*   *   *

На станции заплеванной и серой

Дохнет внезапно позапрошлой эрой...

Лавчонки чуть живые, мухи, грязь,

Девчонки лишь — унынию не в масть,

Но рядом, с овощами в пыльных тряпках,

Старушки в мятых платьицах и тапках —

Везут с участков скудный урожай,

Что им зимой не предвещает рай.

Мужик-ханыга с полупьяной рожей

И, как ботинок, продубленной кожей.

Все поезда привычно ждут,

                                               а он

Затягивает что-то перегон.

С крыльца сойдешь — и некуда податься,

Поселок пуст. Ну, разве оторваться,

Взяв за углом бутылку и в кустах

Ее в нутро залив себе на страх,

Поскольку не понять, какое зелье

В ней плещется,

                        чем выльется похмелье.

Россия, эти станции смурные

Тебя гнетут, как раны потайные,

Невидимые из высоких мест, —

И в этом тоже твой нелегкий крест.

Доколь его тащить — никто не знает,

А местный житель просто привыкает:

Сиди да ожидай — состав придет,

Такой же точно едет в нем народ.

Куда, зачем,

                        в какие времена?..

Прости меня, родимая страна.

Но горькие приходят ощущенья,

Что нам

            не будет, видимо, прощенья.

 

                      *   *   *

                        Если нам не отлили колокол,

                        Значит, здесь — время колокольчиков.

                                               Александр Башлачев

Посреди бесполых шествий

И всеобщего подвоха

Голосами сумасшедших

Окликает нас эпоха.

Нет сочувствия в твердыне,

Окружившей их всеядно;

Только, что страшнее ныне -

Смерть ли, жизнь ли, — непонятно.

Неприкаянных, лохматых,

Растворенных в чистом слоге —

Этою твердыней смятых

Сколько пало по дороге.

И напрасно их «лечили», —

Видели не то причиной.

...Может, это мы почили,

Мы запахли мертвечиной?

Извертелись, исписались,

Всё возможное пропели,

Благородные остались,

Богородные сгорели.

Что тут скажешь, век итожа

Перед прошлыми часами?

Мы летать умели тоже,

Но себя связали сами.

Нам сегодня одиноко,

Неуютно, ритуально,

А они живут высоко,

Недоступно, нереально.

А они живут, не тужат

В строчках и своих гитарах,

А они доныне служат

В сторожах и кочегарах.

Верные шальному зелью –

Средству от вселенской стужи,

Охраняют нашу землю,

Согревают наши души.

Всюду пусто, глухо, немо,

Всё святое прокутили.

А быть может, это в небо

Форточку заколотили.

Но нисходит к изголовью

Таинством и содроганьем

То, что выплеснуто с кровью

И легчайшим придыханьем.

Нет предела жгучей воле,

Где по-прежнему сгорают...

Снова слышу — в русском поле

Колокольчики играют.

 

                        *   *   *

За Чистым четвергом, со строгой чистотою

Явившимся тебе прозреньем неземным,

Придет особый свет,

                        над нынешней тщетою

Ты обретешь себя совсем иначе с ним.

 

Перехлестнула путь непроходимость смуты,

Истерзанных ночей, рассветов ледяных,

Когда в тебя летят и сквозь тебя минуты,

Как пули бьют и бьют, и не уйти от них.

 

И некого судить, ты сам судим и грешен,

Оправдан лишь одним — что каяться умел,

И до сих пор любил, и на любви замешан

Твой каждый новый срок среди насущных дел.

 

Как завтра на тебя своим прищуром глянет —

Не в том сегодня суть, помысли о другом:

Что главное — всё то, чем жизнь еще предстанет,

Случится только там — за Чистым четвергом.

 

                *   *   *

Не играю никакую драму,

Ни к чему теперь в страдальцы лезть,

Но всё чаще вспоминаю маму, –

Видимо, тому причина есть.

И отца сутулого, седого,

Безысходно смятого судьбой,

Ничего не ждущего иного

В жизни беспощадной и слепой.

