Когда я приехал на годину Игоря в
Балашиху, побывал на могиле друга, сфотографировал происходившее там. Ночевал в квартире, где жил Игорь последние
месяцы, один. Рядом стояла страшная фотография, на которой он был седым стариком, в какого его превратила
болезнь. Красавец Игорь и этот старик никак не представлялись одним человеком.
Я почти всю ночь не спал, вспоминал, мысленно говорил с другом. Годину отмечали
на следующий день. Были В.Силкин, С. Котькало, женщины, работавшие с Игорем в
библиотечке «Молодой гвардии», еще кто-то. В этот день и ездили на кладбище,
где стоял красивый крест на могиле. Потом из-за непонимания двух семей рядом
поставили и памятник, но Ольга крест сохранила. Я еще несколько раз побывал в
Балашихе у Ольги, но на кладбище так и не ездил больше. Как и все другие
друзья, Игорь остался для меня живым.
Двадцать четвертого марта 2007 года
приезжала в Борисоглеб вдова Коли Шипилова Татьяна Дашкевич, и мы провели
памятный вечер в Ярославском доме офицеров. Стало от этого только тоскливей,
потому что слушателей пришло человек 20. Я выступил в полупустой зал… Одно
порадовало – два новых диска Коли, записанные уже неплохо, которые можно
слушать бесконечно. Судьба Николая, думаю, сложится именно благодаря его
талантливому песенному творчеству, обойти стороной которое невозможно…Его уже поют. Приезжавшая в наш город с концертом
Галина Хомчик исполнила песню Шипилова «После бала», мы поговорили, она
сказала, что хорошо знала Колю.
2007-й год оказалась странным и страшным.
Внезапно умер Ельцин и шоу с его похоронами было поставлено прекрасно. Следом
за Ельциным ушли Мстислав Ростропович и Кирилл Лавров – люди выдающиеся. И
опять были пышные похороны по православному обычаю. И совсем тихо умер в
Красноярске Роман Солнцев, талантливый писатель, редактор журнала «День и
ночь», который печатал и меня. Для литературы это, конечно, стало утратой
невосполнимой. Таких деятельных литераторов остается все меньше и меньше…
О Романе Солнцеве я расспросил через
несколько недель после его смерти
Кузнечихина. Сергей – талантливый
прозаик и поэт с нелегкой судьбой, как
все настоящие писатели не избегающий дружеских застолий... Сережа рассказал,
что Роман умер от рака на 69-м году жизни, спокойно, никого не обременяя. Пошел
на операцию и, как часто бывает… уже поздно. Поговорили тогда с Кузнечихиным о
жизни, о болезнях, он грустно пошутил, одни любят говорить на эту тему – другие
не хотят. Я на это ответил, что не о всех болезнях и говорить захочется. Серега
поддакнул, что да, о проказе, простатите
и сифилисе не разговоришься с кем попало. Да и о геморрое тоже – дополнил я
шутку.
…Я спросил о судьбе журнала «День и ночь»,
она была туманна, такого деятельного человека и писателя, как Роман Солнцев, в
Краснояске и его окрестностях уже не найти… Поговорили и о литературной
зависти, что, мол, завидовали Солнцеву многие – успешный, но успех-то нелегко
дается, и романы, и стихи надо написать, а многим хочется успеха легкого, как
манны с неба. Сергей сообщил, что очередной номер журнала, где поставлены и мои
стихи, уже в типографии и должен выйти, на том и закончили разговор. С хорошими
талантливыми людьми поговорить приятно, легче на душе становится, понимаешь
человека с полуслова. «День и ночь» пока, к счастью, выходит с новым редактором
Мариной Савиных.
