15-го октября я записал в блокноте фразу:
«Всё сдал! Все прекрасно!» Но это было не так. Я совершил серьезную ошибку.
Привел в общагу жену Надю, где ей
открылось непотребное: пьяный бардак, собутыльники, кучи окурков, пустых
консервных банок и бутылок, тела моих талантливых приятелей Володьки Чурилина и
Толи Устьянцева, лежащие крест-накрест на грязной койке… Все это сопровождалось
пьяными криками… Присутствие женщины здесь, естественно, никто уже не замечал.
Толя Устьянцев тогда пил изрядно и слишком, дружил с Ириной Хроловой, Игорем
Меламедом, Александром Еременко, Евгением Касимовым их Екатеринбурга, которого,
как уже упоминал, недавно увидел по
телевидению, с радостью узнав, что еще один мой однокурсник жив, да еще что-то
творит. Информации о нем читал и в 2010 году в литературных изданиях.
Воспоминание о быте и «моральном облике»
литераторов остались у Надежды на всю жизнь, в общежитие она, кажется, больше
не ходила, да и я ограждал ее от этого. Но покупки необходимые были сделаны,
помог Латынин. Когда они с Надей вернулись в общагу, все стали для смягчения ситуации убеждать мою
жену, какой я хороший и талантливый, во что она в те минуты едва ли могла
поверить. Но чуточку успокоилась… Так закончилась эта одна из самых разгульных
моих сессий…
ВЕСЕННЯЯ СЕССИЯ. МАЙ
1984
Второго мая я отбыл на очередную кампанию
по освоению столицы, а если проще – сессию. Утром прямиком добрался до
общежития. Встречали меня Боря Целиков и Машалла, наш любвеобильный
азербайджанец, ставший настоящим другом. Уговорили для начала бутылку
привезенной мной водки, пошли в институт. Но состояние души было уже для
занятий. Слава богу, что не нарвались ни на кого с кафедры. Потом весь день
продолжали питие и следующий день тоже. Разгон взяли хороший, а 4-го поехали с
Латыниным и Сухановым в гости к шефу. Два дня отдыхали у него на даче, как
всегда, гуляли весело. Погода стояла отличная, у весны свои неповторимые
прелести. Копали землю, веселились, строили всяческие планы, словом, было все
пристойно. Никаких эксцессов на этот раз не произошло.
……………………………………………………………………………
В последующие дни общежитие дрожало от
наших нетрезвых голосов. Так прошло около недели, тем более, что в начале мая
достаточно праздников. В Москве было тепло. Пить надоело. Решил уехать на
праздники домой, сразу вздохнулось легче. К тому же, начиналось VIII Всесоюзное
совещание молодых писателей, желание участвовать в нем было большое, но
все-таки это мероприятие и пугало. Я знал, что не слишком готов к обсуждению,
поскольку попадание на этот форум оказалось несколько сумбурным, как многое в
моей тогдашней жизни
По неприятной традиции, меня
попытались отбросить в родной писательской организации, без обсуждения
рекомендовав на конкурс рукопись Любы Новиковой. Я воспротивился, почему так
нечестно – посылайте две рукописи: чью отберут, тот и поедет. Бородкин… нашел
выход, направил мои стихи конкретно Михаилу Шевченко. Впоследствии оказалось,
что Любу по каким-то причинам не взяли на совещание, а меня утвердили… Хотя мог
попасть на совещение, как потом понял, и через шефа, который тоже руководил
одним из семинаров. Вот эта неразбериха и не дала толком подготовить рукопись.
Приехал домой, погулял по Волге, съездил в
Ярославль, где лежал вызов на совещание. Об этом совещании я уже рассказывал,
но кое-что еще дополню… Подышав родным
воздухом, вернулся в Москву. Внезапно пришло трагическое известие: в Ленинграде
умерла тетя Надя. Воспринял я его тяжело, поскольку этой смерти никто не
ожидал, но у сердечников так часто случается. Ехать на похороны у меня, к тому
же, не было никакой возможности, решили, что поедет один отец, мать бы это не
перенесла.
