РАЗВЕРНУТАЯ БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
по страницам дневников, из которых рождается сейчас документальная книга
ФОТОГАЛЕРЕЯ
1-10 11-20 21-30 31-40 41-50 51-60 61-70 71-80 81-90 91-100
Первые мои детские воспоминания связаны с Рыбинским заволжским краем, домиком, перевезенным сюда из затопленного города Мологи, о чем тогда мало говорили в силу определенных обстоятельств. Помню маму, отца, дедушку Геннадия Геннадьевича Хомутова, бабушку Нину Ивановну Рябкову, – переселенных в Рыбинск из Мологской стороны и прижившихся здесь, как многие другие мологжане. А если говорить конкретней, первое, что помнится, – ясли, куда меня каждое утро возила мама, работавшая в то время здесь поваром. Ходил я в ясли недолго, до тех пор, пока мать не заболела и не ушла на инвалидность. Была она блокадницей, эвакуированная в 1942 году в Рыбинск. Это спасло 11-летнюю девочку, а мать ее, Васса Леонтьевна Языкова (в девичестве Антонова), умерла от дистрофии через несколько недель после прибытия в Рыбинск в больнице. Мама даже не знала, где ее похоронили, поскольку сама это сделать не могла, и захоронение произвело казенное учреждение. Отец же ее, Алексей Федорович, умер еще в конце 1941 года в блокадном Ленинграде.
Мать поначалу жила у родственницы, а потом в няньках у чужих людей. О днях блокады и послевоенных годах она рассказывала мне часто. В няньках было тяжело, приходилось тянуть заботу о детях и помогать хозяйке по дому. И, в сущности, все делалось только за питание и небольшие деньги. А здоровье девочки было подорвано блокадой. Вспоминала она и замерзшие трупы на улицах, и кисель из столярного клея, и то, как соседка съела троих детей, дойдя до помешательства, и то, как ее тоже хотела зарезать сумасшедшая женщина, гоняясь за мамой по чердаку. Эту женщину на следующий день нашли мертвой. Такие переживания не могли остаться без последствий, в 23 года она стала инвалидом.
В яслях мать проработала недолго, но я помню, как она подвозила меня к крыльцу в плетеных санках и говорила: «Станция Березай, кому надо, вылезай!» Это было каждое утро. Меня, сонного, везли по хрустящему снегу, идти в ясли не хотелось, там был строгий порядок. Помню обстановку в яслях: кладовку, где хранилось печенье, приятеля Вовку Афонина, которого я укусил, за что был наказан. Еще помню банки, которые мне ставили от простуды, и горшки, на которых мы сидели рядком в длинном туалете. Потом мама ушла на инвалидность, и ясельный мой период закончился. Правда туда мы ходили и потом, в яслях долго работала прачкой благодетельница наша тетя Шура Долгова и другие знакомые. Директриса Ольга Матвеевна угощала меня печеньем, вкус которого я помню до сих пор.
Жизнь была нелегкой, мучили бытовые сложности, обстановка вокруг и в семье. В доме, да и на улице жили разудалые люди, главным занятием большинства из которых была пьянка. После работы соседи часто собирались у нас в квартире и резались целый вечер в карты. За игрой пили водку или краснуху. Было весело так, что часто доходило до драки из-за какого-нибудь пустяка. Играли в карты и женщины, в основном, в козла, иногда присоединялся и я. Такая жизнь была характерной для Заволги: работа и пьяный досуг, особых увлечений не было, телевизор появился в начале 60-х и стоял далеко не в каждом доме, да и сериалов тогда не показывали.
Природа во многом формировала меня и, наверно, я стал поэтом только потому, что вырос в зеленом тихом заволжском краю. Улица Карпунинская, где я появился на свет и впервые вдохнул этот мир, выходила одним концом в поле, к ручью. Да и сама она была вся сплошь в тополях, кленах, березах, черемухе и сирени. Летом огороды полнились всеми возможными овощами. По обочинам дороги-каменки росла трава, ограничивали дорогу канавы для стока воды, тоже сплошь поросшие в летнюю пору цветами и травой. В грозу и ливень эти канавы до краев кипели быстротекущей водой, и в них можно было даже купаться. В палисадниках цвели большие георгины и множество других более мелких цветов, названия которых я не помню.
