В первый приезд, в один из морозных зимних
дней конца 1980-х годов, я познакомил Игоря с сатириком Виктором Ширяевым,
подполковником в отставке, весьма умным мужиком и не бездарным поэтом… Ширяев…
писал басни, детские и юмористические
стихи, сатирические миниатюры. Я всячески ему помогал, поскольку что-то
у Виктора Александровича получалось. Мы часто выступали с ним в разных местах,
зарабатывая небольшие деньги и развлекая народ каждый по-своему. Я читал
лирику, а Ширяев сатиру – коллектив получился слаженный. Игорю тоже
приглянулись творения Ширяева, да и он сам.
Мы ездили на машине Ширяева по местам встреч
с читателями, провели выступлений 15, что
не так уж и плохо. Я тогда был уполномоченным бюро пропаганды литературы
в Рыбинске и держал эту работу в своих руках. В тот приезд мы провели с Игорем
много времени в разговорах, навестили знакомых, в том числе Кору Евгеньевну
Якушеву, у которой потом побывали еще
раза два. Впоследствии Игорь напечатал стихи Михалыча в «Молодой гвардии», а
также помог издать повесть Якушева «В конце
двенадцатого лета» в журнале «Дружба» у Фирсова. Но книжку в Москве нам, к
сожалению, пробить не удалось, хотя все обещали, горячо поддерживали.
Семья Якушевых, Конкордия Евгеньевна
очаровали Игоря. Полюбил он и Рыбинск: тихие улочки нашего городка, добрых,
приветливых в то время людей, неспешный ритм жизни провинциалов. «Понимаю,
почему ты не хочешь отсюда уезжать», – сказал он мне однажды. Мы катались с
берега на берег по летней Волге на теплоходике «Заря», что было для Игоря тоже
удивительно: простор, Волга, летняя природа – во всем поэзия, вдохновение… Из
таких поездок он черпал силы для своих стихов. Жаль, что времени для творчества
оставалось мало среди столичной суеты, и это угнетало Игоря, хотя жизненный
запас ему казался еще значительным, и он все думал наверстать потом.
Возвращаясь к весенней сессии 1983 года,
вспоминаю многое. После возлияния с Жегловым, 3-го апреля было… тяжело. Достал
с утра в общаге бутылку коньяка... Но после, еще два дня, записи в блокноте
соответствовали моему тогдашнему состоянию, разобрать их трудно. Должно быть,
дозы принятого спиртного были слишком велики. Но это тоже показатель
беспечного, радостного состояния общения с друзьями. Ощущение реальности
вернулось поездкой с Полушиным в Чехов, где жил его наставник и большой
любитель разговоров под стопочку Владимир Ильич Мильков, ушедший из жизни в
конце 1990-х.
Мильков вел семинар в Литинституте вместе
со своим другом Егором Исаевым, которому
не хватало времени на занятия со студентами, поскольку тогда он считался живым
классиком, лауреат Ленинской премии, о чем сейчас уже и не вспоминается, или
вспоминается с большой долей иронии. С Егором Александровичем мы встречались и
раньше, в Рыбинске, на Некрасовских праздниках, где он артистично читал свои
пафосные поэмы. Человеком он был интересным и своеобразным. В Москве мы тоже
заходили к Исаеву раза два в его секретарский кабинет в Союзе писателей СССР на
Воровского (ныне Поварской). Принимал он нас приветливо, но по-московски
наплевательски: пришли и ушли, и чем скорей, тем лучше, лишь бы ничего не
просили. Занят он был, в основном, собой. В 1989 году в Коктебеле я отдыхал в
одном домике с его внуком и тещей. Это тоже запомнилось.
В Коктебель мы ездили с сыном Санькой, в дом творчества. Впервые я собрался
на море. Оба были рады. Путевка бесплатная от литфонда, только дорогу надо было
оплатить. Поездка была незабываемой.
Поселились в небольшом домике среди зелени, море в ста метрах. С набережной
открывалась потрясающая картина: погасший вулкан Кара-Даг, справа Волошинская
скала, склон которой напоминал профиль писателя, слева холм с могилой великого Максимилиана.
Удивителен Музей Волошина в доме, где он жил, да и не только он, а многие
великие приезжавшие к нему в гости, иногда надолго.
