Тамара Пономарева, Геннадий Серебряков, Михаил Шевченко, Виктор Кочетков, Семен Шуртаков, Виктор Чалмаев… Это придавало больший вес обсуждениям. В 1979 году у нас с Ириной Бариновой и у Алексея Ситского вышли первые книжки в кассете молодых…

     Проходили  семинары обычно. И особо никто не выделялся тогда… Селили нас по-прежнему в гостинице «Юбилейной», а иногда в «Интуристе». Днем проходили обсуждения, а вечером мы собирались вместе с руководителями и общались почти до утра. Кто-то падал в номерах, кто-то даже на улице. Но для меня семинары конца 70 – начала 80-х были трезвыми. Я попал в немилость к Ивану Смирнову, который при доработке моей кассетной книжицы, когда я пришел в писательскую организацию с пивом после ночного застолья с другом Санькой Силиным, вернувшимся из загранки, обозвал меня алкашом.

     Но это не спасло меня от разгрома в 80-м  году, когда я подготовил рукопись второй книги. Громили меня два хохла Шевченко и Пономаренко, но придумано все было, конечно, Иваном Смирновым. После этого я дал волю разгулу. На том семинаре мы пили всю ночь. Был тогда со мной из Рыбинска Коля Гоголев, впоследствии член Союза российских писателей, который благополучно упал одним из первых, а мы еще гуляли. Когда всё допили, тоже угомонились. Остался у нас в номере и Володя Сокол, руководивший семинаром, домой он дойти уже не смог. Часов в 6 утра мы с Борей Сударушкиным проснулись, головы гудели, организм требовал опохмелки. Но где ее можно взять в такое время, ведь это не период перестройки и демократии, даже пива ночью не найти было.

     Грустно размышляя об одном, мы ходили по номеру. Потом стали причитать в шутку: «Боженька, пошли нам бутылочку!» И вдруг Боря замер у кровати, где почивал Коля Гоголев. «Стой, –  прошептал он, –  медленно поворачивайся налево!» Я сначала подумал, что Сударушкин свихнулся, но все-таки стал поворачиваться, и от увиденного тоже обомлел. За кроватью стояла полная бутылка красного вина. Откуда, мы понять не могли, но бросились к ней, как гибнущие от жажды в пустыне, уже благодаря Боженьку: «Спасибо, что ты послал нам такое чудо!» Разбудили Сокола и быстро опустошили бутылку, не думая больше, откуда она появилась.

     Все оказалось весьма прозаично: бутылку спрятал на утро Гоголев, чтобы опохмелиться, но, увы… Коля проснулся, бутылки уже не было, а мы сидели довольные и причитали вновь: «Боженька, пошли нам еще бутылочку!» Пошли умываться, приходим, а на столе «Шампанское». Тут, действительно, впору было сойти с ума. Но объяснение и этому нашлось. Оказалось, что уже открылся в гостинице буфет и вездесущий Коля купил эту бутыль. Ее мы, естественно, сразу же опустошили и нам стало не до семинара, возлияние продолжилось. Только бедному Володе Соколу надо было идти, но он мечтал вернуться к нам уже вскоре.

     Этот семинар запомнился еще тем, что мы с Николаем упустили все автобусы, пропили остатки денег и пошли занимать их к Любе Новиковой, адрес которой я, к счастью, знал. Люба выручила двадцатником, и мы доехали до дома на такси. Но домой не пошли, а достав денег еще на бутылку, зашли в какой-то дом, в котором слушали записи Галича. За это тогда можно было угодить в лагерь лет на пять, и я был счастлив приобщиться к диссидентсткой поэзии, в полутьме внимая выразительному голосу поэта-эмигранта о нашей хреновой действительности, которая для нас не была такой уж плохой.

     Из того разгула помню еще, как вносили на руках в гостиницу упавшего у крыльца Костю Васильева с криками: «Васильева несут». Дежурная не пускала, но мы все подключились к процедуре и Костю отстояли… Семинар этот стал для меня последним ученическим и поворотным в моей литературной жизни. Я понял, что просто так в ярославскую литературу… не войти, а жить без поэзии я уже не мог. Надо было искать обходные пути, и они нашлись. Приехав из Ярославля, я стал готовить рукопись на творческий конкурс в Литературный институт, хотя раньше об этом не думал.