Кипячевское поле (по названию находившейся рядом деревни) было для нас постоянным местом обитания. Здесь мы играли в футбол, в войну и другие мальчишечьи игры. Весной плавали по ручью на льдинах, что было небезопасно, кое-кому доводилось окунуться в ледяную водицу, правда, обошлось без трагедий, если не считать простуд. Зимой наслаждением были обильный снег и лед на ручье. Из снега мы строили крепости, в оттепель лепили снеговиков, а по льду гоняли мяч и шайбу самодельными клюшками. Осень же была порой душистых палюшек из картофельной ботвы, в которых мы пекли вкусную хрустящую картошку, и домой приходили чумазые от угля и золы.
В общем, все детство прошло на природе, восхищение которой было естественным состоянием, открытие нового и нового, что встречалось на каждом шагу. А птицы: воробьи, ласточки, стрижи, вороны, голуби, синицы, снегири; а насекомые: бабочки всех цветов, звонкие синеватые стрекозы, пчелы и осы – все было для нас и мы для всего. Летом делали на ручье запруды и купались в нем с утра до вечера. Поздней стали ходить на Волгу, которая была тоже недалеко. Душа вобрала в себя заволжскую красоту и сохранила любовь к ней до настоящего времени. Ловили рыбу, на ручье корзинами, удочками, вилками, натыкая на них мелочь, прячущуюся под камнями. На Волге рыбачили серьезней: на удочки таскали язей, окуней и уклеек, а марлей нагребали по ведру снетка. Вся добыча была съедобной, мы жарили ее и сушили.
С детских лет нас воспитывали так, другого тогда и быть не могло. Жили все на улице, словно одна большая семья, даже ссорились по-семейному. Двери в 50-х, да и 60-х годах не запирали. Помню, моя мать обиделась на соседку Валю за то, что та повесила замок на подвал, где содержались курицы, боясь, что яйца унесут пьяницы. Недели три не разговаривала с ней, пока та все-таки не выпросила прощения. Понятия воровства практически не существовало, разве какие-то мелочи могли свиснуть случайные пришельцы. Все это ушло теперь уже навсегда. Были, конечно, и воры, но эти люди, как правило, садились в тюрьму, ловили их легко. Впрочем, воровать особо и нечего было, жили бедно.
До пятого класса я учился хорошо, со мной занимался дедушка, он достаточно знал предметы. Особенно я любил географию и историю. Когда в школу приходила комиссия, то по этим предметам отвечать вызывали меня. Я не подводил. Первую учительницу Наталью Михайловну, нервную женщину, которую мы своим поведением часто доводили до ярости, запомнил хорошо. Летали мы в угол часто и подзатыльники тоже получали, но никто не жаловался, поскольку считали, что всё за дело, да и учителей тогда уважали и боялись. После начальной школы я ударился в гулянье, разные игры и скатился на тройки и двойки. Правда, на второй год не оставался, как некоторые другие. В каждом классе было по нескольку второгодников и даже третьегодников, хулиганистых и часто обижавших младших.
Так я и проучился без особых успехов до 8-го класса. Но, поскольку был сообразительным, на экзаменах получил четверки и по счастливому стечению обстоятельств поступил в Рыбинский полиграфический техникум, абсолютно ничего не зная о полиграфии. Здесь уже надо было учиться по-настоящему, знания тогда требовали серьезные. Еще в школе я начал сочинять всякие нескладухи, а лет в двенадцать написал первое стихотворение о героическом мальчишке, строки эти помню до сих пор. В школе литературу не любил, но читал много. А вот в техникуме приобщился к сочинительству опять. Как это было я рассказал подробно в своих документальных книгах «Над граненым стаканом судьбы» и «Сквозь строки дневника». Первое стихотворение мое в городской газете напечатали, когда мне было 17 лет. Потом пошли другие публикации. Но лет до 20 литературное творчество я всерьез не принимал, больше увлекался спортом: настольным теннисом, легкой атлетикой, борьбой, футболом, волейболом и многими другими видами спорта, вплоть до шахмат.
