Для того, чтобы открыть для себя мир живописи, надо встретить на жизненном пути хотя бы одного истинного художника. Жаль, что понял я это поздно и, конечно, многое упустил, отдаваясь своему, тоже нелегкому, словесному творчеству. Не однажды, переходя по мосту через Волгу в час летнего заката – особо  яркое, магическое зрелище, – я по-доброму завидовал тем, кто способен запечатлеть такое чудо на холсте. Как ни пытался найти слова, образы для отражения красоты, величия играющей, переливающейся в закатных лучах воды, пылающего неба, конечно, не мог этого сделать. У каждого вида творчест-ва – свои задачи и свои возможности. Такое же чувство приходило ко мне во время цветения черемух, яблонь, сирени над весенним заволжским ручьем и в сентябрьский полдень, когда замирал перед многоцветьем великого дейст-ва – горения кленовой, березовой и, особенно, калиновой листвы.

     Не скажу, чтобы встреч с художниками не было, они случались, но мимолетные,  разговоров серьезных при этом не возникало. Собственно, не было их в большом количестве и потом, когда я встретил настоящего волшебника с простой, но запоминающейся фамилией Дарьин, которую, конечно, слышал и раньше. Именно Геннадий Александрович  не то, чтобы рассказал мне что-то особенное о своем искусстве, но за несколько лет нашего общения дал понять, по крайней мере, главное: художник – это не только талант, а еще и каждодневный труд, который вполне можно бы назвать жертвенным. Есть такое выражение «сладкая каторга», но не всегда она бывает сладкой. Надо выстаивать часами, в любую погоду –  холод и зной – над мольбертом, отыскав чутким взглядом единственную точку, с которой открывается тебе удивительный мир природной красоты.

     В начале 2000-х я впервые очутился в мастерской Геннадия Александровича, куда привел меня мой друг Анатолий Грешневиков. Я не ожидал ничего сверхъестественного. Ну подумаешь, увижу картины, я и раньше видел их, альбом Дарьина был у меня; волновало только общение с человеком, живущим в мире красок. Но я, к счастью, ошибся, встреча не стала обыденной, такого в моей жизни еще не случалось. В этот день сам художник остался для меня в стороне, я был с первых шагов по мастерской захвачен необычной обстановкой, в которой творится чудодейство. Мы прошли в большое помещение, а затем  оно и вовсе расширилось до невероятных размеров из-за того, что меня окружили разные картины. Каждая  затягивала в себя и уводила куда-то дальше: в осенний лес, на мартовскую с раскисшим снегом дорогу, в бесконечное цветущее поле… Я даже растерялся: все многообразие русской природы предстало передо мной, сосредоточилось в этой комнате.

     Тогда же, в мастерской, у меня роди-лись строчки будущего стихотворения, посвященного Дарьину:

                    Дар художника – в тысячу рам

                    Жизнь сполна отложить,

                                                   словно в соты,

                    Мастерская художника – храм,

                    Где молитвою – радость работы.

                    …………………………………..

                    Я не думал, что можно войти

                    В полотно – в это поле и рощу.

     Именно две последние строки точно передают мое ощущение от тех мгновений среди картин и эскизов: в полотно, казалось, действительно можно войти. За  первую встречу я понял немного, но был потрясен увиденным. Пейзажи, пейзажи, пейзажи… И среди них немолодой чело-век, больше похожий не на художника, а на инженера или даже бухгалтера, только взгляд, глубокий и пристальный, выдавал в нем нечто особое. Не верилось, что все это создано руками Геннадия Александровича. И само поведение художника было какое-то обыденное: поставил картину – убрал. Поставил другую, ничего не говоря, не объясняя, просто давая возможность нам самим все увидеть и оценить. Наверно, он понимал мое состояние, а, может быть, и нет. Ведь поэт тоже существо загадочное, не каждый будет впечатления сразу воплощать в строчки. Стихотворение я дописал в тот же день, и пришла при этом мысль, опровергающая мое прежнее отношение к фамилии художника, – как производного от женского имени. Теперь для меня Дарьин ассоциировался уже навсегда со словом – дар. А в этом понятии заключено многое: и талант, данный Богом, и умение дарить его людям и что-то еще необъяснимое, а лишь ощутимое душой. От мастерской, где я потом побывал не один раз, остался в памяти своеобразный запах, дух – наверно, сухой краски, холста, дерева и чего-то еще, о чем я так и не узнаю уже.

     Да, в тот день я не разглядел самого художника, человека, поскольку и времени для разговора было мало, да и сам Геннадий Александрович оказался немногословен. Больше говорила его жена, друг, хранительница Елена Борисовна, а сам он только поддакивал ей, иногда что-то дополнял. Но  близость человеческая во мне осталась. Я не очень люблю излишне речистых – на публи-ку – людей, даже если они гениальны. А впоследствии и вовсе понял, что, в отличие от писателей, говорящих словами, художники говорят своими эскизами, картинами, рисунками. Да и сами они воплощаются в свои творения полностью. По тому, что создает человек, можно понять его душу, интересы, жизненную позицию, философию. Выбор предмета изображения, места, ракурса – все это свидетельствует о нем, взявшем кисть в руки, избравшем нелегкий путь живописца.

     А почерк художника, его сосредоточенность на той или иной детали, – многое открывает. И мера понимания искусства, – насколько мастер доходит до совершенства, того последнего штриха, мазка, после которого творение становится закон-ченным. Да, настоящий  художник – непременно философ. А еще труженик, подчеркну это опять, поскольку главный момент нашего содружества с Геннадием Александровичем связан с изданием книги его воспоминаний «Русская деревня в пейзажной живописи». Тогда я в очередной раз увидел насколько серьезен Дарьин в любом деле. Книга требовала совместной работы автора, издателя, типографии, поскольку на любом этапе могло произойти отклонение по цвету. Как хотелось Геннадию Александровичу максимально приблизить альбомные репродукции к оригиналу, для этого он приезжал в Рыбинск, сверял, спрашивал, уточнял детали. А потом, уже на завершающей стадии работы – печати – стоял у машины и мы искали, как наиболее точно передать краски. Даже обложку изменили, сделав под цвет холста. И Геннадий Александрович, и Елена Борисовна, и я, – все остались довольны книгой, подготовленной к юбилейной выставке.

     Если бы спросили меня, какое качест-во я больше всего ценил в Дарьине как человеке, я ответил бы – естественность. Наверно, впитал он его от родной природы, в которой растворялся, работая на этюдах. Не рисуются же, не стараются выглядеть как-то привлекательней бере-за или сирень, которую он так любил писать. Они такие, как есть, меняются только в зависимости от времени года. Я познакомился с художником, когда ему было уже за 80, молодым знаю его только по рассказам и фотографиям. Думаю, что и тогда это качество – естественность – присутствовало в нем, только с учетом возраста.

     Не один я, очевидно, жалею, что не успел расспросить Геннадия Александровича о чем-то важном, необходимом для меня самого. Слишком неожиданно уходят люди, и вернуть их уже невозможно. Остается только счастливая радость – смотреть на картины, репродукции, вникая в таин-ство выдающегося мастера, посвятив-шего себя служению красоте. Но и это немало, поскольку настоящий художник всегда оставляет для тех, кто его любил, бесценную частичку себя.