А учился он в одно время с драматургом Александром Вампиловым, поэтом Николаем Рубцовым, который, правда, тогда был еще студентом литинститута, но широко общался за стаканом с ВЛКашниками. Мелькали в рассказах Якушева и другие известные личности: Ярослав Смеляков, Евгений Евтушенко, Николай Старшинов, Анатолий Жигулин, Владимир Костров, Сергей Поделков, Давид Самойлов… О каждом из них он мог рассказать многое. Впоследствии и мне довелось встретиться с некоторыми бывшими друзьями Михалыча. Приятными эти встречи не назовешь, но польза для жизни и творчества в том была.

     Ярослав Смеляков представал в рассказах Якушева суровым поэтическим богатырем, тоже отсидевшим несколько сроков, но оставшимся в живых, в отличие от своих друзей Бориса Корнилова и Павла Васильева, и не сломавшимся впоследствии. Корнилова и Васильева расстреляли в 30-х, в период репрессий, одного – за «кулацкую идеологию», другого – за «литературное хулиганство». Якушев любил Смелякова, который тоже относился к изрядно пострадавшему собрату благожелательно, начинал его печатать в центральных изданиях, благо власть у рабочего секретаря Союза писателей России имелась немалая. Смелякова побаивались за прямоту. В нетрезвом виде он был нередко буйным, мог послать кого угодно очень далеко, невзирая на авторитеты. Но всё же Ярослава Васильевича и уважали, поскольку поэт он был крупнейший и знающий толк в поэзии и в жизни.

     Полюбил поэзию Смелякова в то время и я за чеканную жесткость строки, мастерство, каким тогда могли блеснуть немногие. За ним чувствовалась литературная школа 20 – 30-х годов прошлого столетия, многое впитавшая от серебряного века. Я доставал с большим трудом все его книги, они и сейчас хранятся в моих коробках, к сожалению, уже менее привлекающие. У советской поэзии впоследствии выявились серьезные изъяны, она была безбожна, да и цензура довлела над авторами.

     После выхода стихов Якушева во всесоюзном «Дне поэзии», Михалыч познакомился с близким ему по духу самобытным уральцем Борисом Ручьевым, тоже отбывшим немалый срок по политической статье. Встретились они на одном из съездов Союза писателей за «чашкой чая», которым был коньяк, тайно разливаемый буфетчицами участникам мероприятия, скучающим в поисках общения. Утомленный идеологизированными выступлениями, Михалыч вышел в фойе, нюх привел его к буфету, где они с Ручьевым и нашлись, радостно обнялись и долго читали друг другу новые стихи, забыв о том, что идет съезд, на котором надо бы присутствовать. Дружба двух поэтов продолжалась до самой смерти Ручьева.

     Высоко ценил стихи Якушева и поэт Сергей Поделков, человек авторитетный, вошедший в литературу еще в 30-е годы, требовательный к другим. Почему-то Михалыч его особенно возносил, значительно выше Жигулина. По характеру Поделков был человеком меланхоличным и мнительным. В нескольких десятках писем к Якушеву, написанных в 60 – 70-е годы прошлого века, постоянно жаловался на здоровье и «собирался умирать». Наверно, он и вправду болел, хотя и прожил после этих писем еще долго, до глубокой старости. Впоследствии, перечитывая и Поделкова и Жигулина, я не нашел в них слишком крупных поэтов, равных Смелякову и Ручьеву.

     Особо стоит сказать  об Анатолии Жигулине, с которым мне довелось встречаться. Этот человек по жизни стал самым близким Михалычу и своей лагерной судьбой, и тем, что был, по сути, учеником Якушева, сам признавая это вначале. Сохранилась и опубликована большая переписка двух литературных друзей. В первых письмах  Жигулин застенчиво-робок, просит советов, присылает новые стихи на суд старшего товарища. Но со временем тон писем меняется. «Толя» становится столичным функционером, а Якушев остается провинциалом с несколькими тоненькими книжицами. Затем они в письмах и вовсе поменялись местами, Якушев оказывается в роли просителя, Жигулин предстает вершителем его судьбы. Не к лицу московскому мэтру ходить на цыпочках перед неудачником с периферии. Да и страх в бывшем заключенном все-таки, очевидно, жил. Надо было выбирать, с кем общаться. Хотя, справедливости ради, надо отметить, что помочь он Якушеву пытался искренне как в издании книги в столице, так и в том, что постоянно советовал Михалычу распрощаться с алкоголем, который уже изрядно мешал ему. Сам Жигулин к тому времени «завязал», отдавая все силы литературе.