Отучился я средне, побывал на практике в Кузбассе, к диплому готовился в Орле, успешно защитился. При распределении хотел уехать как можно дальше – на Сахалин, но не хватило мест. Рванул в Улан-Удэ, уговорил приятель Толик Петров, который уже работал там во время практики. В поезде было много вербованных, работал вагон-ресторан. Ходили туда за трехрублевым портвейном, благо деньги были, нам выдали подъемные. Длинные дороги были уже привычны со времени практики. Поражали большие станции, ночные перегоны, встречались интересные попутчики, проезжали большие реки, озеро Байкал.
В Улан-Удэ пришли в Республиканскую типографию, где одному из нас было уготовано место главного механика, а другому – тоже какая-то инженерная должность, поскольку квалифицированных кадров здесь не хватало. Приняли нас нормально, меня определили наладчиком в печатный цех, где стояли весьма сложные машины, в том числе 4-красочная ротация Рыбинского полиграфического завода. Потом я поссорился с директором и меня «сослали» в филиал типографии, где было хорошо, и коллектив принял новичка нормально. Там я уже обслуживал все машины, от наборных до переплетных, больше любил последние.
Кроме работы и гулянья успевал я тогда заниматься спортом, поскольку и в техникуме был одним из лучших спортсменов по многим видам спорта. На Селенге, быстрой реке, и ее протоках гребли на лодках, это было для меня первое и единственное увлечение греблей. Участвовал в соревнованиях по легкой атлетике, стал чемпионом бурятского «Спартака» по прыжкам в длину и призером – по прыжкам в высоту. Выезжали мы на слет туристов в тайгу. Все было весело и интересно в молодой поре жизни. В типографии продолжал играть в настольный теннис, где я уже был «профессионалом», ранее многократно выигрывая самые разные соревнования.
Отработал в Улан-Удэ восемь месяцев и отпросился в Рыбинск, поскольку мать болела, отец злоупотреблял спиртным, да, честно говоря, и не по душе мне пришлась Бурятия с ее чуждым климатом, песчаными ветрами, смешанным народом и какой-то, совсем не схожей с нашей волжской, атмосферой. Вырвался с отработки с трудом, но все-таки уговорил начальство, сославшись на климат, который не подходит для моего здоровья. Простившись с друзьями, сел с десятью рублями в поезд «Россия» и пять суток добирался до дома.
Вернулся в Рыбинск ночью. Дома был один похмельный отец, который сразу спросил, привез ли я хоть что-нибудь выпить? Я же, в свою очередь, спросил, где мать? Он ответил, что в больнице. Кстати, и окончательным поводом для отъезда из Улан-Удэ стало письмо матери, в котором она корявым почерком писала о своей тяжелой жизни с отцом и просила меня приехать. Сердце сжалось, я понял, что если не вернусь, может случиться самое страшное. Дома не оказалось даже хлеба, отец сбегал к соседям, занял, хотя было уже поздно. Мы выпили бутылку вдвоем, в пустой, неубранной квартире, поговорили, как же будем жить.
С матерью случилось чудо. Ее хотели определить на пожизненное поселение в психоневрологический интернат, но врач решил попробовать последнее – направить на обследование в Ярославль. Я сам отвез ее туда, и через три месяца мама вышла из больницы совсем другим человеком, почти здоровым. После этого четверть века она практически не лежала в больнице, по крайней мере, с психическим заболеванием, помогла поставить на ноги внуков и ушла из жизни в середине 90-х. Отец пережил ее на полгода. Похоронили их рядом, на Южном кладбище. Там они и лежат вместе, как при жизни, довольно встречая нас, когда мы приходим их навестить.
В Рыбинске продолжил свою работу наладчиком в типографии, где меня часто гоняли то в склад на резальную машину, то в слесарку – точить ножи, то на другой склад – разгружать рулоны. Сначала я противился, но потом понял, что бесполезно, а осваиваться везде было необходимо. Работа мне нравилась, руководство переплетного цеха и типографии видело во мне будущего высококвалифицированного наладчика. Я сам к этому стремился. Коллектив был интересным, много девчонок, а опытные наладчики принимали меня за своего.