Побывали мы на нескольких экскурсиях.
Сначала в Старом Крыме, где жил и похоронен Александр Грин, его домик потряс
своей убогостью. Тяжело жил один из самых светлых писателей. На кладбище
похоронен известный драматург Алексей Каплер, муж Юлии Друниной. Теперь,
очевидно, и она лежит с ним рядом. В Коктебеле на берегу кипела настоящая
творческая жизнь. Художники рисовали, гуляли девушки, все что-то продали и покупали. Вдоль берега еще
несколько санаториев и пансионатов.
Остались в памяти Змеиное ущелье, Чертов
палец, Сердоликовая бухта,
Бухта-барахты, Скала Шайтан. Это мы видели уже во время поездки в Лисью
бухту, где самая чистая морская вода, на теплоходике. Там купались, загорали,
играли камушками. В самом доме творчества все значительно: дубы, терн,
шиповник, клены…
Дорога к могиле Волошина была трудна,
после дождя, по колючкам и довольно крутому склону. Но добрались, постояли у
креста, я взял на память несколько зеленых малахитиков. В то время я еще мало
был знаком с творчеством этого великого человека…
Встречались в Доме творчества знакомые,
видел Анатолия Иванова. Последние дни были испорчены штормом, но картина
кипящей воды тоже впечатляюща. Больше в Коктебеле я не был, хоть и хотелось там
побывать. Но теперь это другая страна, да и нет уже того чуда, которое
открылось мне много лет назад.
Вернусь к московским дням и событиям.
Мильков жил скромной жизнью... Опекала его симпатичная дочка Лада. Человеком
Ильич был начитанным по тем временам, но пить тоже мог… безмерно… Эти выпивки
постепенно переходили в дружеские встречи, обогащающие нас. Встретила в Чехове,
маленьком подмосковном городке, куда мы добрались на электричке, Лада Милькова…
Мы погуляли втроем, пока Ильича не было дома, по городку, побывали у каких-то
знакомых Лады, немножко выпили. Чехов напоминал наши небольшие ярославские
города – подмосковная провинция.
Потом появился Мильков, ходили с ним по
историческим местам, у какой-то речки пили из бумажных кульков, потому что не
взяли с собой стакан. Время провели весело, как бывает всегда в новом месте, на
природе, с хорошими людьми. Уезжали уже ночью. Когда ждали поезда, сидели с
Вовкой на теплых рельсах счастливые-пресчастливые, в мечтах о будущем
литературном благоденствии. В общежитие вернулись уже ночью. Милькова знал и
Якушев, и многие наши ярославские литераторы. Последний раз вспомнили Ильича,
когда мне в августе 2009 года позвонил Валентин Штубов, поэт из Тверской
области, вспомнив прошлое и попросив выслать книги в обмен на свои. Валентин
был близок к Мильковым, часто бывал у него и в 1980 – 90-е годы. Рассказал он о
Ладе, что живет она с ребенком по-прежнему в Чехове.
«…Трезвым быть невозможно», – записал я в
блокноте 5-го апреля. Да, трезвому в нашей общаге было находиться трудно, среди
всеобщего шума, гама, пьяных выкриков дикой хмельной братии, то и дело
заваливающейся в нашу комнату и приглашающей к возлиянию. Казалось, что
съезжались сюда только для того, чтобы пить, пить и пить... Тяжелые, каменные
стены пропитались духом разгула, накопившимся здесь за десятилетия,
беспредельного и безудержного, сломавшего не одну судьбу.
Но утром пришлось идти на занятия, гулять
больше не было возможности. На лице моем лежали явные следы минувших встрясок.
День прошел нормально, без каких-либо осложнений. 7-го ходил в московскую
поликлинику на Бронной к зубному врачу… Оказалось, что в столице есть очень
даже хорошие евреи. Врач Пейсахович обошелся со мной деликатно и залечил зуб.
Затем пошли гулять по Москве. После отправились в гости к Сергею Коломенскому,
приятелю-КГБэшнику, курировавшему нас в институте, а в итоге подружившемуся с
веселой литературной братией.