Тетя Надя Ларионова была старшей сестрой
мамы, и единственной. Она успела побывать на фронте, поскольку родилась в 1923
году. После войны вернулась в Ленинград, когда уже мой дедушка, Языков Алексей
Федорович, приехавший в начале века в Петербург из деревни Новоселки Мологского
уезда Ярославской губернии – работать по торговой части, – умер в начале блокады, где-то перед новым
1942 годом. Бабушка же моя с мамой были эвакуированы весной через Ладожское
озеро в Рыбинск. Чудом миновали водную пропасть, немцы расстреливали катера в
упор, многие утонули.
Матери повезло, бабушке – нет, поскольку
она сразу попала в больницу с дистрофией и умерла. Мама даже не знала, где
покоится Васса Леонтьевна Языкова (Антонова). Девочке было тогда 11 лет и
похоронить свою мать она не могла, ее
закопали, как всех безродных, в общей яме. Не одна могила моих родных утрачена
навсегда. Отец матери зарыт тоже неизвестно где в блокадное время, потерялись
захоронения бабушки по отцу Нины Ивановны Рябковой, деда Хомутова Геннадия
Геннадьевича, прабабушек, похороненных на закрытом и заросшем Кипячевском
кладбище. Такая вот печальная история.
Правда, могилу бабушки Нины я, кажется, все-таки отыскал. Блуждая с другом
Женей Розовым в бурьяне кладбищенского
квадрата, внезапно наткнулся на знакомый памятник. «Он, точно помню», –
воскликнул я. Оба мы были немало удивлены такому чуду. Теперь надо уточнить
окончательно, тот ли это памятник.
Мама в незнакомом Рыбинске маялась потом в
няньках у родственников и чужих людей. Загробила здоровье, приобрела
психическое заболевание, уже после моего рождения, но по Божьей воле
более-менее поправилась и дотянула почти до 64 лет. Она жила в Рыбинске, а тетя
Надя – в Ленинграде с мужем дядей Афоней и дочкой Галей. Потом Галя вышла
замуж, став Молчановой, родила дочерей Веру и Надю, словно для продолжения двух
страдалиц-сестер, моей матери и тети. Живут они в С.-Петербурге и сейчас, в
2011 году, Вера уже давно вышла замуж, родив ребенка. Все у них, в общем-то,
нормально, за исключением того, что лет 30 мы не виделись, хотя в С.-
Петербурге мне доводилось бывать часто, но суета не давала никакой возможности
зайти к сестре. Слава богу, хоть перезваниваемся, не потерялись, как с другими
родственниками по линии отца. Фотографии с похорон тети Нади тоже есть в
альбоме, да и дяди Афони – он ненадолго
пережил жену.
Начались занятия. Замелькали в расписании
на стене учебного корпуса предметы: «Зарубежная литература», «Театральное
искусство», «Практическая грамматика»… Патриарх институтского режима В.Пименов
читал «Советскую драматургию», ассистировала ему И.Вишневская. Говорил он
неплохо, имея богатый жизненный и педагогический опыт, но слишком академично.
Существовала анекдотичная версия, что когда-то при театре он был кем-то вроде
швейцара, но оказалось однажды, что некого поставить директором, Пименова и
определили.
«Учи ученых, – сказал Крученых», – ходила
фраза по институту. Это относилось ко многим нашим предметам и некоторым
преподавателям, мало разбирающимся в своем деле, давно отставшим от жизни.
Были, конечно, и другие. А еще запомнилось двустишие: «Одного Кассиля ум
заменил консилиум», не помню чье. Кассиль был известным советским писателем, а,
может, и не о нем речь, но сказано складно и в точку. Вообще анекдоты и шутки
летали повсюду. Некоторые я записывал.