После первых публикаций в городской газете «Рыбинская правда», я стал посылать подборки в областные газеты, их отмечали рецензенты, приводили строчки в обзорах, но долго не печатали. Больше всего ответов из газеты «Юность» я получил от поэта Юрия Ефремова, с которым впоследствии близко познакомился. Был он рецензентом серьезным, даром похвалы не отпускал, и я от него больше, чем комплиментов, получал разгромной критики. За это ему благодарен, поскольку такой подход нацеливал на серьезную работу. А в свои силы я все-таки верил, несмотря ни на что, да и годиков мне было всего-то девятнадцать. Впереди виделся большой простор.
Уже в то время я подошел к пониманию, что литература требует всего тебя. Надо постоянно наблюдать, размышлять, оценивать реальность, искать образы и строчки, это должно стать твоим естеством. Тогда я уже встал на путь правильный, но до такой организации жизни было еще далеко. В 2008 году мой близкий товарищ Евгений Розов скажет: «Молодец, ты Хомутов, сумел создать себе такую жизнь. Ложишься спать, когда захочешь, просыпаешься – тоже, подчиняешься сам себе». Если бы он знал, как это досталось? От многого приходилось отказываться: от должностей, денег, бытовых удобств… К этому я шел лет тридцать, другие предпочитали иное. Кто-то остался доволен, кто-то нет.
Это был период продолжающегося взросления, осознания себя, накопления сил. Отсутствие времени – только отговорка, которую придумывают. Для себя я ставил один вопрос: смогу без стихов или нет? Если смогу, значит так и быть, хотя поэзия для меня была уже не случайным увлечением. Просто баловаться рифмами было не в моем характере, поскольку я уже перечитал массу литературы по творчеству, поэзии, в том числе «Поэтический словарь» А.Квятковского, который мне открыл многие тайны творчества. Штудировал я его несколько лет. И любование картинами природы стало для меня постоянным, а также восхищение совершенством человеческих лиц и красотой в целом. Красота всегда поражала меня. Но больше хотелось понять истоки того или другого явления.
Вечные вопросы стояли перед молодыми: любовь, выбор пути, близкого человека – не обошли они и меня в полной мере. В техникуме, уже после возвращения из Улан-Удэ, я спрашивал, где есть места для наладчиков. Тянула к себе Сибирь, яркая, огромная, с веселыми трудолюбивыми людьми, таежными просторами, бурными реками, красивыми городами. Сибирью я болел долго, но так и не побывал там со времени своей юности, о чем жалею и сейчас, хотя и тогда я достаточно вобрал ее в себя. Это должно было перейти и переходило в стихи, в то время далекие от совершенства. И все надо было совмещать: работу на заводе, стихи, устройство личной жизни.
В поэзии в то время все больше занимался освоением теоретического материала. Постигал современную поэзию, классику, зарубежную поэзию, прозу, читал много критики, литературоведения. Наверно, я начал успокаиваться, понимая, что от поэзии мне уже не уйти. Но для этого нужен фундамент, и его не построить из того материала, который я собрал. Платформа требовалась более прочная, ведь то время считалось атеистическим и заповеди, ныне известные многим, тогда были за семью замками. Отсюда проистекала некая самодеятельность в познании, самокопание.
Тогда большинство своих стихов писал на ходу, в автобусах по пути с работы и на работу. Мог запомнить стихотворение до 20 – 30 строк, написанное только что. Наверно, со стороны я выглядел странно, отключенный от окружающей жизни, но я об этом не думал. Пройдя уже несколько областных семинаров молодых, публиковался в областных, городских и районных газетах. Первая подборка была напечатана в ежегодном сборнике четырех областей, выпускаемом Верхне-Волжским издательством. И все же до серьезных успехов было еще очень далеко. Но в 1974 году я женился, а через год стал отцом, это несло и другую ответственность – за семью.
На областном семинаре 1978 года окончательно утвердили мою первую книгу, рекомендовали к изданию также Алексея Ситского и Ирину Баринову. Разбор был, в общем, формальный, всё решили заранее. Стихи мои, после костромского зонального семинара, вышли в столичном альманахе «Поэзия».