     Очевидно, во времена учебы Якушева на ВЛК дружба двух репрессированных поэтов была искренней и крепкой,  держалась не на количестве выпитого вина, а на судьбах общих и единых. Кстати, Жигулин, дожив до времен перестройки,  сумел на сто процентов использовать лагерный потенциал, написав нашумевшую повесть «Черные камни», где представил себя чуть ли не руководителем антикоммунистического подполья.  Тем более, что к тому времени он и родословную проследил от декабриста Раевского и беглого каторжника Жигули, над чем смеялся Тёмка Якушев, вспоминая, как батя ерничал: мол, бежал Жигуля с каторги, перелез через барский забор и «оприходовал» дворянку Раевскую. Тут-то и появился на свет  предок Жигулина. Я встречался с мэтром во время учебы в Литинституте, где он вел семинар. Но об этом позже. Добавлю еще то, что стихи Жигулина я с удовольствием читал в 1970 – 90-е годы. Перечитываю иногда и сейчас, в них есть судьба и душа, чего все меньше остается в творениях современных «интернетных» сочининителей. 

     О самом же Якушеве я впервые услышал после того, как Толик Огороднов, заполучив школьную тетрадку моих стихов, заявил, что я непременно должен отослать их в редакцию городской газеты, которая, в свою очередь, обязательно что-то напечатает в своей литстранице. Так я и сделал, хотя с большой долей сомнений. Через неделю пришло письмо из редакции за подписью заместителя редактора В. Блинова, на собеседование к которому я приглашался. В сопровождении Толика  в назначенный срок осенним днем 1967 года пришел к священному для меня зданию органа горкома партии. Мы долго совещались, что говорить, как вести себя и какие последствия можно ожидать от этого визита. Наконец, я неуверенной походкой направился к высоким дверям редакции, располагавшейся в самом центре города, на Проспекте Ленина, 63.

     Не сразу нашел маленький кабинетик заместителя редактора, постоял несколько секунд у двери, переводя дух и успокаивая трепещущие нервы, постучал, и, приоткрыв дверь, просунул голову в кабинет. За столом сидел невзрачный человек в больших очках. Я представился. Блинов, а это был он, пригласил меня сесть. И начался первый в моей жизни литературный разговор, то есть разговор о большой литературе. Виктор Иванович, так звали Блинова, обрушил на меня поток информации с фамилиями, цитатами, поучениями, случаями из собственной жизни и прочим.

     Оказалось, что сам он – настоящий поэт, имеет несколько книг. От этого Блинов значительно вырос в моих глазах, я впервые видел «живого поэта», почти небожителя. Впоследствии Виктор Иванович не продвинулся дальше, запас его поэтического вдохновения иссяк. Он перешел работать в газету «Вперед» Рыбинского объединения моторостроения, где доживали творческий век многие известные в городе журналисты и литераторы: Маргарита Серова, Риголетта Зуева, Юрий Сергеев, Валентин Дедешин, Павел Волчков и другие. Мужики попивали винцо, гнали строчки, не выходя из редакции, иногда соревнуясь, кто больше напишет. А выдать могли полосу, а то и полторы в день, особенно Валентин Дедешин. К ним присоединился и Блинов,  так и закончив литературный путь в прозябании и неудовлетворенности, хмуро сверкая очками из своего кабинета на приходившего иногда в редакцию Якушева. 

     Но в тот день Блинов был на высоте, сыпал фамилиями классиков и полуклассиков, давно ушедших из жизни и еще живых. Ему нравилось представать в моих невежественных глазах большим эрудитом, местным авторитетом. Здесь-то и прозвучала фамилия Якушев. Всплыла она крайне торжественно, словно передо мной стоял монумент этого человека, как оказалось впоследствии очень и очень живого, простого и доброго, но, несомненно, выдающегося по рыбинским да и российским меркам советского периода. Николай Якушев тогда как раз и учился на ВЛК, и все считали его уже почти москвичом, веря в то, что таким людям место однозначно в столице.