Девятого мая посидели в кафе «Лира», нашем
любимом, рядом с Площадью Пушкина (теперь там «Макдональдс»). Здесь можно было
хорошо поговорить под стаканчик винного коктейля, которого мы выпили за годы
учебы в институте огромное количество, закусывая бутербродиками с красной или
черной икрой. Сколько там проведено часов, сколько типов прошло перед нами, и
литераторов, и просто москвичей, и девчонок легкого поведения, что крутились
там постоянно, хоть и не так, как сейчас на Тверской. И пили коктейль, и продавались
за коктейль – все тогда было дешево…
Врач, поэт Володя Старцев, ныне живущий,
кажется, аж в Греции, сказал, что он на каждую книгу стихов смотрит, как на
историю болезни. Тогда Володя жил в Москве, работал в больнице, но точно не
могу сказать по какой профессии. Интересный случай произошел 11-го. Пришел я на
день рожденья прозаика из Сибири Коли Калачёва, с которым мы подружились на все
время обучения, и даже переписывались. Учился он на курс ниже, был крепким
парнем, работал на Крайнем Севере, в Певеке, умел постоять за себя,
неоднократно участвую в общежитских драках. Там сидела одна грузинка,
незнакомая мне, она сказала, что я буду в ее семинаре на совещании.
Принесла список руководителей нашего
семинара: Анатолий Сафронов, Виктор Кочетков, Феликс Чуев, Давид Кугультинов,
Юрий Прокушев. Нельзя было не поверить, девушку эту назначили старостой
семинара. Виктора Ивановича Кочеткова… поэта-фронтовика, я знал по Ярославским
совещаниям, куда он приезжал неоднократно. Человеком он был интересным и…
авторитетным. С Феликсом Ивановичем Чуевым, тоже весьма известным деятелем
литературы, мы познакомились на Некрасовских праздниках… к тому же он был
приятелем Фирсова и его соседом по дачному поселку. Впоследствии Феликс
прославился тем, что близко сошелся с престарелым Вячеславом Молотовым и
написал о нем немало, беседуя о многих моментах истории. Феликс Чуев был
патриот до мозга костей, сын летчика и даже, пожалуй, убежденный сталинист.
12-го был веселый вечер с песнями и
танцами. На следующий день писали диктант, а потом пошли на лекции Ивана
Ивановича Карабутенко, одного из любимых наших преподавателей. Читал он
зарубежную литературу 19-го века, и читал великолепно. Всем вышел Карабутенко:
и умом, и знаниями, и обличием – высокий, стройный, с черной аккуратной
бородкой и ироничной улыбкой.
…………………………………………………………………………….
Прочитали мы под влиянием Карабутенко
Шарля Бодлера «Цветы зла». Поэт действительно оказался великим, но тяжелым
декадентом (а, может, реалистом): гробы, мертвецы, тоска… Для нас тогда это
было как-то непривычно, потом, в 1990-е годы, стало понятно многое, и
настроение оказалось созвучным бодлеровскому. Авторитеты у Карабутенко были
далеко не те во французской литературе, к которым мы привыкли, не Дюма, Золя и
прочие, а Нерваль, братья Гонкуры, разве что, Флобер стоял на должной высоте…
Теперь дополню воспоминания о VIII
Всесоюзном совещании молодых писателей.
Четырнадцатого решили переселиться в прекрасную гостиницу ЦК ВЛКСМ
«Орленок», куда устраивали всех участников
совещания. После общаги оказались в раю, ходили среди гостиничной
зелени, внутренних садов, восхищаясь каждым закуточком, блеском, чистотой. Эти
дни запомнились на всю жизнь. Поселились мы в номере с Колей Калачёвым, правда,
жизнь на совещании текла у каждого по своему распорядку: семинары, новые и встреченные старые друзья,
бурное общение. Поэтому с Колей мы виделись редко, только ночевали вместе, да и
то не всегда…
Зашли в первый день с Калачёвым к
сибирякам, среди них был Толя Кириллин из Барнаула, довольно талантливый
писатель-самоучка, уже замеченный сибирской критикой и неплохо прошедший
семинар. Как обычно выпили, поговорили о Сибири. Видел в этот день Гену
Серебрякова, Фирса. Сколько фамилий с тех дней осталось в моем блокноте, многих
из мимолетно встреченных тогда людей уже
нет на свете. Но большая часть живет и до сих пор, пишут романы и стихи.