На закате каждого денечка

Прошлое в глаза мои глядит:

Вот она –  у ветхого мосточка,

А чуть-чуть поодаль – он стоит.

Чтоб увидеть, памятью очнуться

И тепло почувствовать в душе,

Раньше надо было обернуться.

А теперь – не надобно уже.

 

              *   *   *

Последние силы срываю,

Всё чаще ночами не сплю,

Но чувствую – не успеваю

Поведать о том, чту люблю.

В нахлынувшем времени диком

Припомнить о многом другом,

Быть может, не слишком великом,

Но все-таки мне дорогом.

Вернуть ощущенья иного –

Спокойного, ясного дня,

Гони же, ямщик, вороного,

Что в память уносит меня.

По милым заволжским просторам,

Задумчивым русским полям,

К тропинкам родным да угорам,

К черемухам и тополям.

До лавочек тех и завалин,

Где речи вели старики,

Где век мой однажды заварен,

Наверно, всему вопреки, –

Волне рукотворного моря

На месте, где предки взросли,

Лавине блокадного горя,

Что маму не смыла с земли.

Гони же, родимый, гони ты,

Чтоб всё же осмыслить сумел,

Какие  протянуты  нити,

Какой мне отмерен удел.

Лети среди солнечных блёсток,

Метельных и пыльных хвостов,

Хотя бы до тех вон березок,

До тех невысоких крестов.

 

                    *   *   *

                 Неугасимо горит лампада в соборном храме!..

                                                                    Н.Шипилов

Они приходят к нам, безысходным,

                                                      в миру пропавшим,

Забившим души греховным звоном,

                                                             ослепшим всуе,

Чтоб дать надежду на исцеленье

                                                   больным и падшим –

В простом участье, святом причастье

                                                                  и поцелуе.

Не в том, которым Иуда метил

                                                   на казнь Мессию, –

В ином,

           но тоже несущем строгое испытанье.

Их троеперстье зовет Россию,

                                                   ведет Россию

И под молитву,

                         и под предательское роптанье.

Не только храмы

                              в изображеньях суда и муки,

А смрад притонов, хмельных безумий,

                                                   продаж телесных –

Все искушенья, чумные вопли, чужие звуки

Нам открывают,

                          напоминая о мрачных безднах.

Они убоги –  добром наивно спасти пытаясь;

Гонимы всюду, а если даже любимы всеми,

Напрасно в стае заблудших в смуте

                                                  весь век скитаясь,

Вновь на распятье  идут смиренно,

                                                         склоняя темя.

Но за кончиной очередного –  опять сиянье,

И смерть уходит,

                       и жизнь взывает: «Очнитесь, люди!»

И кто-то вправду в себе находит иносказанье

И возвышенье –

             в сплошном, повальном всемерном блуде.

А остальные –

                    всё в том же хламе и в том же сраме,

И, видно, Суд им другой назначен,

                                                          и не любовью.

…Неугасимо горит лампада в соборном храме,

И безутешно свеча  приставлена к изголовью.

Уходит вещий, совсем не вечный,

                                                         но оглянитесь:

Курится ладан, и воск стекает –

                                                  нежнее шелка,

А пред иконою новый отрок –

                                                  грядущий витязь, – 

Пусть нынче музыка одинока,

                                                       но ненадолго.

 

                               ЛЕТО 2009

Чем жить и дышать в беспросветные дни

Смятенья столиц развращенных,

Среди беспредельной чиновной возни,

Безудержных бредней ученых.

 

В провинции нынче заботы свои —

Как выжить и чем прокормиться,

Еще бы послушать — поют соловьи

Иль пьют из небесной криницы.

 

Прибиться поближе к родимой земле,

И к бабочке той, и к ромашке,

А вечером в тихом заволжском тепле

С дружком пропустить по рюмашке.

 

И вспомнить о тех, кто счастливее нас, —

Не видят сегодняшней смуты,

Но всё же надежду хранить про запас

На светлые дни и минуты.