Осенью 1979 года я получил трехкомнатную квартиру, выделенную Павлом Федоровичем Деруновым, директором крупнейшего в Рыбинcке предприятия – моторостроительного объединения. К творческим людям тогда относились внимательно, помогали во многом, но за этим должны были стоять литературные успехи и общественные дела: участие в различных мероприятиях, выступления, публикация стихов и прозы. У меня вышла первая книга, и повод для помощи был. Поработал я на нескольких заводах, но главным делом уже стало творчество.
Начал готовить вторую книгу в рукописи к семинару молодых. Надежда на нее была большая. А, по сути, в этот момент, независимо от итогов семинара, было заложено мое поступление в Литинститут. Добавить можно, что именно Литературный институт стал настоящей дорогой в поэзию. До Москвы я блуждал в закоулках провинции, в том числе и литературной. Москва открыла глаза на многое, но лучших стихов, конечно, было еще далеко.
Работал я тогда инженером в бюро технической пропаганды в моторостроительном объединении. Работа была легкая, но скучная. Правда, имелся один плюс. ИТР того времени гоняли по всем местам, где не хватало рабочих рук, – стройки, колхозы, мелиорация. Это было хорошей школой, появлялись новые наблюдения, жизненный опыт. Такой напряженный ритм жизни затянется на всю мою последующую жизнь, и даже более напряженный.
Действительно, Литинститут – это серьезная школа: системные знания, творческие семинары, общение с товарищами по перу, переживания, дневные и ночные застолья со стихами, новые друзья и подруги, учителя на всю жизнь. Общение и учеба сделали свое дело, я перестал конструировать стихи, пробилась наружу душа. Поддержали и публикации в Москве, выход книг в библиотечке «Молодой гвардии» и «Современнике», не без помощи моего учителя крупного поэта Владимира Фирсова, ушедшего из жизни в 2011 году.
В 1984-м стал участником восьмого Всесоюзное совещание молодых литераторов. Это было грандиозное мероприятие. Я совместил его с сессией. До сих пор встречаю в печати многих участников того форума, но многие уже в мире ином. И, пожалуй, самые талантливые. Среди них: Николай Шипилов, Павел Егоров, Михаил Зайцев, Николай Калачев…
Окончил я институт уже членом Союза писателей СССР, работал тогда в многотиражке, писал много. Вышло у меня четыре книги, готовилась пятая, опять же в библиотечке «Молодой гвардии». Но началось перестройка, которую не ждали, принятая многими поначалу положительно. Для поэзии тогда открылся простор, да и для прозы тоже. Но все-таки журналы и газеты все больше заполняла публицистика деятелей, стремящихся изменить мир и переписать историю. Тиражи журналов возросли баснословно – до миллионов. Было что печатать из забытого и нового.
Поначалу казалось – все идет нормально. Свобода, гласность, пиши, что хочешь. И советская система книгоиздания и книгораспространения не была разрушена. Работал я по-прежнему в многотиражке, потом в областной газете «Юность». Это давало возможность для творчества, времени хватало на все. В конце 80-х собрали писателей на высшие офицерские курсы «Выстрел». Призыву способствовал мой друг Валерий Латынин, полковник, с которым мы вместе постигали науку поэзии в Литинституте в семинаре Владимира Фирсова. После «Выстрела» я получил звание старшего лейтенанта, очевидно, установив рекорд – за месяц от рядового до офицера. После курсов нас направили в командировки, кого куда: мы с дружком Володькой Полушиным напросились в ГДР, где увидели хоть не западную, но совсем другую жизнь, объехав с выступлениями почти все части ВВС, и не только.
Это было прекрасное время. Но в конце 80-х стали исчезать из магазинов товары и продукты. Нищета усугубилась в 1990-х. Появились бедные, бездомные, брошенные, не получающие месяцами зарплату, обворованные государством и самыми разными дельцами. Раньше бедность тоже была, но бедность, а не полная безнадега, усугубляемая безработицей. Предметом благородной гордости нищета уже никогда не станет, скорей, кощунственно станут кичиться богатством, даже если оно нажито нечестным путем.