С утра 15-го пошли загорать на пруд,
который находился прямо рядом с гостиницей, здесь отдыхали многочисленные
жители района Ленинских гор. Хорошо провели время, чуть-чуть обмакнулись, пошли
обратно в гостиницу. Видел в этот день главного редактора «Литературной газеты»
Александра Чаковского. Он, по слухам, писал за Брежнева его знаменитую
документальную эпопею: «Малая земля», «Целина», «Возрождение», которая была
тогда обязательной для изучения, от школ до институтов. Сказка получилась
красивая и увлекательная с героическим генсеком (тогда еще на более низких
постах).
На официальном открытии
Всесоюзного совещания выступали: Георгий Марков – первый секретарь Союза
писателей СССР, знаменитый автор сибирских романов; Мишин – первый секретарь ЦК
ВЛКСМ. Все было обставлено по высшему классу, тогда это умели делать, да и
сейчас умеют, только в других сферах. Народу на форум собралось много, на все
тогда хватало денег, литература считалась важнейшим пунктом социалистического
строительства и воспитания. Но на душе было невесело в этот момент: здесь
роскошь, а сколькие таланты загибаются под забором, возможно, будущие классики.
Вспомнились Николай Рубцов, Саша Гаврилов, мой учитель Николай Якушев… На
вечере выступили также: Анатолий Алексин, Андрей Дементьев, Сергей Давыдов, Нил
Гилевич, Юрий Воронов, Анатолий Чепуров и другие. Среди них мой будущий близкий
знакомый Олег Шестинский.
Олег Николаевич Шестинский в советской
литературе занимал очень высокий пост Секретаря Союза писателей СССР, курируя
международные отношения. В то время о знакомстве с ним можно было только
мечтать, его фамилия встречалась мне постоянно в различных сводках о заседаниях
СП, разных поездках делегаций, в обоймах самых достойных представителей
советской литературы. Но с 1990-х годов все изменилось. Секретари Союзов
писателей стали значительно ближе к обычному литератору, в том числе и
провинциалу, и со многими из них мне довелось близко общаться.
К тому же, в 2004 году я и сам «удостоился
чести» стать секретарем Союза писателей России, правда Союз тогда был уже
только жалким подобием прежнего. Но с Шестинским я познакомился близко где-то в
середине 1990-х на Некрасовском празднике поэзии, куда он приезжал в компании с
Евгением Антошкиным, известным поэтом, изданным позднее в одной серии со мной
издательством «Русскiй миръ». Антошкин долгое время работал заведующим отделом
поэзии журнала «Огонек». Я встречался с ним в редакции, когда нас собирал
после совещания Анатолий Сафронов.
Не помню как, но сошлись мы в номере
ярославской гостиницы «Юбилейной». Я был вместе с женой. Сидели, разговаривали,
пили винцо, причем я был уже в большем подпитии, но и другие не очень отставали.
Внезапно выяснилось, что мы с Шестинским из костромских дворян и это нас как-то
сблизило. Располагала к известному поэту и функционеру и его манера общения с
другими. Несмотря на возраст, он просил называть себя Олегом, делал комплименты
моей жене, приглашал меня в гости в Переделкино, обещал прислать для журнала
«Русь», главным редактором которого я тогда был, материалы и стихи, что и
сделал впоследствии. К тому же, мы с Олегом Николаевичем оказались близки и
ленинградскими корнями, откуда была моя мать.