Никаких провокационных действий со стороны
Сергея мы не ощутили. Частенько бывали у него дома, познакомились с женой
Ириной. Словом, чекист был свой. У него мы слушали музыку, читали зарубежное
издание Высоцкого, смотрели порножурналы. Однажды побывали у Сережиной родни в
Серпухове, тоже небольшом городе под Москвой, старинном, чуть покрупнее Чехова.
Ночевали там, что-то отмечали…
С утра 8-го опять пошли на занятия. Науки
совсем не лезли в голову, но сдавать экзамены и зачеты было необходимо. И мы
заставляли себя… учить, что требовалось, готовили для лучшего восприятия
шпаргалки. После занятий поехали в «Дружбу». Шефа не было. Сидели в кабинете у
Сан Саныча Полещука. Бестактные москвичи делали нам замечания, смотрели на нас
как-то свысока и это давило. Но мы-то уже знали, что Москва действительно –
всего лишь большая деревня и не более того. Я вышел в болгарском номере
«Дружбы» под фамилией Стамен Хамитов. Хорошо переименовали. Потом побывали у
шефа дома, он заботливо звонил по телефону, решая проблемы ребят, живущих
гораздо тяжелее меня. Но легкости в жизни не чувствовал и я. Все-таки в
Рыбинске утомляла газетная работа, пробиваться в поэзии тоже было нелегко через
нашу ярославскую литературную «элиту».
Девятого апреля плавал на теории у
Владимира Гусева и ныне живущего московского писателя литературного
функционера, правда, в 2010 году смещенного с реальной на почетную должность.
Стыдновато было. Зато вечером повеселились, устроив переписку с Ханой Коховой и
Аминат Абдулманаповой. Разрядка получилась неплохая. 10-го к нам заходили соседи, предлагали выпить, но
мы отказались. На следующий день с утра сдали экзамен…
А 12 апреля – творческий семинар.
Настроение было вполне боевое, разобрал по косточкам Копысова из Прибалтики и Корнилова
из Братска. Валера Копысов потом доучился с нами до конца, неплохо себя
зарекомендовал. Володя Корнилов… был в
целом добродушным парнем, году в 2007-м прочитал его подборку в одном из
журналов. Так вот иногда всплывают однокурсники... На этом обсуждении порадовал
Толя Орел, написал что-то пронзительное, певучее по-украински, пробирающее до
слез. Предложили перевести, но это ужасно трудно, особенно Орла, у него все на
звукописи, фольклорных началах – попробуй улови. С другого языка легче, а с украинского,
близкого по пониманию, тяжело, да к тому же Орла. Уходит то, что он привнес в
строки, нет таких слов в русском языке.
После занятий сидели в «Дружбе», делали
характеристики на собратьев. Фирс был изумительно добр… Все было прекрасно, как
редко случается в жизни, но все-таки выпадает. Потом поехали к Сереже
Коломенскому, с Полушиным была поэтесса по имени Люба, пишущая под Ахмадулину.
Вечер получился неплохой, но ночь бурной. После Коломенского рванули сдуру к
Анне Пивницкой, поэтессе из Арзамаса… на такси в Орехово-Борисово. Накануне
Полушин сидел всю ночь над ее рукописью и думал, что нас примут с
распростертыми объятиями, поэтому и прилетели с надеждой… на другой край
столицы.
Анна встретила нас сухо, намеком, что
гостей не ждала. Дома оказался у нее племянник... Мы пьяно повздорили, хватили
по стопке водки и поехали на чью-то квартиру… еще добавили... В итоге, я…
уснул, как говорят, носом в тарелке. Проснулся под утро с тяжелой… головой...
Хорошо еще осталось водки, после чего немного полегчало. Утром позвонил домой,
поуспокоился, настроение поднялось. Анна Пивницкая в 2009 году заезжала к
Валере Латынину, когда я как раз ему звонил. Передал ей привет.
На этой же неделе были в альманахе
«Поэзия», где правил Николай Старшинов, бывший друг Якушева. Хотелось
рассказать ему о Михалыче, отдать стихи, но нас даже на порог не пустили. Я уже
и тогда сомневался в том, что Старшинов крупный поэт, стихи его далеко не
восхищали меня. Но как к человеку, я относился к нему с доверием…Но этот случай
навсегда изменил мое отношение к
Старшинову в абсолютно худшую сторону. Остались в памяти лишь смешные
воспоминания Якушева о бывшим друге и собутыльнике, как их не пускали в ЦДЛ.