     Блинов посоветовал мне зайти в книжный магазин и купить целый ряд книг, полезных в моей поэтической работе. Прочитал он и мои стихи. А апофеозом встречи стало то, что заместитель редактора объявил, как приговор: «Буду печатать!» Что, пока не ясно, но что будет – это точно. Окрыленный, я выскочил из редакции, чуть не пролетев мимо Толика, ожидавшего меня на другой стороне улицы. Вместе мы забежали в магазин, где я на все деньги купил кучу дешевых в то время сборников местных и иногородних поэтов, особенно тех, которых называл в беседе В. Блинов, для скорейшего прочтения. В этот миг я позабыл про все, хотелось писать и, особенно, печататься – это становилось смыслом жизни. О Якушеве и ВЛК я узнал более подробно потом, во время наших многочисленных встреч и долгой дружбы.

     Само пребывание в творческом вузе и на высших литературных курсах при СП СССР было своеобразным. Решающими становились не знания, хотя и они много значили, но главным было обильное общение. Якушеву в этом смысле повезло больше многих. Недавнее лагерное житие сменилось другим, сдобренным вольной жизнью и многими возможностями, о которых раньше и не мечталось. Встречи  с великими и равными вспоминались Михалычем все больше в виде серьезных пьянок и малых выпивок, а сами поэты и прозаики представали в облике беспробудных выпивох, непонятно когда успевавших создавать свои тома. Память на встречи у Якушева была отменная, наверно, потому что все происходившее тогда вокруг и в нем самом было удивительно ярко.

     Но по значимости делил он своих собутыльников и соучеников объективно, не исходя из пития. Поэтому с одними было пить почетно, с другими так себе, а с третьими можно было бы и вовсе не пить, но привлекали не собутыльники, а желание «взбодриться». Пожалуй, весь окололитературный процесс держался тогда во многом на водке и вине, что я и сам впоследствии испытал на себе. В любой журнал, редакцию неприличным считалось зайти без бутылки, особенно тогда, когда там работали твои знакомые.

     Были, конечно, и непьющие, в основном те, кто уже выпил свою цистерну. К ним относились с пониманием и даже некоторым уважением, словно к классикам жанра. И впоследствии я встречал их достаточно часто. На Некрасовские праздники приезжал Игорь Ляпин – секретарь Правления СП России, обычно с женой, Татьяной, дочерью известного российского прозаика Сергея Сартакова. Игорь не пил уже тогда лет пятнадцать, «завязал», пробавлялся минералкой. Ляпин умер в начале 2000-х, а еще раньше погибла Татьяна. Память о них у меня осталась добрая, несмотря на всякие сплетни, ходившие вокруг, что, мол, Игорь женился ради карьеры. Злобной болтовни в мире писателей всегда хватало, и сейчас тоже, хотя и делить-то уже нечего, все унижены и растоптаны.

     На одном из праздников я увидел бывшего приятеля Якушева в прошлом, известного поэта Владимира Кострова. Было это уже после смерти Михалыча. Когда-то он даже приезжал в Рыбинск – навестить друга, но почему-то не смог его отыскать. Побродил по городу и уехал обратно в столицу. Якушев потом долго жалел, что не встретил Володю Кострова… Позднее мы познакомились с Владимиром Андреевичем поближе, он поддерживал своим авторитетом Некрасовские праздники 2007 – 2008 годов… Был Костров уже лауреатом Государственной премии России, весьма усталым человеком. Ездил на праздники тоже с женой, некогда редактором издательства «Молодая гвардия». Жены поэтов являлись, очевидно, своеобразными хранительницами знаменитых мужей от соблазнов.

     Иногда «классики жанра» развязывали, это была для них настоящая беда – уход в «глубокий штопор». Хорошо еще, если на тот момент они не были «закодированы» или «зашиты», не принимали какие-то препараты для лечения от алкоголизма. В таких случаях, все могло закончиться смертью. Выпив в период «завязки», приема антиалкогольного средства, умер прямо за столом талантливый смоленский поэт, любимый мною с юности, Дмитрий Блынский. Было ему тогда чуть больше тридцати. И так произошло не с ним одним.

…………………………………………………………………………….