Но вернусь к сессии. Мафтуна обсудили, и
он продолжил свое любимое занятие – поиск
симпатичных московских женщин… В эту сессию я тяжело заболел бронхитом –
ужасной хворью, мучился которой потом полгода, да и сейчас последствия еще
ощутимы, поскольку бронхит перешел в хронический. Ночью 24-го чуть не
задохнулся. Пошел в писательскую поликлинику, куда-то в район Беговой. Теперь
это заведение уже прибрали к рукам шустрые дельцы, как почти всё имущество
Союза писателей СССР, из-за которого продолжаются разборки на страницах
литературных газет между Юрием Поляковым и Иваном Переверзиным и их
сторонниками, о чем я уже упоминал.
В поликлинике видел Сергея Смирнова и Сергея
Михалкова, еще каких-то престарелых писателей, одного окликнули, фамилия была
Ревич. Ничего она мне тогда не сказала. В 2000-х я узнал Ревича как настоящего
переводчика и поэта, которому тогда отмечали 90-летие. Врач попался
внимательный, специалист, каких уже, наверно, сейчас не осталось, тем более в
Рыбинске. Я всё торопился раздеться по нашей провинциальной привычке, чтобы
эскулап меня послушал трубочкой, но тот не торопился. Он расспрашивал, чем я
болел в детстве, юности, когда лежал в больнице, с какими заболеваниями. На
очередное мое предложение снять рубаху, врач засмеялся и сказал, что если мне
удобней говорить без одежды, то он не возражает против моего раздевания.
Все-таки он меня послушал и сразу определил
– острый бронхит, выписал таблетки и назначил время следующего приема. Даже с лекарством следующая ночь и
день были кошмарные, своим кашлем я замучил и ребят живущих со мной, но они все
понимали и только сочувствовали.
На занятия я несколько дней не ходил, а
лекарство все-таки помогло, кашель почти прошел. Латынин рассказал, что на
занятиях по современной литературе преподаватель Пухов хорошо отозвался о
стихах Якушева, которого он, оказывается, знал давно. 26 октября я сидел один в
общаге. Сессия оказалась непривычной. Не было в эти дни выпивок, мысли
приходили грустно-трезвые, как вытянуть очередной семестр.
……………………………………………………………………………
Двадцать девятого, после творческого
семинара сошлись в «Дружбе» с Володей Андреевым, кстати, уже в 2006-м году
прочитал его подборку, кажется, в «Литературной газете». С Андреевым был поэт
Евгений Глушаков, горячо поддерживаемый Фирсовым, в 1990-е годы я его потерял,
сейчас обнаружил в Интернете, активно пищущим и стихи и прозу православного
направления. С утра следующего дня были лекции: Иванов, Джимбинов, Власенко.
Всё на трезвую голову было интересно, жалел, что много прогулял по болезни.
Пришел с занятий в общагу, а в комнате сидит сам… Анатолий Передреев. Вот уж
кого встретить здесь не ожидал... Валерка стал хитровато спрашивать, мол, знаешь,
кто это такой. Я, к удовольствию, Передреева, ответил, что, конечно, знаю. Мы
же встречались раньше в ЦДЛ, что он, естественно, не помнил.
Познакомились поближе за
коньячком, сидели в этот вечер долго, Анатолий рассказывал о своем институтском
времени, о шестидесятых годах. Вспоминал «тщедушного» Колю Рубцова, которому
частенько наливал стакан. Этому можно было верить. Еще на костромском зональном
семинаре звучали стихи, приписываемые Рубцову соответствующей тематики: «Когда
я буду умирать, а умирать я точно буду, ты загляни-ка под кровать и сдай
порожнюю посуду». Или другое: «Куда податься русскому поэту, когда заря подымет
алый щит. Знакомых тьма, но только друга нету, и денег нет, и голова трещит».
Авторство стихов я не проверял, но строки, но строки были близки, понятны. Да и
не скрывал выдающийся поэт своих жизненных пристрастий, но за этим кроется,
отнюдь, не слабость, а уверенность в своем таланте: «…Мне поставят памятник на
селе! Буду я и каменный навеселе!..» Именно по стихам судят поэта, а не по разным
побочным явлениям в биографии.