В общем, разговор закончился продуктивно,
продолжился перепиской, публикацией в «Руси» нового товарища. Впоследствии Олег
приезжал и в Рыбинск, кажется, на дату рождения Суркова, но я как-то прозевал
этот момент, и мы не встретились. Зато Шестинский отметил свое пребывание в
нашем городе поэмой, посвященной Елене Телешовой, библиотекарю, которая видать
ему приглянулась. Поэму он присылал и мне, а потом напечатал ее в одной из
книг. Вообще, как видно, женщин Олег Николаевич обожал, преклонялся перед ними
по-рыцарски.
Хоть я и не выбрался к Шестинскому в
Переделкино, но все-таки наша вторая встреча состоялась – на Ивановской земле,
куда мы съехались на юбилей Михаила Александровича Дудина, друга Шестинского, с
которым они разошлись в последние годы. Борис Орлов объяснил мне некоторые
печальные моменты, связанные с этим. Какие-то чиновники вписали в перечень
подписантов печально известной отповеди патриотам в начале 1990-х и фамилию
Дудина, не согласовав данный факт с ним. Дудин сильно переживал это, поскольку
был Героем Социалистического труда, фронтовиком, человеком в высшей степени
достойным. Тогда на него обиделись некоторые друзья, в том числе и патриот
Шестинсский.
С Дудиным я тоже был знаком. В начале июля
1993 года он приезжал в Карабиху на Некрасовский день поэзии. Из Ярославля в
усадьбу поэта нас доставили на автобусе. Там проходил основной праздник. На следующий день была поездка в Грешнево. Мы
сидели с Михаилом Александровичем на одном сиденье. Дудин был грустноват,
расспрашивал меня о жизни на Ярославщине.
Какой-то фотограф запечатлел нас, жаль фотографии я потом не взял, о чем
сейчас жалею, поскольку люблю Дудина как поэта и некоторые стихи его помню
наизусть. Элегантный, подтянутый, выходя из автобуса первым, он всем подавал
руку. Была в том, возможно, и поза, но, пожалуй, и привычка тоже. Выступал он на празднике блестяще. Это была моя единственная встреча с Михаилом
Александровичем, а вторая – уже на его
могиле в Ивановской области, куда мы приезжали на Дудинские торжества.
Очевидно, Шестинский ехал на дни памяти
Дудина затем, чтобы побывать на его могиле, и, хотя бы посмертно, примириться с
другом. Программа в целом была обширна. Мы выступали в разных аудиториях,
посетили музей университета в Иванове, где интересную лекцию прочитал нам
Леонид Таганов, тоже давний мой знакомый, автор журнала «Русь», составитель
книг выдающейся поэтессы Анны Барковой, несколько раз репрессированной.
Таганову удалось с ней встретиться незадолго до смерти и даже, по его словам,
получить пощечину от поэтессы, забытой всеми и не желающей уже возвращаться из
небытия в литературный мир. Но Таганову все-таки удалось примириться с
Барковой, впоследствии он написал и книгу о ней.
Каким-то образом он был связан и с
трагической судьбой журналистки и
поэтессы из Иванова Елены Рощиной, убитой бандитской пулей в середине 1990-х. С
Леной я работал несколько месяцев в редакции молодежной газеты «Юность», где
она проходила практику. Жизнь талантливой девушки оборвалась слишком рано.
Друзья Елены издали после смерти несколько
книжечек ее стихов и заметок.
Были застолья, участие в жюри конкурса
песни в Фурманове, а затем незабываемая поездка в Талицы, в музей Цветаевых,
дом отца Марины, сохраненный и облагороженный. Директором там была очередная
жена Юры Кублановского Наталья, которая приезжала в Рыбинск незадолго до этого,
где мы познакомились. Они с Юрой присутствовали на моем 50-летии. В группе
писателей преобладали ивановцы во главе с Юрием Орловым – ответственным
секретарем писательской организации, приехали: Шестинский, Сабило –
председатель С.-Петербургской писательской организации СП России, которую
возглавил после его отъезда в Москву в 2005 году мой друг Борис Орлов… Была
москвичка поэтесса Людмила Шикина.