 

Не зря же так сладко ласкает висок

Среди временного бурьяна

Шального шмеля древнерусский басок,

Как вещая песня Бояна.

 

                            *   *   *

Тревожной мыслью сам себя неволишь,

Перебирая смутные года: Неужто мы —

                                   черновики всего лишь

Для тех, кто нам вослед придет сюда?

 

И сколько будет вычеркнуто ими,

И очень может быть — совсем не то,

Утраты станут слишком дорогими,

Их не восполнить после ни за что.

 

Но сумрачнее

                        от иных прозрений, —

Что, явленные миру без прикрас,

Мы — жалкие останки тех творений,

Которые начертаны до нас.

 

                    *   *   *

Что судить наше время и нас

По иным, достославным эпохам,

Сквозь обрывки бессмысленных фраз

То ползком пробираясь, то боком.

 

По великим не ступишь следам,

Не осталось для прошлого места,

Ни Есенин и ни Мандельштам

Не проявятся вдруг у подъезда.

 

Не пройдет отуманенный Блок

Между столиков полуподвала,

Не возникнет из воздуха слог,

Не всплывет чудный лик из бокала.

 

Им в небесном светиться дому,

Где и раньше они пировали...

Мы уходим из тьмы и во тьму —

И к потомкам вернемся едва ли.

 

                            *   *   *

Мы – странники века чужого, и в новой толпе

Сплошной неуют не один я порой ощущаю,

Всё больше людей,

                                  говорящих о чем-то себе,

На улицах и площадях постоянно встречаю.

 

О чем эти губы прерывисто шепчут, понять

Непросто,

           но явленный факт очевидно тревожен, –

Наверное, что-то не могут упрямо принять,

Да только протест бесполезен,

                                              и вызов ничтожен.

 

Окликнет прохожий, отвечу ему: «Не курю…»

На миг отвлекусь от раздумий

                                       случайным вниманьем –

И вдруг замечаю, что тоже с собой говорю...

И встречные люди глядят на меня с пониманьем.

 

                                       *   *   *

Я уже не вернусь в разнотравья мои луговые,

Под горячие ливни, сходящие с тучных небес,

Под летящие в землю грома и огни грозовые –

На кипящий ручей,

                             на темнеющий смешанный лес.

 

Это – детство,

                    с канавами, полными пенною влагой,

Лягушачьими плясками, гулом березовых крон

И какой-то особой,

                                несбыточной ныне, отвагой,

И восторгом, и волей, берущею сразу в полон.

 

Мы теряем по капле с рождения данное свыше –

И пронзительный свет,

                                    и открытый впервые простор,

И сердца наши бьются с годами всё тише и тише,

И всё реже вступает с природой  душа в разговор.

 

Ох как больно считать,

                                     сознавать за потерей потерю,

Лишь во снах созерцая, чего не сыскать наяву.

Я уже не вернусь…

                                Нет, не верю, не верю, не верю,

Потому что, быть может, лишь этим еще и живу.

 

                                    *   *   *

В эту раннюю осень вхожу я уже не спеша,

Нынче спешка нелепа, и даже опасна, пожалуй,

Но в сентябрьской аллее

                        закружит влюбленно душа,

Что бывает все" реже

                        такой не по возрасту шалой.

Впрочем, возраст ли в том виноват

                                   или что-то еще?..

Не один я такой —

            повседневной придавленный явью,

Но сегодня мне солнце ложится лучом на плечо,

Да и то, что кругом,

                        к благодатному клонит заглавью.

Там копаются дети в листве,

                                   как в песочке речном,

Рядом голуби щурятся,

                                   нежатся в теплом просторе,

И не хочется думать сейчас о стороннем, ином,

И в серьезном себя заводить и терзать разговоре.

Пусть, внезапною нежностью,

                                   волей нежданной дыша,

Как бывало так часто в далекие годы когда-то,

По сентябрьской аллее

                                   восторженно кружит душа,

Ей пока что взлетать

                                   выше крон золотых рановато.