По творческим перспективам Передреев в те
годы не уступал Рубцову, а его мощный, красивый облик не оставлял сомнений в
том, что был Передреев тогда среди однокурсников лидером. И «Олжасик
Сулейменов», будущий казахский классик, тоже с ним учился. Тогда еще – скромный
мальчик из национальной республики. Толя читал новые стихи, для него это было
крайне важно, ведь 10 лет он не писал, молчал, то ли по причине излишнего
общения с «зеленым змием», то ли – по
другой, но, пожалуй, причина была не одна.
Читал Передреев в тот вечер «Баню Белова»,
прекрасное большое по объему стихотворение, которое знал наизусть, очевидно,
запомнив от частого повторения. Крепким, настоящим мужиком был этот рано
ушедший из жизни поэт, судил о других прямо и откровенно, невзирая на
авторитеты. Вместе с Передреевым пришли в тот день в общежитие Андреев и
Николай Пономарев, тоже промелькнувший и пропавший где-то поэт, добродушный
мужик, работавший шофером на автобусе. Потом я несколько раз еще его встречал.
Анатолий Передреев в последние годы жил неподалеку от Валеры Латынина, они
частенько встречались, проблемы у Анатолия со спиртным все-таки оставались и
умер он внезапно, приняв какую-то таблетку, очевидно, по ошибке, а возможно и
просто от разрыва сердца или инсульта. Так часто бывает с пьющими людьми.
…………………………………………………………………………….
31-го хорошо пообщались с Игорем Жегловым,
по этой причине на следующий день на занятия не пошли... Пили с утра пиво с
рыбой. Потом поехали брать чьи-то сапоги из ремонта… Хотели съездить в
Ярославль на прогулку, благо были впереди свободные дни, но потом не достали
билеты и отказались от этой затеи… Со 2-го по 5-е занимались. Сдал в эти дни
всё, что было необходимо. Стало радостно. В оставшиеся дни опять разгулялись с
Игорем, но вообще эта сессия прошла относительно трезво по причине моей
болезни, а также ее небольшой продолжительности. Добрался до дома тоже без
приключений.
ЛЕТНЯЯ СЕССИЯ. ИЮНЬ
1986
Наше учение катилось к концу. Следующая
сессия – летняя. Выехал в привычно хорошем настроении, ожидании новых встреч со
старыми друзьями. С первых дней замелькали в расписании занятий эстетика,
научный коммунизм, украинская литература… Но до этого случилась неприятность. 2
июня сошел с поезда, позвонил знакомым, а отойдя от вокзала обнаружил, что
потерял блокнот со стихами, адресами, телефонами и прочим. Вернулся, думал в
телефонной будке оставил, но, увы… Потом подумал: «Ерунда, разве это беда?».
…………………………………………………………………………….
Самым неприятным было предательство
друзей. Я всегда на первое место ставил творческий уровень, а не положение в
литературе... И все больше понимаю – друзья должны быть или не из литературы,
или талантливые, поскольку с другими неизбежно возникнут противоречия.
Бездарный… сочинитель, даже поначалу разделяющий твои мысли во всем (возможно,
притворно), едва только получает возможность функционирования, а не дай бог,
еще и большой литературный пост, резко меняется и втемяшить ему что-то разумное
в голову очень трудно. Он примыкает к какой-нибудь тусовке, от местного
журнальчика и до Союза писателей , а там уж теряет чувство реальности, пытаясь
«уважить» себя и сохранить, мало думая о собратьях. И все-то ему видится уже
по-другому.
…В общаге встретил Вовку Полушина, поехали
к Латынину. 3-го с утра выпили по бутылке сухой «глюкозы» – так, с легкой руки
Пети Суханова («пустить глюкозу по вене»), мы называли спиртное, и поехали на
занятия. После лекций посидели в ЦДЛ. Видел там Владимира Милькова, Анатолия
Передреева, Геннадия Касмынина. Все шло хорошо, пока не перебрали и утром было
хреновато… На занятия решил не ходить. Встретил соседа по комнате Толю
Устьянцева. С ним мы и направились в пивбар...