     Возвращаясь к Якушеву, вспомню, о ком он рассказывал еще. Про однокурсника Александра Вампилова, что Саша был хороший парень. Очевидно, их общение не оказалось слишком тесным. Впоследствии Вампилов утонул в Байкале, успев все-таки застолбить себя в литературе несколькими замечательными пьесами. А вот Николая Рубцова, с которым Якушев был дружен, хотя Рубцов учился не на ВЛК, а в Литинституте, и долго учился – больше десяти лет, –  Михалыч вспоминал часто. Он сожалел, что в атмосфере веселых, сумбурных застолий  не разглядел в Рубцове большого поэта, а, может, таковым Николай в те годы еще и не был, написав свои лучшие стихи несколько позже. Якушев потом даже стихотворение посвятил своему собрату: «Здесь ели, сухие, как метлы, сугробы к крестам намело, железное равенство мертвых порядок здесь свой навело…» Но всё же он признавался, что больше видел тогда в Рубцове оригинального гуляку, постоянно ищущего собутыльника для «культурной выпивки» или похмелки. По поводу же стихотворения-посвящения Темка Якушев шутил, подмечая первую выделенную строку: «Здесь ели…». Можно бы добавить «и пили». 

     В один из таких моментов они и познакомились. Рубцов получил гонорар и искал с кем бы его обмыть. Один знакомый показал ему на Николая Якушева, вот, мол, Коля готов всегда поддержать компанию. Рубцов подошел к Якушеву, познакомились. «Хочешь выпить?» – спросил Николай Николая. Старший Николай был готов к приему спиртного, тем более что голова с похмелья тоже трещала. Пили они частенько, по причине и без причины, вдвоем и в более широких «коллективах».

     Бывали интересные случаи. Один раз Рубцов получил солидный гонорар и, чтобы не прогулять его сразу, что случалось часто, решили с Якушевым отдать часть денег вахтерше «на сохранение». Но деньги слишком быстро таяли, изымаемые у хранительницы. Проснувшись с большого бодуна в один из дней, обнаружили, что в кармане опять пусто. Пошли на вахту, но женщина в этот день была выходной. Пришлось узнать ее адрес и плестись на квартиру. Встали под балконом, громкими криками в рассветной тишине напугали старушку. Та, разозленная, вышла на балкон и швырнула им все остатки заначки. Купюры, кружась, как осенние листья, упали под ноги воодушевленным пиитам.

     Поспешили за спиртным. Еще по дороге к вахтерше с головы Рубцова сдуло шляпу, и она, перелетев на другую сторону дороги, зацепилась за ветви дерева. «Ну, и хрен с ней, –  сказал Николай, –  на обратном пути заберем». Но, когда они шли обратно, шляпы на дереве уже не было, а может, и не вспомнили о такой мелочи в своем стремлении к великому – то есть скорому похмелению. Обильных воспоминаний о Рубцове у Якушева не было. Должно быть, общение сводилось к одному: выпивке и разговорам, которые забывались после в винном дурмане. Да и пили часто в комнатах общежития с другими поэтами и прозаиками, разбегаясь потом по разным кучкам. Выпивал Рубцов и, как потом вспоминали некоторые гордо, «дружил» со многими. Например, тоже бывший студент Литинститута ярославский поэт Василий Пономаренко говорил, что давал Рубцову  взаймы деньги, часто без отдачи. Этим он гордился, печатая везде, где только можно, автограф нацарапанный ему Рубцовым на странице вовремя подсунутого журнала «Юность».

     То, что Николай Рубцов действительно бывал во многих номерах, ночевал или жил, я понял во время своей учебы в институте. «Здесь жил Рубцов», –  говорили нам в 308-м номере, но и в 307-м повторяли то же. За годы студенчества дневного и заочного Рубцов проживал во многих комнатах, как, впрочем, и все мы. С самим будущим большим поэтом мне встретиться не довелось, немного разминулись во времени, а вот к стихам его я крепко прирос лет с двадцати пяти, когда мне впервые прочитал их Саша Гусев, хороший поэт, тоже в те годы большой выпивоха.