Старшинов тогда забежал на лестницу и запел «Интернационал». Обслуга застыла в
нерешительности, а Николай ядовито произнес: «Что, песня не нравится?» Из дома
литераторов по причине большой нетрезвости их в тот день все-таки выпроводили.
Это тогда, в начале моего литературного
пути… любой писатель-профессионал привлекал, виделся величиной, несоизмеримой
со мной самим, до которой, как мне казалось, сам я никогда не дорасту. Со
временем окружение начинало мельчать…а главное, я начал разбираться в том,
насколько действительно значителен, талантлив, неординарен человек. Впереди были
дружеские встречи и с настоящими классиками русской литературы, которые в
советское время занимали все обоймы и отчеты со съездов писателей, а к 2000-м
стали как-то ближе и человечнее.
Мечтал ли я, что 2 октября 2004 года со своим другом, писателем
и депутатом Госдумы России Толей Грешневиковым поеду в гости на Вологодскую
землю, к самому Василию Ивановичу Белову, с которым до этого только однажды
встречался в Борисоглебе, на презентации его книги, изданной мной. Да и думал ли
о том, что эту книгу доведется издать мне. Василий Иванович был
многократно оплеван демократами во времена перестройки и уже не казался тем
великим по статусу, каким виделся в советское время. Но как писатель он
оставался таковым.
В Борисоглебе встреча оказалась недолгой и
особого впечатления на меня не произвела, хотя книга Василия Ивановича
«Раздумья о дне сегодняшнем» оказалась весьма мудрой. Потом были стихи,
посвященные Белову, приветы, передаваемые от него, и, наконец, эпиграф из моих
стихов в книге писателя о выдающемся композиторе Валерии Гаврилине,
опубликованной в журнале «Наш современник». Впрочем, встречался с крупными писателями я уже не
впервой, потому, наверно, все
воспринималось спокойно.
О том, что Василий Иванович
действительно величина в литературе и
жизни, я понял во время поездки в Вологду и Тимониху, деревню, где стоит дом
Белова, его знаменитая баня и церковь, которую он сам реставрировал. В
Ярославле мы встретились с Толей и поехали на Вологду. Погода была, как говорят
синоптики, облачная с прояснениями, иногда накрапывал дождь. До Вологды доехали
в разговорах довольно быстро. Василий Иванович встретил нас радушно, жена его
Ольга Сергеевна тоже была рада приезду Грешневикова, меня она знала разве что
заочно. Толя пояснил, что Ольга Сергеевна строга, особенно к тем, кто приходит
к писателю со спиртным. Пить Василию Ивановичу уже нельзя, да он и сам давно завязал.
Во время разговора дома у Белова, в его
просторной, уютной квартире он подписал мне журнал с повестью и книгу своих
пьес, изданную за счет автора, завел старый патефон с ручкой, немного
поговорили о жизни. У Василия Ивановича болели ноги и спина, ходил он с
палочкой, да и то с трудом. После этого собрались в Тимониху. Белов настаивал,
чтобы с ночевкой, но мы договорились вернуться назад в этот же день, и
Грешневиков менять свои планы не хотел, тем более, что дома было полно дел. Но
если бы знать, сколь длинна дорога, лучше бы на два дня приехать, поскольку в
общей сложности провел я в тот день в машине 16 часов.
Поначалу дорога была хорошей, новой,
Вологда за счет города металлургов Череповца ожила, появились деньги на
строительство, она уже заметно отличалась от Вологды начала 1990-х, когда мне
доводилось там бывать по издательским делам. Ездил я туда для размещения заказов
«Рыбинского подворья», поскольку все типографии в те годы были забиты, книги
пользовались спросом, были выгодной продукцией. После этого еще раза 2 – 3
приезжал сюда по делам книжной торговли, ночевал в грязной гостинице, в которую
тоже было непросто устроиться…
По дорогеВасилий Иванович рассказывал о
местах, которые связаны с его жизнью, учебой, работой. Трасса шла сначала на
город Сокол, известный мне своим бумажным комбинатом. Потом поехали на Харовск,
где когда-то жил Белов. Названия деревень, да и сам их облик, отличались от
ярославских. Дома были огромные, по сути, двухэтажные, такие я видел только на
севере нашей области… граничащей с Вологдой. В этих домах, похожих на
двухпалубные корабли, и скотину держали – внизу, и сами вверху жили. Ездил я
туда к родственникам мой жены, которая родом из Первомайского района. Видно,
что обитали в них хозяйственные крестьяне.