Кстати, во время нашего пребывания в
Талицах там находился и Кублановский,
связался с ним по телефону… С Иваном Сабило я тоже был хорошо знаком по
съездам писателей, и даже один раз жил в
одном номере гостиницы Россия. Иван, после отъезда из Петербурга… устроился
неплохо в Международном Союзе писателей как специалист по Белоруссии. Потом, во
время склоки, продолжающейся года с 2006-го между главным редактором
«Литературной газеты» Поляковым и председателем международного СП и Литфонда
Переверзиным с компаниями, Сабило был уволен, оказавшись не с теми.
После посещения музея и обеда, мы поехали
на могилу Дудина в деревню Вязовское.
Там Шестинский дал волю своим чувствам, упав на колени прямо в снег, со слезами
просил прощения у Миши. Было это трогательно и впечатляюще. Зима, белый
деревенский снег, могила Дудина и Олег Шестинский на коленях перед ней. И все
очень натурально. С Олегом мы жили вместе в номере гостиницы, обменялись
книгами с теплыми надписями. Так закончилось на этот раз мое общение с одним из
видных литераторов Советского Союза. Умер Олег Шестинский в 2009 году, навеяв
мне большую печаль и воспоминания о днях наших встреч.
Продолжая о Всесоюзном совещании и
дополняя уже сказанное выше, скажу, что меня обсудили в первый день, но я не
ожидал больших похвал. Хотя прошел нормально, поскольку все относились ко мне
уже почти как к члену СП, считая, что я выбрал свою дорогу и с нее не сверну. Виктор Кочетков назвал меня
поэтом-размышлятелем и был в этом прав… Вершиной поэзии и всегда считал философскую лирику.
Вечером в «Орленке» были встречи
с детскими писателями Юрием Коротковым и Сергеем Махотиным из Ленинграда.
Ребята понравились мне
доброжелательностью, оба широко печатались. К сожалению, ни тогда, ни
впоследствии я их не читал, и с того вечера мы больше не встречались. «Москва
может дать столько, сколько ты сможешь у нее взять», – сделал я в тот день
запись в блокноте, может, свою, а, возможно, услышанную от кого-то, но очень
точную, в чем я убедился впоследствии. По прошествии многих лет я бы еще уточнил:
сколько ты хочешь у нее взять, потому что далеко не все в столице было близко
моей душе, не ко всему она лежала, не хотелось мельтешить перед власть имущими…
Обсуждали на следующий день будущего
главного редактора издательства «Молодая гвардия», а впоследствии журналов
«Очаг» и «Сельская новь» Виктора Кирюшина, о чем я уже писал. В журнале для
семейного чления «Очаг» я обнаружил
Виктора уже в середине 1990-х. Зашли мы туда с Юрий Кублановским, путешествуя
по столичным рюмочным. Встретили по пути обаятельную тараторку, актрису Елену
Кореневу, знакомую Юре еще по Парижу. Она начирикала мне автограф на записной
книжке. У Кублановского были какие-то дела в «Очаге», для меня совсем
незнакомом журнале. Когда Кирюшин работал в «Сельской нови» мы опять с ним
пересеклись. Виктор напечатал хорошую подборку
стихов к моему 60-летию.
Во время перерыва на обед мы выпивали по
бутылочке красного с богатырем Серегой Мамзиным, заходя в общагу, которая была
рядом с комплексом «Молодая гвардия». А вот вечером все совещание, за редким,
наверно, исключением набиралось до полного… «Орленок» шумел, радовался,
торжествовал – писатели осваивали Москву, брали у нее свое. Утром же у пивнушки
на Хуторской, как я уже упоминал, напротив комплекса «Молодой гвардии» возникала
толпа, все жаждали промыть пивком пересохшие глотки и подлечить головки… Все
здесь были радушны, все любили друг друга, тонус повышался. Встретил опять
костромича, запойного и талантливого Мишу Зайцева, он в очередной раз развязал
по случаю такого события. Писать продолжал. Были и другие знакомые давно
ребята.