     Надо было до весны отобрать 350 строк и отослать в конкурсную комиссию. Я не стал посылать на конкурс даже… отредактированную Иваном Смирновым кассетную книжку «Пускай растет березка», а взял стихи именно из той рукописи, которая была в пух и прах разбита на последнем областном семинаре хохлами. Мне хотелось доказать, в первую очередь себе, –  что не так все плохо, просто предвзятость в отношении меня была, или обратное, –  иду не в ту сторону и надо что-то менять в творческом подходе. Для меня в этот раз было даже не важно, стану ли я студентом Литинститута или нет, главное – пройти творческий конкурс и обрести опору в лице столичных рецензентов. То, что рукопись попала к замечательному поэту, которого я читал и ценил, книжку которого подарил на один из дней рожденья будущей жене Наде, Владимиру Фирсову, сыграло решающую роль, как я понял впоследствии. Он и решил мою дальнейшую судьбу в литературе, немного затянув с вызовом на экзамены.

     Разговор с Якушевым стал предпоследней каплей в чаше моей решимости ехать в Москву, а последней то, что конкурс прошел и мой приятель Толя Смирнов. Вместе ехать веселей, уверенности было больше. Предстоял еще «совет» с женой, которая нехотя, но дала согласие на мое обучение… Да и препятствовать было невозможно, и решили мы все доброжелательно. Выезжали вместе со Смирновым, Надя волновалась, как оставаться одной на месяц с двумя детьми, моей больной матерью и пьющим отцом. Но я успокоил ее, что, возможно, быстро вернусь, не сдав экзамены. Хотя учил я довольно тщательно и за месяц проштудировал и литературу, и русский, и историю, и даже немецкий с помощью знакомых.                                           

     Времени было достаточно, поскольку работал тогда в бюро технической пропагады  моторостроительного объединения, где загрузка была небольшая. Рядом в отделе находились две переводчицы, они поднатаскали меня по иностранному, остальное всплывало в памяти экстремально. По истории подключил своего приятеля Серегу Туркина – он спрашивал меня даты по учебнику, я отвечал их до удивления точно, от древности до последних съездов КПСС и других событий 1970 – 80-х годов.

     Немецкий в нашей заволжской школе преподавала престарелая жена директора Марья Ивановна Королева, которая засыпала на уроках, а мы сидели тихо, стараясь ее не будить. По этой причине в школе я никаких знаний по-иностранному не получил, а вот из техникума, где муштровал нас, варварски издеваясь  надо мной и еще двумя-тремя подобными, преподаватель М. Новошицкий, кое-что вынес.  Доходило до того, что строгий преподаватель каждую неделю вызывал в техникум мою мать, и я с двоек переполз на твердые тройки, приблизившись даже к четверкам. В этот месяц подготовки к экзаменам я был благодарен ему. Фразы из прошлого всплывали в голове, как армейские команды. В общем, по капельке  набралось, но потом, уже во время экзаменов, я понял, что этого не хватило бы никак, потому что сдавать надо было только на пятерки и конкурировать с вундеркиндами-москвичами. Все решил творческий конкурс.

     Два дня собирал вещи, к дорогам я привык. Достаточно помотался по Сибири и Забайкалью, да и по европейским городам во времена моей учебы в техникуме и после в литературных поездках. Старался все учесть, составив список на бумажке. Багаж оказался солидным, поскольку с собой надо было брать и книги (учебники и некоторую художественную литературу), и одежду на все случаи жизни, ведь при поступлении жить пришлось бы в Москве до середины сентября. На вокзале встретились с Толькой, его провожал отец, я не взял в провожатые никого, к чему лишние слезы и нервотрепка у вагона. Это меня угнетало еще с юности, когда тоже, уезжая в неизвестность, оставлял родителей у дома.

     Поезд дернулся, набирая ход: до свидания Рыбинск – встречай Москва. Мы едем брать тебя голыми руками! Замелькали пригородные  постройки, деревья. Справа –  наш район, с линии виден мой дом, наверно, Надя с ребятами смотрели на поезд, а, может, махали  вслед рукой или хотя бы мысленно что-то желали. Честно говоря, на успех я надеялся мало. Толька почему-то выглядел уверенней, возможно, по причине отсутствия моего опыта и понимания, что такое литинститут. Был единственный шанс – вытянуть творчеством, о чем говорили мне Ирина Стрелкова, Лев Ошанин, Борис Сударушкин и Михалыч. Эта мысль не покидала меня. Только благодаря творчеству можно было попасть в святую святых. Так бывает, и это справедливо. Поскольку зачем знания немецкого, если соискатель не умеет, например, петь, писать или рисовать. В творческих вузах нужны талантливые люди.