Проехали Шолу, Архангельское, Кузьминское,
в котором, по словам Белова, венчался с Зинаидой Райх Сергей Есенин, пил и
ходил по селу с гармошкой. Венчание проходило в церкви Кирики и Улиты. В
Сокольском районе жил хорошо знакомый мне поэт Александр Романов, умерший в
начале 2000-х или даже в конце 1990-х, точно не помню. С ним у меня было
несколько встреч и короткая переписка, Сан Саныч рекомендовал мою подборку в
журнал «Север», правда не с первого раза, а сначала разругав присланные ему
стихи, что мне очень помогло. Я и посылал ему стихи потому, что чувствовал – не
пишется, необходим совет, разбор, дружеская нотация. Романов очень точно
определил, чего мне не хватает в тот период времени. Следующая подборка
оказалась в самый раз.
Белов рассказывал историю уже практически
исчезнувших деревень, в которых когда-то было по сотне и больше домов, а теперь
осталось по пять – десять, да и то наполовину заброшенных или принадлежащих
дачникам. И это еще у большой дороги. Что же было в глуши, куда мы ехали.
Пролетели Острилово, Истоминское, Насоново. Василий Иванович поведал, что
Вологда когда-то называлась Насон-городом. Оставались позади речки, в
большинстве своем с названием на «га», как сказал Белов, «га» – это река:
Воженга, Пухлинга, но там же почему-то оказалась и Сить. Шли деревни Середняя,
Зародиха, Азла, Прониха…
Но вот дорога перешла в грунтовую, после
примерно полутора часов езды. Я уже думал, что подъезжаем, но глубоко
заблуждался, путь впереди лежал еще неблизкий. Грунтовка виляла и виляла, была довольно крепкой.
Оказалось, что до Тимонихи от асфальта
ехать еще столько же. Углублялись куда-то на Северо-Запад, то ли к Петербургу,
то ли к Архангельску, значения это не имело, поскольку дорога на Тимониху туда
не вела, разве что каким-то диким образом, пешедралом. Василий Иванович все же
захотел купить бутылку водки, надеясь, что мы не откажемся остаться до завтра,
но магазин был закрыт на замок. Белов немного расстроился, но сказал, что
найдем все равно. Впереди показалась Тимониха. Дорога совсем захирела и,
наконец, мы уткнулись в большую лужу, проехать через которую оказалось
невозможно. На горе стояло несколько домов и среди них дом Василия Ивановича.
Мы вышли из машины.
Закрапал мелкий дождь. Добираться до
своего дома всего труднее было Василию Ивановичу. Чтобы перейти через лужу,
принесли какие-то доски, так и прошли осторожно по ним. Огромная изба, как и
те, что мы видели по дороге, находилась в хорошем состоянии, содержала ее
младшая сестра Белова, которая и обитала здесь круглый год. Всего в Тимонихе
осталось 3 – 4 дома жилых, да столько же нежилых. Мы вошли в дом, сели за стол,
неспеша перекусили.
Василий Иванович обиделся, что Грешневиков
отказался ночевать, но у сестры нашлась бутылка водки. Мы выпили по две рюмочки
и пошли с Толей побродить по округе, поснимать, что найдем интересного, на
фото. За домом топилась новая баня, которую построил Белову губернатор вместо
сгоревшей частично старой. Мы решили
все-таки хотя бы символически попариться, хоть и времени было мало. Но пока
баня топилась, прошли до соседней деревни, до церкви и кладбища, где похоронена
мать Василия Ивановича. Церковь, казавшаяся издали маленькой, вблизи предстала
довольно объемной, но осталась от нее только средняя часть, остальное сломали.