     На одном из семинаров, где Александра уже вознесли, как талантливого и подающего самые большие надежды, он прочитал мне на лестнице гостиницы «Юбилейная» в Ярославле, в которую нас обычно селили со всем почетом: «Россия, Русь, храни себя, храни…И не кресты мне видятся окрест, а лес крестов в окрестностях России…». «Кто это?», –  спросил я, впервые услышав ныне уже классические стихи. «Ну, старик, ты даешь. Знать надо Николая Рубцова», –  многозначительно ответил Саша. С этого вечера Рубцов стал одним из моих любимых поэтов.

     Надо сказать, что провидение способствовало быстрому признанию не слишком известного тогда вологодского скитальца. Ведь в 60-е годы у него вышло только несколько тоненьких книжечек, а вокруг были великие – классики советской поэзии. Сыграла свою роль трагическая судьба, что, как известно, в русской литературе уже немало. Но самое главное в том, что ушел из жизни Николай Рубцов до известной статьи будущего архитектора перестройки Александра Яковлева «Против антиисторизма» (так, кажется она называлась), после которой, а было это в 1972 году, запретили всю «патриархальщину», упоминание церквей и монастырей, а также водки, упадничество – плач по разрушенным деревням и храмам. Это я испытал на себе сполна. Редактор просто отбрасывал такие стихи, не вдаваясь в содержание. А в 1973 году Яковлев был отстранен от партийной работы и отправлен послом в Канаду, хотя инерция статьи еще сохранялась несколько лет. Книга «Подорожники», с которой  и началось, по сути, признание Рубцова всесоюзным читателем вышла в 1976 году. И раньше, и позже это было бы сделать трудней. Замолчать поэта на много лет, как Есенина, уже не удалось. Случись трагедия в  1972-м или в 1980-х, мы могли бы потерять замечательного поэта на многие года, а возможно, и навсегда. Поскольку потом началась борьба за трезвость, а после 1985 года все забила другая литература и политика. Поэзия постепенно оттеснялась. 

     И по воспоминаниям Якушева, и по словам других бывших студентов литинститута я знал, что в подпитии иногда Рубцов был грубоват,  даже более того. С чем это связано, сказать трудно. Может, с детдомовским воспитанием, а, может, с атмосферой изрядной графомании, царящей в литинституте, что не изменилось и во время моей учебы. Возможно, вызовом этой бездарности и становилась грубость большого, но еще не признанного поэта, которая впоследствии сыграла роковую роль в его жизни.

     Резковаты были иногда и другие великие. Якушев рассказывал, как Ярослав Смеляков разогнал обвешанных орденскими колодками фронтовиков и оставил с собой одного Михалыча. Причиной гнева, очевидно, стало то, что сам он не заработал, кроме лагерей, ничего, и на фронт по этой причине не попал.

     – Ну, говори, чем тебе помочь? –  Спросил у Якушева угрюмый нетрезвый Смеляков.

     – Да, ничего мне не надо, –  простодушно ответил Николай, чем вызвал новый приступ гнева у всемогущего столичного мэтра.

     – Иди тогда и ты к е…й матери.

      «Что я мог ему ответить? –  вспоминал Якушев, –  встал и ушел. Хотя сделать Смеляков для любого мог многое, как секретарь СП, он ведал разными делами, в том числе и издательскими.

     Унижаться Якушев не любил, хотя большим поэтом его считали и в городе, и в области, но у партийных органов были свои мерки. Поэт поэтом, а благонадежность благонадежностью. Поэтому его почти никогда не приглашали на Некрасовские праздники, когда в Рыбинск приезжали крупные московские гости: Сурков, Ошанин, Сергей Смирнов, Егор Исаев. А если и приглашали, то только на выступление, но не на банкет, хотя Якушев и был по уровню значительно выше многих гостей. Да, что говорить, даже нас с Алексеем Ситским, тоже тогда молодым поэтом, моим другом в те годы, звали за стол, а Якушева тихонько оттирали.

     Один раз в знак протеста и мы тоже ушли с Якушевым. Набрали краснухи и двинулись в ДК «Радуга», где работал руководителем агитбригады добродушный еврей Юра Фридман. У него, в тесной каморке и не менее тесной компании, мы и просидели до полуночи за выпивкой и анекдотами, на которые Якушев был мастер. В отличие от многих начинающих, понимая свою тогдашнюю поэтическую слабость, стихов я Михалычу не носил и не читал. Слишком разными были наши поэтические весовые категории. Хотя Якушев и обсуждал меня.