     И вот мы в Москве. С этого момента и начиналась моя повесть, с чудесного августовского утра, когда мы сходили на перрон со своими чемоданами и надеждами.  Побежали к камере хранения, которую тогда из-за паломничества в Москву провинциалов за колбасой и другими продуктами, занять  было проблематично. Москва сразу заявила о себе. Автоматические камеры оказались уже все заняты. В ручной – наши упаковки не принял симпатичный молодой человек. Сказал, что «сеточки» не возьмет, они не завязаны, как положено. Впрочем, он тут же заявил, что если на пиво дадим, вопрос можно будет решить. Пришлось дать.

     По указанному еще Михалычем маршруту, на третьем троллейбусе, мы двинулись  к институту. На знаменитый Тверской, воспетый столькими поэтами и мемуаристами, молодыми и маститыми, великими, вроде Есенина, и почти никому не известными. Свою лепту впоследствии внес в «тверсковиану» и я, и весьма значительную. Сошли на остановке, миновали памятник Пушкину, гордый, позеленевший от времени. Спустились вниз, мимо кафе, где впоследствии проведем много счастливых, нетрезвых часов, и, наконец, вышли к зданию с чугунным Герценом в небольшом уютном  садике. Рядом с памятником классику толпились абитуриенты, приехавшие до нас, о чем-то говорили. От старинных особняков, в которых располагался институт, веяло  фундаментальным, классическим, булгаковским. Дух здесь был особый, это мы ощутили сразу, ведь столькие великие в этом месте побывали, ушли отсюда и остались в литературе навсегда. Иначе, как я понял потом, и показаться не могло.

     Институт занимал несколько зданий. В одном, фасадом на Тверской бульвар, находилось заочное отделение и Высшие литературные курсы. Оно было тесновато и не очень уютно, но впоследствии мы к этому привыкли. Другое здание выходило на параллельную улицу, здесь, в основном, учились студенты дневного отделения, располагалось руководство института. Тут было значительно просторней, больше аудиторий. В этом желтом доме проходили и наши творческие семинары, в разных кабинетах по вторникам… В остальных трех постройках находились  библиотека, столовая, разные хозяйственные помещения. Вдоль дорожек росли большие деревья, стояли скамейки, зелени во дворике было много.

     Внезапно встретили ярославскую поэтессу Любу Новикову – вот радость, наших прибыло. В списках я не нашел ее фамилии, оказалось, что Любу записали как мужчину – Новиков. Подумаешь, ошибка – поэт существо единополое или, точней, единомужеского рода. С Любой потом в общежитии вместе жили Маша и другая Люба. Одна – ульчанка  с Дальнего Востока, такую национальность я услышал впервые, оказалось – малочисленная, почти вымершая, от «огненной воды», наверно, как русские сейчас вымирают. И Маша Чирикова, впоследствии Дечули, – по сути, уже классик своей литературы. Другая Люба – Громова – с Украины.

     Еще раньше, у института, познакомился с некоторыми ребятами: Борисом Щукиным из Жданова,  Сережей Белкиным из Тюменской области, угрюмым, как мне показалось сначала, пареньком, что потом было опровергнуто во время совместной учебы. Человеком он оказался светлым, скромным, работоспособным. К сожалению, впоследствии всех их я потерял из виду. Вместе с ними ехал в общагу на Добролюбова – тоже весьма знаменитое место, где проживали великие: и Николай Рубцов, и Юрий Кузнецов, и Олжас Сулейменов, и многие-многие другие классики и полуклассики, горькие пьяницы и трезвенники. «Хорошо в Москве, поучиться бы», – говорил один из моих новых знакомых, челябинец. Поучиться ему не удалось, провалился на первом экзамене. После экзамена, сидя в скверике, он доказывал, что талантлив, читая весьма посредственные стихи.

     В общежитии в комнату поселились втроем: я, Толя Смирнов и Борис Щукин. Наше временное жилище находилось недалеко от Останкинской телебашни, не в центре Москвы, скорее, в спальном районе. Но всё необходимое  рядом: универмаг, столовая,  магазин, где продавали пиво. Торговых точек было много самых разных, которые мы впоследствии использовали по назначению. Поблизости книжный магазин, почта с переговорным пунктом, что оказалось кстати, садик, где можно  на свежем воздухе готовиться к экзаменам. И сам район был зеленым, а вид величественной телебашни потрясал наши провинциальные души. Сколько связано с этим местом, где находилась большая дубовая роща и пруд для купания. Днем и ночью останкинская игла маячила в окне.