Обсудили Давыдкова из Курска. Ничего
интересного у него не нашли, посоветовали писать детские стихи… Впоследствии
Давыдкова я не встречал. Добавлю еще о знакомстве с Колей Шипиловым. Его песни
звучали по «Орленку». Коля был по-нынешнему бомж, а по-старому бич…Сидел в
нашем номере на постели, бормотал о том,
что погибла жена и, чуть не плача, пел песню, посвященную ей: «Навек останется
со мной твоя душа, твоя душа». На руках его были мозоли от гитары. Растроганный
Валера Латынин предложил Коле для проживания квартиру своих знакомых в
Новосибирске, чему был потом не рад, поскольку в жилье… переломали мебель,
выбили стекла… Коля жил своей жизнью и не хотел ее менять. Но поступок Латынина
был достойным.
Впоследствии мы надолго сдружились с
Николаем Шипиловым, прекрасным прозаиком и бардом. После Сибири, когда его уже
признали в Москве, у Коли вышли книги «Пятый ассистент» в «Советском писателе»
и «Шарабан» в «Современнике», Николай поступил на Высшие литературные курсы и
прожил в общежитии литинститута лет 7 – 8. Я с жадностью прочитал его книги,
скупил все в Рыбинске и раздарил друзьям. Язык у Коли был легкий, чеховский.
А в общаге наше общение было крайне
бурным. Когда бы я ни приезжал на сессию, находил Колю и отогревал душу его
замечательными песнями. Он мог, заглотив для начала стакан, петь с вечера до
утра, переходя из номера в номер, куда его буквально тащили, естественно, еще
наливая при этом для бодрости. Закалка у Шипилова была крепкая, я удивлялся,
как он выдерживает такие нагрузки…
Следующим обсудили известного потом
метаметафориста, Алексея Парщикова.
Впоследствии он уехал в Германию, но умер рано, 2009 году в 55 лет. Образы его
были удивительны: «Сом, словно ход на Луну» и тому подобное. Только все это не
связывалось в общую картину. Но в целом, чтобы понять Парщикова, надо было
обладать его ощущением действительности. И я поддержал авангардиста, чем-то он
мне понравился… Потом мы даже посидели в его номере за сухоньким винцом.
Присоединился к нам и поэт Вячеслав Киктенко, до сих пор активно печатающийся.
Пришел на совещание известный
литературовед Юрий Прокушев, родом с Урала. Зашел разговор, почему не
присутствует на форуме Чурилин. «А что ему здесь делать, – ответил Прокушев,
хорошо знавший Володьку, – он зрелый поэт. Только писать надо, вот и все». К
сожалению, Вовка зрелым поэтом не был и подобные совещания и подобные нужны
были ему, могли бы укрепить веру в свои возможности. Очевидно, и обида у него
копилась за то, что не приглашали. Это усугубляло душевное состояние.
Проходили на совещании и культурные
мероприятия. Водили нас в Мавзолей Ленина, я не пошел смотреть на мумию вождя.
Потом ездили в подмосковный совхоз. Туда хотелось, поскольку предвиделось
застолье, да и на природу из Москвы тянуло. Но в целом было уже скучно и уныло,
к совещанию проявилась резкая антипатия, как к дежурному мероприятию. Возникла
она и к тем, кто проводил семинары, поскольку многие руководители не пользовались у нас авторитетом. Заходили
разговоры о других поэтах: «Лучшее у Евтушенко и Вознесенского написано
лет 30 назад», – заметил Юрий Прокушев. Мелькали фразы из Блока: «Русская
поэзия погибнет от метафоры». Как будто без метафоры она не может погибнуть?
Это высказывание прозвучало во время обсуждения Парщикова, чьи стихи были
перенасыщены тропами.