     Однажды, взяв у редактора газеты Е.Куприянова тетрадку моих творений, Михалыч изучил их и заявил, что на рыбинском небосклоне «взошла новая поэтическая звезда». И пусть это  было лестно в 20 с небольшим, звездой я себя тогда не чувствовал. Понимал, не дотягиваю, надо много работать, тем более, что Якушев читал мне Блока, Гумилева, Ахматову, Пастернака, Багрицкого, по уровню которых он мерил и себя, и других. Не было в перечне значительных поэтов наших ярославских, да и российские современники попадали туда не часто. Якушев не то, чтобы пренебрегал ими, но точно расставлял всех по росту, не исключая и себя, хотя, пожалуй, себя значительно принижая.

     Писательскую организацию в Ярославле возглавлял в то время Иван Алексеевич Смирнов, человек больше похожий на … чиновника… Но до встречи с нашими ярославскими писателями, от той минуты, когда вышел из редакции городской газеты, мне оставалось еще несколько лет, как и до дружбы с самим Николаем Михайловичем Якушевым, о котором  все-таки уже частично поведал. А тогда, в свои 17 лет, я находился в восторге и ожидании первых успехов в поэзии и опубликованных, хотя бы в газете, стихов.

     И вот свершилось!.. 7 декабря 1967 года в «Рыбинской правде» появилось мое первое стихотворение, о чем говорил выше. Газеты тогда вывешивали на витрину у редакции «Рыбинской правды» и меняли каждый день. Там я и увидел свое сочинение «С рюкзаками за спиной». От радости и волнения  закрутился волчком, не зная куда идти. Мне казалось, что все вокруг узнают во мне автора этого стихотворения. Купил газету и показал Тольке. В техникуме об этом узнали, естественно, сразу, что, впрочем, не вызвало никаких восторгов. Тогда меня больше ценили как спортсмена: футболиста, волейболиста, легкоатлета, неоднократного чемпиона техникума по теннису.

     В январе 1968 года я уехал на практику в Кемерово, край шахтеров – Кузбасс. Выбрал специально Сибирь, чтобы набраться серьезных впечатлений уже с расчетом на творчество. Но времени для стихов в разъездной ремонтной бригаде Управления по печати практически не было. Достаточно помотался я по необыкновенно живописной Сибирской земле. Но из поездок почти ничего не вынес, поскольку дорожные стихи тогда  писать не умел. Позднее я понял, что, наверно, не прожил впечатления, а лишь пронаблюдал поверхностно, для осмысления не хватило времени и жизненного опыта. Какой я был тогда поэт – никакой, так, рифмоплет. Но в Кузбассе много читал и покупал сборники сибирских поэтов, особенно полюбились мне тогда Виктор Баянов и Анатолий Саулов, рано ушедший из жизни. Книги их я до сих пор храню, иногда перечитываю, поскольку яркость их стихов поражает. Они-то сроднились с Сибирью душой, поэтому так  точно и живо писали о родном крае.

     Никого из кузбасских литераторов тогда я в глаза не видел, хотя объехал практически весь край. Вспоминаются поименно  города: Кемерово, Новокузнецк, Прокопьевск, Ленинск-Кузнецкий, Осинники, Белово, Гурьевск, Междуречинск, Мыски, Киселевск, Анжеро-Судженск, Тайга, Юрга, поселки Тяжин, Тисуль и Яя, столица горной Шории Таштагол. Они запали в душу надолго –  своеобразные, непохожие друг на друга. После окончания техникума я хотел вернуться работать именно в Кузбасс. Вкалывали мы тогда напряженно, переезжали с места на место, ремонтировали оборудование районных типографий. Практика была, как по заказу. Столько увидеть и испытать за полгода удавалось в те времена немногим из сокурсников. А были мы в конце 1960-х там с Толиком Огородновым и Костей Казаковым – закадычными друзьями. Всех нас рассылали работать по России – такое было время и наша будущие специальность – техников-механиков по ремонту и эксплуатации полиграфоборудования. Немало хороших людей встретил я в Кузбассе: и начальников, и рабочих, и девчонок, и парней – надежный, крепкий жил народ в шахтерском краю, да, наверно, и сейчас живет. Тогда же все поразило. И обилие продуктов в магазинах, особенно колбас, которые в Рыбинске не водились.