     Общежитие так себе. Комнаты, видавшие виды, небогатая обстановка, кухни с тараканами, туалеты, не вызывающие приятных ощущение и вдохновения, грязноватые и, как я понял потом, другим это при своеобразном образе жизни студентов  быть не могло. На первых двух этажах располагались какие-то  помещения, куда мы не попадали, а с третьего начинались комнаты студентов разных отделений. На верхнем, кажется шестом, этаже жили учащиеся высших литературных курсов, с которыми мне в будущем предстояло тесно общаться по самым разным поводам, и учились здесь весьма талантливые и известные в будущем люди. На одном из этажей стояли телевизор и бильярд. Все пригодилось, все было к месту.

В целом общага напоминала казарму. Большие коридоры и тесные комнатки. На вахте дежурили старушки. С каждым днем жизнь здесь открывалась мне во всем разнообразии. Началось с пьянок, которыми гудели даже стены. За шесть лет довелось перевидать многое: драки, разврат, если это можно так назвать… Но все-таки больше всего запомнилось дружеское общение с талантливыми ребятами…

     Девушек вольного поведения тоже хватало. Они и не скрывали своих пристрастий: любили выпить, пообщаться… Были среди них и талантливые, а, возможно, и самые талантливые…. Но отметил бы особо Светлану Басуматрову из Белоруссии. Со стихами этой поэтессы я познакомился еще задолго до литинститута, знал их наизусть, прочитав в журнале «Юность». Потом оказалось, что образ, созданный в стихах, отчасти совпал с характером той женщины, которую встретил в институте. Хоть облик был далек от воображаемого.

     Первая встреча неприятно запомнилась. В комнату коменданта ввалилась здоровая баба, грубым голосом заявив, что все кровати в общаге расшатали, спать невозможно. Сначала я даже не принял ее за поэтессу, она больше походила на дворника или уборщицу, а впоследствии был ошарашен тем, что это мой «поэтический идеал». Свету…несколько раз отчисляли из института, но за талант опять восстанавливали, как бывало и со многими другими.

…………………………………………………………………………….

     1 августа – собеседование. Все волнуются, эта процедура здесь далеко не дежурная, на ней можно понять отношение к тебе, тайны творческого конкурса. Выходящих с собеседования жадно вопрошают: «Как? Что говорили? Чем пытали и терзали?» Некоторых заставляли читать стихи свои или чужие. Других спрашивали о возрасте, жизненном опыте, работе...

Моя очередь. Вхожу. Комиссию разглядеть почти не успеваю, сидят полукругом –  столы буквой П. Узнаю только одного из маститых поэтов, будущего руководителя семинара Владимира Цыбина во главе этой величественной подковы, непонятно счастливой ли для меня. Он и задает первый вопрос. Сам  вид председателя наводит трепет: могучее телосложение, барственный облик уверенного в себе творца, достигшего самых вершин иерархической лестницы, члена многих комиссий, коллегий, секций, советов и прочего, на чем держалась тогдашняя литература.

     Творчество Цыбина я знал и относился к нему неплохо, был он одним из современных классиков, но встреча с ним не очень меня расположила к этому человеку. Впоследствии нам неоднократно приходилось видеться и отношение мое к нему только ухудшалось. Барственность была его постоянным состоянием, к тому же, просвечивало в нем отчетливо московское лицемерие, умение всегда ладить со всеми и целоваться при встрече даже с теми, кого не любишь и не уважаешь, но признаешь, как литературную величину... Даже то, что лично мне Цыбин ничего плохого не сделал, не меняло отношения к нему, да к тому же и стихи его с каждым годом всё больше и больше оставляли меня равнодушным. Была в них сделанность, но не виделось души.

     Вопросов ко мне у членов приемной комиссии практически не нашлось. Председатель заявил, что мой руководитель Владимир Фирсов болен и очень просил меня принять, поскольку я лучше всех прошел творческий конкурс. «Только двойку не получи», – напутствовал он напоследок. Вышел из кабинета ободренный и вдохновленный своим успехом, надежда на счастливый исход разгоралась. Возле дверей подбежали, расспросили, что было со мной. Все восклицали, что это – многообещающее начало, меня непременно примут. «Дай-то, Бог», – думал я про себя и вместе с Толькой мы полетели на остановку 3-го троллейбуса, следующего до нашей общаги.