Вернулись обратно в дом. Толя решил снять
Василия Ивановича с сестрой на видеокамеру, чему Белов категорически
противился. Но все-таки, то ли обманом, то ли с молчаливого согласия классика,
он это сделал. Успокоилась и сестра, и хоть на камеру сниматься отказалась, но
сфотографировалась с любимым братом. Еще немного побеседовав, мы пошли в баню,
просторную, с камнями. Топилась баня по-черному, но это не означало, как я
думал раньше, что в бане была копоть. Нет, просто таково было устройство бани,
в чем я, честно говоря, так и не разобрался, хоть и попарились мы малость.
Сфотографировались на крыльце. Я вспомнил строки Анатолия Передреева о другой Беловской
бане, сгоревшей: «По-черному топится баня Белова…». Анатолий читал нам эту
небольшую поэму во время встреч в Москве в общежитии литинститута и Доме
литераторов. «Баня Белова» – первое его стихотворение, написанное после
10-летнего молчания, поэтому любил он это свое детище бесконечно, и было за
что.
Вернулись в дом, стали собираться в
обратный путь, он опять был неблизким. Простились с хозяйкой и Тимонихой тепло,
душевно и тронулись. Дорога во тьме казалась более скорой, к тому же Василий
Иванович рассказывал нам о своей жизни, Толя все записывал в блокнот, из этих
заметок потом получится книга о большом
русском писателе. Я тоже иногда задавал вопросы, в частности, спросил об отношении к Рубцову до смерти последнего,
считал ли Белов его большим русским поэтом? На вопрос Белов ответил просто, как
относится сейчас, так и тогда относился, то есть понимал талант своего
товарища, хотя краткость ответа наводила на мысль, что очень близкими друзьями
они не стали… Приятели Рубцова были, в основном, поэты, в том числе и
московские, у которых самомнения тоже хватало. Думаю, что они-то не слишком
пытались приподнять его при жизни, собутыльника, вечного студента, надеясь, что
время рассудит, кто же из них дальше пойдет.
Белов иногда сыпал поговорками, народными
мудростями, то ли деревенскими, то ли православными. «Кто украл, грешен один
раз, а у кого украли – много», – сказал
он. Мы сначала не поняли смысла этого, а он оказался прост. Укравший согрешил в
воровстве, а обворованный подозревает в грехе многих, поэтому и сам грешен
неоднократно. За разговорами заблудились в Соколе, пришлось спрашивать, как
проехать на Вологду, добрые люди подсказали. Еще с час ехали по темной дороге,
потом по вологодским улицам и вернулись в дом Василия Ивановича, где уже заждалась
нас заботливая Ольга Сергеевна.
Хозяева уговорили нас выпить на дорожку
чаю да по стопочке сухого вина. Поговорили. Толя обещал еще приехать к Василию
Ивановичу с борисоглебцами и оператором Анатолием Заболоцким, другом Шукшина и
хорошим знакомым Белова. Расставание было не слишком веселым, да и мысли о
нашей российской жизни тоже. Поэтому до Ярославля добирались почти молча. У
железнодорожного вокзала расстались. Толя поехал в Борисоглеб, я еще с полчала
бродил по вокзалу, дожидаясь машины моего сына Андрея. Ярославская дорога была
уже другой, но Вологда потом еще долго вспоминалась. Вернувшись домой, я на
следующий день принялся читать повесть Василия Белова о Гаврилине.
И здесь опять не могу не вернуться к Игорю
Жеглову. Наша дружба крепла с каждым годом. Во время следующего приезда в
Рыбинск, тоже летом, поскольку была еще и зимняя поездка, мы плотно сошлись с
Ширяевым… и ночевали у него на даче в Жуковке – зеленом заволжском массиве,
достаточно затарившись водкой и пивом... Закуска везде – на грядках, в банках, заготовленных Виктором
Александровичем, кое-что прихватили с собой. Пить с Ширяевым было непросто.
Разговорами он мог замучить любого, имея два высших образования и богатую
биографию, от подмосковного хулигана до военпреда на одном из крупных рыбинских
предприятий... Я это знал и после принятия дозы ходил и дышал красотой теплого
летнего вечера, а Ширяев мучил, а по виду Игоря и не очень, моего друга. Они и
спорили, и обнимались, и хлопали друг друга по плечам, словом все шло, как
надо, и я пошел спать.