      Удивила зима морозная, но мягкая, когда мы приехали на рассвете в Кемерово, познакомившись в поезде с девчонкой- кемеровчанкой, которая объяснила нам, куда мы едем, в какие края. По морозцу добрались до облисполкома, где  встретил приветливый заместитель начальника Управления по печати. Не стал он долго нас пытать, а сразу направил в гостиницу «Центральную», сообщив, что будем мы работать в ремонтной бригаде и ездить по всей области, набираясь опыта, как нигде, поскольку специалисты там – классные. Что это так, я скоро убедился. Специалисты были действительно великолепные, но в то же время, это оказались списанные из областной типографии выпивохи, которые прекрасно знали дело, но и к стакану приросли намертво.

     Главным был Виктор Бессчетнов, бывший моряк, знаток печатных машин, обладатель чудесного голоса, который позволил когда-то ему петь даже в ансамбле Тихоокеанского флота. Но из-за отсутствия необходимого слуха Виктор вынужден был демобилизоваться. Когда он, подвыпив, запевал в нашей летучке, все, кто стоял у дороги, открывали рты. Голос у Витьки, казалось, шел из желудка и подымался к горлу. А если учесть, что это был изумительный тенор, то о чем и говорить. Вторым был Паша Герасименко – великий знаток линотипов, маленький, всегда захмеленный, но в любом виде узнающий даже по звуку, какая неисправность в наборной машине и способный в считанные минуты устранить ее. Компьютеров тогда в типографиях еще, естественно, не было, отливали строки из свинцового сплава.  Верстали их вручную или делали целиковые формы – стереотипы. Шоферил на нашей «летучке» тоже Виктор, сейчас уже забыл его фамилию, он же работал по совместительству и наладчиком. Вот с такими ребятами мы встретились. Научили они нас многому, в том числе и твердо держать стакан, выпивая 250 одним махом, с особым шармом.

      Много интересного мы повидали в Кузбассе: поколесили по  дорогам от города до города, покупались в быстрых, ледяных сибирских реках – Томи, Кондоме, Мрас-су и других. Выезжали в тайгу на рыбалку, правда, иногда прихватив с собой купленную рыбу, поскольку ехали не ради ловли, а для веселого отдыха у костра.  Погуляли с сибирскими озорными девчонками. Пожили в разных областных и районных гостиницах. Приходилось нам ночевать нередко в красных уголках, бомбоубежищах, прямо в цехах типографий. До мая мы вели трезвый, пристойный образ жизни, не поддаваясь предложениям своих шефов – посидеть с ними вечерком. Заработали приличные деньги, приоделись.

     На праздник  съездили домой, порадовав своих родителей тем, что все у нас хорошо и даже прекрасно. Потом вернулись назад дорабатывать, и к сентябрю приехали в Рыбинск уже пустыми, потому что втянулись в быт бригады, и деньги улетали на гулянки с возлияниями. Но эти дни вспоминаются мне, как самые лучшие в жизни. За время работы в Кузбассе я напечатал еще одно стихотворение «Звездолет», модной тогда космической тематики, в «Рыбинской правде». Естественно, это было далеко от того, чем я жил во время сибирских путешествий.

     Этим стихотворением закончился первый период моего вхождения в литературу. Затем была опять учеба, преддипломная практика в Орле, где мы сошлись с однокурсником Валерой Антипкиным. Жили полной жизнью, я много читал, почти наизусть выучил 700-страничный том Сергея Есенина. Но стихи не писались. Познакомились со многими людьми из типографии, парнями и девчонками. Съездили в имение И. С.Тургенева Спасское-Лутовиново – было это зимой, в декабре. Поездка запомнилась экзотикой пустынных заснеженных полей. Сошли на маленькой пустой станции, потом пять километров добирались до имения классика. В каком-то «сельпо» купили позеленевшей колбасы и хлеба, с трудом подкрепились на природе. Побродили по безлюдной усадьбе, сфотографировались у знаменитого огромного дуба. Особых впечатлений поездка не оставила. К новому 1969 году вернулись в Рыбинск, где нас ждали защита диплома и распределение.