     С ощущением возможности успеха я жил все дни до экзаменов. В общежитии мы обитали дружно и весело, много говорили, конечно же, о литературе. Вечером коридоры общаги превращались в место гуляния. Навеселе и по трезвости здесь встречались, знакомились, влюблялись, затираясь в тесные уголки или убегая в августовскую теплынь окрестного садика, а то и в Останкинский парк. Пели песни в полумраке, сидя прямо на коридорном полу, словом, обстановка была настолько чудесная, что приехать сюда стоило даже только ради этого.

     Первый экзамен – сочинение. Волнение неимоверное. Пять тем. Не помню, какие остальные, но я выбираю Есенина – дело чести для поэта. Стараюсь не наделать ошибок, за содержание не слишком волнуюсь, чувствуя, что по этому показателю впишусь в норму.  «Лирика Есенина» – знакомо хорошо, но в атмосфере мандража, чего не натворишь. Вдруг понимаю, что эта, простая, вроде бы, тема таит в себе немало подводных камней. Помогло мне мое газетное ремесло – навыки рабочего корреспондента, умевшего написать и очерк, и статью, и репортаж… Я научился делать «материал» быстро, планово, точно рассчитывать время.

     Начерно написал, затратив чуть больше часа, когда все еще усердно маялись над творениями. Наступило некоторое облегчение. Проверил два раза в черновике. Заменил сложные по правописанию предложения, в которых не был уверен, на более простые. Теперь оставалось переписать, да покрасивей. На переписывание, как ни странно, ушло времени больше, чем на сочинение. Пришлось даже под конец ускориться в ущерб чистописанию. Толька зашивался. Помочь было уже трудно, но, казалось, что он вывернется. Поэзию Толик знал хорошо, – это и сгубило. Наворочал огромных цитат, не успел проверить. Вышел убитый, заранее говорит, что двойка. Борька чувствует себя поувереннее, я – тоже, думаю, что не пара.

     Едем домой, берем две бутылки сухого – нашего постоянного напитка в эти дни – обмываем пока еще неизвестно что. Но надо просто расслабиться. Вечером – «облава», проверяют на пьянство. Здесь это обычное дело, можно вылететь и по такой причине. Вовка Чурилин, мой дружок в будущем, – поэт из Магнитогорска, мне уже рассказал, как он во время своего первого поступления сгорел таким образом. После приезда взял краснухи, настроился на веселую волну, и вдруг – стук в дверь! Открывает. На пороге стоит седоволосый добродушный мужик.

     Приглашает его Чурилин в комнату. «Что – пьете?» – спрашивает незваный гость. «Пью, – отвечает, ничего плохого не подозревая, Вовка, – по случаю приезда в столицу». Предложил мужику распить с ним бутылку. Разлили по стаканам. «Я – Чурилин», – гордо знакомится Вовка. «А я – Пименов!» – улыбаясь, отвечает седовласый. Так и познакомился с ректором института. На этом закончились чурилинские экзамены, пришлось собирать чемоданы. Конечно, это было сущей ерундой. В общаге пили по-черному, но, видно, потому и пытались хоть как-то урезонить или сразу отсеять любителей «зеленого змия», слишком отчаянных и заводных.

     К таким относился и Володька Чурилин. Поступал он в институт раз пять. И только благодаря таланту все-таки был взят на курс ниже меня, но литинститут так и не закончил, в итоге женившись на помощнице коменданта Саше, девице весьма симпатичной… Скорее всего это было просто из-за желания зацепиться за столицу, но  Володькиного образа жизни вскоре молодая жена не выдержала… Чурилину было уже не до учебы, и он уехал домой, в город металлургов, где впоследствии затерялся. Но это случилось потом, а сейчас впереди  нас ожидало много приключений самых невероятных и удивительных… веселых дней в столичной богеме.

     Володька был особым человеком в институте. Его очень хотели принять, но как  это сделать?.. Отец его работал заместителем директора крупного металлургического комбината Магнитки. Чурилин ни в чем не нуждался. Приезжал он на сессии с… деньгами или пачкой валютных чеков, обрастал дружками, литинститутскими и московскими, которые его, естественно, очень любили, впрочем, не только за деньги, но и за талант и артистизм.