Утром нужно было выступать, но… на точке
большой хреновости находились все трое. Игорь наиболее стойким оказался, а
Ширяев внезапно улизнул куда-то и вскоре явился уже сияющим, с бутылкой
самогонки. Ее мы быстро уговорили, да вчерашнее пиво еще не выдохлось. Одной
показалось мало и Витольд, как окрестил Ширяева Игорь, сгонял к соседке за
второй. Все было бы ничего, можно бы и за третьей сходить, если бы не
выступления и тот факт, что на дачу мы приехали на ширяевской машине. На ней
же…надо было возвращаться обратно через посты ГАИ. Как мы доехали,
останавливаясь через каждые полкилометра, и как потом выступали – одному Богу
известно.
А выступал, в основном, один Игорь. Я спал
в машине, а Ширяев, по-моему, только один раз присоединился к московскому
гостю, на большее тоже сил не осталось. Виктора Александровича Игорь после раза
два печатал в молодогвардейских альманахах, что для Ширяева было полным
восторгом. Выступал Жеглов и на литобъединении, где тоже искал талантливых ребят
и кого-то еще опубликовал в своих сборниках, по-моему, Тамару Пирогову…
впоследствии принятую в Союз писателей России, но это было уже в
позднеперестроечные времена, когда требования к приему снизились.
13-го апреля были у шефа в «Дружбе»….
Вечером снова стало тоскливо, как часто бывает после непомерного веселья.
Смотрел на фотографии Нади и детишек, отогревался. Хотелось прямо по рельсам
убежать домой. 14-го Фирс произнес
странную фразу: «Пусть Хомутов Орла переведет, отдохнет от славы». Что он имел
в виду, понять было трудно, великой славы я тогда явно не приобрел...
Ходили в этот же день на лекцию Ивана
Ивановича Карабутенко по зарубежной литературе. Мужик серьезный и
основательный, Карабутенко закончил Сорбонну, читал хорошо, ярко, интересно.
Запомнился он еще несколькими историями, отчасти курьезными, которые расскажу
ниже. Вечером пришли Юрка Соколов, поэт из Ульяновска и сухановской компании,
толстяк и драчун, бывший боксер, и Коля Василевский, как всегда сверкающий
своей ослепительной улыбкой. Болтали всякую ерунду о жизни литинститута…
Не случайно в записной книжке за этот год
появилось стихотворение Николая Якушева. Он был кумиром нашей троицы – Валерки,
Володьки, моим. Да, впрочем, и всего курса, его стихи читались и перечитывались,
особенно одно, близкое для нашего времени:
Жизнь
прошла не под звуки победного марша,
Были
срывы и боль, и ночное вино.
Наша дружба стара, но ведь мы-то значительно старше,
Неужели
же ей раньше нас умереть суждено.
Пусть
нелепым был путь через жизни бездарную повесть,
Пусть
о лживое слово не раз разбивали мы лбы,
И не раз спотыкалась о подлость наивная совесть,
Но
она провела нас сквозь черные дыры судьбы.
Это стихотворение, интимное, посвященное
другу молодости Анатолию Жигулину, близко
было и нам тогда. Так жили и мы, черные дыры судьбы подстерегали нас на
каждом шагу.
А в эту сессию произошло трагическое
событие. Еще до своего отъезда в Москву мы договорились с ребятами, что
привезем Якушева в столицу, в Литинститут, взяв на себя и заботу о нем и все
расходы. Михалыч согласился. Очень хотелось мне показать своего учителя
друзьям, удивить их и порадовать. Поэтому и вспоминали мы его очень часто. Но
было какое-то нехорошее предчувствие. Когда уезжал в Москву, зашел к Михалычу,
выпили, но его почему-то вырвало от водки, и был он не в духе. В одну из пьяных
столичных ночей, когда мы заливали в себя привезенный Полушиным из Тирасполя
спирт, где-то в районе улицы Руставели Вовка вдруг закричал: «Поедем к Якушеву!
Сейчас! Иначе мы его не увидим!» И мы бы поехали, наверно, но было уже поздно,
поезд на Рыбинск ушел.