     После окончания техникума  хотел уехать как можно дальше, на Сахалин, снова искать романтику для стихов, но не хватило мест, и я угодил  в Забайкалье, город Улан-Удэ, где приключений тоже хватало. Работал в Республиканской типографии механиком-наладчиком переплетного оборудования.  Но и эта поездка закончилась почти ничем, правда, несколько стихотворений о Забайкалье я все-таки написал. Красота Саян и свобода той жизни давали свои жизненные плоды, но в строки воплощались трудно. Больше занимался гуляньем, спортом, приобрел массу друзей, подруг. Только суровый и совершенно чуждый для европейца климат Бурятии не вызвал во мне желания остаться здесь надолго. К тому же получил заплаканное письмо от матери, что отец пьет, а она пропадает.

     Надо было вырываться домой. В армию меня весной не взяли из-за повышенного давления, и я просто поставил ультиматум перед руководством типографии, что работать не буду, больна мать и сам в этом климате чувствую себя плохо. Отпустили, хотя и с трудом. Вырваться из Улан-Удэ необходимо было еще и потому, что светили два нехороших шанса: первый – внезапно жениться, второй – получить срок за хулиганство и прочие шалости. Компания моих друзей была слишком веселой. По вечерам искали приключений: дрались, били окна на стеклозаводе. Конечно, все это происходило в подпитии, но тем хуже для меня. И на квартире я жил у крепкого парня Саньки Тюхтяева, уже отбывшего 2 срока, один из них за поножовщину. Вообще город Улан-Удэ оказался бойким, уголовников там было предостаточно, пополнять их армию я не желал. Сказывалась и вражда между бурятами и русскими, а также между районами. В чужой без ножа в кармане ходить было опасно. А по поводу женитьбы тоже было все просто, слишком шустрыми оказались местные типографские девчонки, попасть в их лапы можно было запросто.

     Сибирь и Забайкалье стали моими на всю жизнь. И дружил я с писателями-сибиряками, и печатался в Красноярском журнале «День и ночь», и памятью постоянно возвращался туда – в самые яркие, может быть, годы моей жизни. А вот вернуться в Сибирь в реальности не смог, и даже просто побывать в краях юности не было повода, хотя там и работали впоследствии институтские друзья Полушин и Латынин. Попали они туда с генералом Лебедем, но меня в Красноярск не приглашали. О Кузбассе я тоже знал мало, разве что переписывался с поэтом Николаем Колмогоровым, о котором расскажу по ходу повествования, но потом и его потерял из виду. Живет в Красноярске земляк Сергей Кузнечихин, который и печатал несколько раз меня в журнале «День и ночь», да и сам приезжал в Рыбинск, последний раз летом 2009 года. Сергей – талантливый писатель, настоящий, но пишущий и поэзию, и прозу, что, конечно, затруднительно. Но и то, и другое я читаю с удовольствием.

     Вернувшись домой, я стал посылать стихи в городскую и областную газеты, как это было и до отъезда. Но люди, занимавшиеся литературой в «Рыбинской правде», были уже новые. В газете «Юность» вел литобъединение поэт Юрий Ефремов. Он благосклонно относился к моим стихам, вставляя некоторые удачные строчки в обзоры литературной почты. Система работы с молодыми литераторами была тогда отлажена на всех уровнях, это я понял вскоре, когда попал в поле зрения и рыбинского ЛИТО, и Ярославской писательской организации.

     После очередного послания в городскую газету, меня вызвал на консультацию местный поэт Иван Иванов. Стихи тогда в газете печатались обильно, и литстраницы выходили ежемесячно, а поэтические рубрики – каждую неделю. После консультации у Иванова, похвального отзыва на мои творения и ряда замечаний, была напечатана  изрядно подправленная подборка стихов, которая, из-за несамостоятельности, не принесла мне радости, но творческой энергии добавила. Иван Иванов был одним из активных рыбинских сочинителей. Полковник в отставке, он писал длинные стихи о войне, они, пожалуй, у него получались лучше стихов другой тематики. Еще он много путешествовал, и после каждой поездки выдавал целую рифмованную полосу в газете о том, где побывал. Особенно близка ему была пушкинская тема.