Уволенные с заводов, из учреждений люди бросились в торговлю. После либерализации цен началась гиперинфляция. Я тогда начинал работу в открытом в городе издательстве «Рыбинское подворье», впоследствии одном из первых частных издательств в стране. Рынки кипели. Все торговали. Старушки, пацаны, кооператоры. Силились выжить и нажить что-то. Нелепая и страшная картина. Страна мелких торговцев. Но спрос на книги был тоже огромный: приключения, детективы, литература эмиграции… Только вот современная литература вытеснялась этим валом, неведомым до сих пор.
Тогда можно было пробовать себя во всем, в этом была необходимость. Зарплату выплачивали к 1994 году уже в миллионах. Тогда я получил предложение поработать и в школе, к чему давно тянулся. Речь идет о школе-гимназии № 18, в которую меня пригласил преподавать основы литературного творчества известный рыбинский хоровик Сергей Шестериков. Задумывалось нечто огромное, но ничего не получилось, поскольку коллектив остался тот же, добавились только творческие предметы, но они не могли конкурировать с основными. Детям нужно было после школы проступать в вузы, и это все определяло.
Политические события разворачивались круто. Начались забастовки. После развала союза на престоле воцарился вечно пьяный Борис Ельцин. Он правил бездумно, все больше погружая страну в хаос и анархию, воровство и бандитизм. После переворота 1991 года наступил другой кровавый момент – 1993-й. Президент столкнулся с Парламентом. Опасная создалась ситуация. Могла начаться даже гражданская война. В мае 1993 произошли столкновения демонстрантов и милиции. Что творилось в стране! Кроме как безумием, это не назовешь. Конечно, почва для поэзии была весьма плодотворная, но людям стало не до стихов.
Слова «ум, честь и совесть» становились в стране архаизмами. Приходили другие, обтекаемые – предприимчивость, порядочность, бескомпромиссность... Какие-то странные расплывчатые критерии. После расстрела Парламента, сторонниками Президента были назначены новые выборы под новую Конституцию. Закончилась выборная кампания. Жарко было и душно. В Рыбинск зачастили зарубежные соотечественники. Жил я по уши в делах: работа в издательстве, школе, работа помощником депутата – победившего на выборах моего давнего товарища Толи Грешневикова, да еще стихи успевал писать.
В апреле 1994-го умерла мать. Смерть ее осознавал с трудом. Только в виде хлопот, забот. Весна стояла какая-то серая. Много будет смертей, в том числе, и в литературе. В начале 90-х у меня вышло несколько книжек, среди них и последняя за счет государственного издательства «Верхняя Волга». Создали журнал «Русь», который поначалу возглавил прозаик Валерий Замыслов, но вскоре его отстранили от руководства. Надо было искать нового редактора. В итоге писатели утвердили меня главным редактором. Счастья в этом было мало, одни тяготы, но выхода другого не нашли. Иначе журнал мог погибнуть. Вот так у меня все и было. У кого-то работы нет, а у меня целых четыре, хоть разрывайся. Да еще пятая, главная – литература.
Время развала России, всеобщего разврата и беспросветности продолжалось. Но это еще не был край. Одна надежда теплилась – на многотерпение народа и появление светлого правителя, индивидуального или коллективного. Пока его не виделось. В декабре умер отец, похоронили его рядом с матерью. Год был ужасно противоречивый. Удачный в моих делах и неудачный в личной жизни. Умерли мать и отец. Следующие мы – сказал Толя Грешневиков. Отстрадал батька в последние дни за всю жизнь… Вспоминается часто смерть отца и его нелегкая жизнь. Она отличалась от жизни матери, которая свято прожила и тихо умерла, борясь за жизнь до последней минуты. Какие разные судьбы!
Люди умирали, умирали, умирали… И физически, и духовно. В 1995 женили сына Саньку. Отгуляли хорошо, но на душе было тревожно. Как жить им, на что? Дела в городе шли ужасно. Продавали, разоряли «Рыбинские моторы» и другие заводы. Событий было много. Поездки по областям. Единодушное признание «Руси» и невозможность выписать журнал. Литературная жизнь почти умерла, а литература существовала. Жаль было подающих надежды, не имеющих выхода к читателю.