Говорили о таких острословах, как Светлов,
который сказал одному из переведенных молдавских поэтов, что если он не
заплатит Светлову деньги, тот переведет его обратно на молдавский. Обсудили мы
и ту грузинку, встреченную у Калачева и назвавшуюся Марина. На самом деле звали
ее Наргиз Сопромидзе…
Появились в записной книжке тех дней и
другие фамилии особо одаренных и подающих надежды: Буйлов, Белай, Исхаков,
Горбатюк, Байборордин, Парамонов, Лазакова, Туинов, Григорян, Никитин,
Валентина Соловьева (моя знакомая по Костромскому семинару). Многие из них
потом встречались мне в печати, а иных уже и на свете нет. О Жене Гаврилове я
уже упоминал. Еще хотел бы дополнить некоторые детали. Был Женька слишком
резок, категоричен, пил без меры, до состояния, когда валился набок. И
самомнение у него было слишком велико. В «Орленке» он играл в шахматы на
деньги, очень серьезно. Сидел в трусах и играл с теми, кто желает… Забили
Женьку насмерть, видно, кому-то сказал обидное, в писательской организации и
нашли мертвого. Так же погиб и друг Гошки Бязырева и мой приятель Юра Кабачков,
с которым мы после института долго переписывались. Зарезали и чудесного
прозаика Пашу Егорова, моего друга из Чувашии, о чем еще скажу. Были на
совещании также отмечены: Виктор Лапшин, Юрий Беликов, Толя Овчинников и
другие.
…………………………………………………………………………….
Совещание закончилось. С тех пор у меня
появилось много новых знакомых. В конце этой сессии мы сдавали экзамены.
Перепечатав «Цветы зла» Шарля Бодлера, наша троица Полушин, Латынин и я
получили по пятерке за благородные труды у Ивана Карабутенко, не мечтая об
этом. Перепечатывал в основном Володька для себя, но, когда сдавали экзамен, мы
все трое были едины, поскольку интерес проявился явный. Оставшиеся после
экзаменов дни кутили у Вани Исаева, поэтессы Зинаиды Палвановой, которая
переводила Аминат Абдулманапову. Зина, кажется, живет сейчас в Израиле... У
Зины была тесная связь с Дагестаном, и в Союз писателей Палванову принимали
там.
«И до коммунизма водки хватит», –
последняя запись в моем блокноте на той сессии и адрес Паши Егорова, который
пришел ко мне перед самым отъездом домой со странным свертком, похожим на
чертежи. Но, когда бумагу развернули, на свет выглянула бутылка водки. Пашка в
очередной раз завязал, но хотел, чтобы я отметил его отличную защиту диплома. Я
пил, а он смотрел, как я употребляю губительное для него в то время зелье,
поломавшие жизнь многих и, в частности, его
самого в переносном и прямом смысле. В переносном, потому что не
позволило раскрыться полностью как
талантливейшему писателю, а в прямом, –
поскольку в конце концов свело Пашку в могилу посредством ножа
случайного уголовника во время гулянки на какой-то даче в его родном Цивильске.
О Паше я впоследствии слышал от известной
чувашской поэтессы Раисы Сарби, с которой мы встретились на Украине, в
Черкассах, где проходил прекрасный литературный праздник. Рая сказала, что не
встречала человека прямее и честнее, чем Павел Егоров. В Черкассах я был от
писательской организации, так сказать, по литературному обмену. Наши области
дружили. Случилось это в октябре 1987 года. В Москве случился казус. Долго
стоял в очереди за билетами на Черкассы. Дали на дополнительный поезд, но уже когда
отъехал оказалось, что он через Черкассы не идет. Стало не по себе.
Поезд был полупустой и холодный. В купе
мужики пили какую-то гадость. Но я настроился на эту поездку – без спиртного,
чтобы не было осложнений и последующих разговоров. Пить с ними отказался. Они
особо не уговаривали. Проводник посоветовал выйти в Киеве и добираться до
Черкасс на перекладных. В Киев прибыли ночью. Осень была прекрасная, теплая,
золотая. Украину я полюбил еще с поездки в Ивано-Франковск, а теперь эта любовь
усилилась.