Стихи Володьки действительно можно было слушать бесконечно и с удовольствием. Они не были совершенны, но содержали особый надрыв, которого не хватало другим, энергию, плещущую через край, яркие образы. Да, и читал он свои творения великолепно –  величественно, с прищуром, одновременно с чтением оценивая впечатление, которое он производит на слушателей. Все были в восторге, в том числе и я, а Вовка вырастал от этого в своих глазах еще выше.

     Но денежки быстро кончались, а учиться Чурилину вовсе не хотелось. До института он, как правило, не доходил, разве что иногда до одного-двух экзаменов, где преподаватель, вдыхая его перегарный выхлоп,  предупрежденный деканом о таланте студента, ставил ему заветную тройку, а  то и четверку. На этом все кончалось. Он опять таскался по комнатам, спал, где попало, звонил московским мэтрам, у которых просил денег на дорогу, или занимал у сокурсников, отправлялся на вокзал, а вечером благополучно возвращался в общагу и сытым, и пьяным. Из общежития его, правда, несколько раз выселяли за нарушение режима, но, обожаемый всеми, Володька находил приют, то проныривая мимо вахтера, то влезая в окно по трубе.

     Так вот и пролетели три года и неполное высшее образование он, наверно, получил. Затем, как я уже говорил, были женитьба и ЛТП. В 2000-х годах известие о Володьке Чурилине я получил от своего друга Валеры Латынина, оно было печальным: Володька умер в Магнитогорске в 2003 году, товарищи по литературе ищут возможность издать его стихи, которые, очевидно, так и не выходили отдельной книгой. Впоследствии, когда Латынин опубликовал в «Литературной России» очерк «Чудилин и лицедей», на родине Чурилина зашевелились. Родители и друзья издали две книги. К сожалению, лучшими в этих книгах так и остались стихи, написанные до Литинститута и во время учебы. Остальное было лишь добавкой, не улучшающей содержание книг.

     Я связался с матерью Володи Раисой Ивановной, именно она и выслала мне оба издания, мы долго говорили. Мать много рассказала о жизни сына в последние годы, как он болел и с глубокой печалью «выплакивал», что все могло быть иначе, а ведь как хорошо начиналось. В последний день Раиса Ивановна попросила сына почитать стихи. Он не  был настроен на это. «Что тебе, плохо», – спросила мать. «Не плохо мне мама, я умираю», – ответил Володька с глазами полными слез. Так вот закончилась жизнь поэта, который хотел быть великим, но не выдержал тяжести этой ноши. «Величие» прижизненное в ту пору, да, наверно, и всегда выделялось немногим и весьма хитрым деятелям, которые успевали писать и гимны во славу Советской власти, Ленина и партии и еще, благодаря этому, выдавали нечто социальное. Но, повторюсь, советская поэзия практически вся ущербна, поскольку была подцензурна и безбожна…

     О постсоветской поэзии можно говорить много, но всё здесь связано с мерой таланта. Те, кто был бездарен, мало что смогли сделать и после 1985 года. Но многим раскрепощение сильно помогло, в том числе, и мне. Стало можно и нужно размышлять, философствовать, разрешено было открыто осуждать  власть и ее пороки. Но разрушилась литература, как явление государственное, поскольку выступала против государства, где правили воры и бандиты. Власти такая литература, и в частности, поэзия была не нужна, и даже опасна. В 2000-х годах участник  УIII Всесоюзного совещания молодых писателей, а впоследствии корреспондент «Литературной газеты» Юрий Беликов стал открывать поэтов удивительных, но в силу своего образа жизни, не способных войти в официальную литературу. Он озаглавил их «дикороссы».

Вышедшая в Москве книга «дикороссов» была крайне интересна, но все-таки неоднородна. В ней оказались и поэты явно не принадлежащие к данной категории… Да и стихи половины участников книги были слабоваты. Затем Беликов сделал несколько подборок, в том числе для «Литературной газеты», уже в 2008 – 2009 годах, и здесь действительно были отобраны лучшие творения ушедших из жизни настоящих поэтов: Власова, Абанькина, Прокошина, Жукова, Нохрина, Пламеневского и других. Но сразу вставал вопрос, а стоит ли выделять их в отдельную категорию, возможно, Юрий сделал это только, как пиаровский ход. Думается, надо всех ввести в русскую литературу, как равноправных, а не посторонних… Время покажет, что будет дальше с этим движением.