Шли неспешно по каким-то
задворкам... Говорили о популярном тогда поэте Александре Еременко,
причисленном к метаметафористам, уже не столь часто упоминаемом в 2000-х годах.
Толик цитировал его стихи: «А что Толстой, – простой артиллерист» (а, может,
как-то иначе, уже не помню)…Выпили пивка – полегчало. Потом гуляли с Мафтуном,
погода стояла чудная – как раз для… прогулок, как в стародавние времена.
Вечером мысли были благие, играли в бильярд... Утром пошел на занятия.
Текущая советская литература (куда она
притекла?), научный коммунизм (как впоследствии оказалось – не совсем), теория
и практика редактирования с добрейшим и милейшим преподавателем Безъязычным,
ушедшим из жизни в 1996 году. На занятиях он рассказывал нам разные истории,
читал какие-то стишки, говорил, что свыше 48 страниц в обложке – это уже книга,
а не брошюра. Поминал Смирдина и многое другое, что почти не пригодилось потом,
но человек, Владимир Иосифович, был интересный и он, пожалуй, сподвиг меня на
исследование своей дворянской родословной, сказав, что о Хомутовых много
упоминается в Лермонтовской энциклопедии. С 13-го по 16-е изучали эстетику –
удивительную науку, которую бы неплохо знать и поглубже. Но еще интересна она
была тем, что преподавал, как я уже говорил, Георгий Иванович Куницын, книгу
которого «Общечеловеческое в искусстве» я потом проштудировал с удовольствием,
хотя и с трудом, поскольку не был готов к этому. Много было интересного в нашем
учебном процессе, и от всего была своя польза или, по крайней мере, извлекались
уроки на будущее. Оказались они печальными, сопоставлять прошлую масштабность с
нынешним убогим существованием смешно и страшно одновременно.
В Союз писателей меня в те годы так и не
принимали, а я не рвался, ждал новых книг. После задержки в Москве я малость
обиделся на приемную комиссию за все махинации вокруг моего вступления. Но, в
то же время, считал, что трудности, созданные тогда препятствия способствуют
человеческому и творческому росту, и это оказалось совершенно верным. Расти
было куда, и значительно, как я понимаю теперь. Институтская жизнь тоже
стимулировала, трудновато приходилось, но и праздников здесь хватало, хороших
праздников. Выходили книги, были публикации, встречались интересные люди. В
общем, все шло нормально.
Но…вдруг нагрянуло настоящее чудо. Валерка
– вечный ходок в деканат – организовал для нас поездку на Ставрополье,
где запланировали Дни Литературного института. Тогда такие мероприятия
практиковались повсеместно Союзом писателей. Попасть на дни литературы на
Северном Кавказе – настоящее счастье.
Стали оформлять билеты и прочие бумаги. Поездка обещала быть интересной
– Ставрополь, Ессентуки, Пятигорск, Кисловодск и другие города и станицы этого
удивительного края, связанного с судьбой
и поэзией Михаила Лермонтова и других великих, посещавших, полюбивших и воспевших Кавказ.
А 17-го вечером мы поехали на вечер
поэзии, где блестяще выступал Алексей Марков – отец Кати Марковой, с которой я
познакомился позднее, как с одной из сожительниц Юры Кублановского… Алексей
Марков считался поэтом модным, где-то в духе Евтушенко, с социальным подтекстом
в стихах, таких как «Гостиница «Россия». Да и читал он прекрасно. На этом же
вечере замечательно пел бас Николай Тюрин… Прославился он не слишком, но
ценители на него ходили. В этот вечер Тюрин постоянно вытирал лоб платком, что
выдавало не слишком здоровое состояние певца, хотя, может быть, я и
ошибаюсь…Стали ходить на занятия, поскольку впоследствии времени могло не быть
в связи с отъездом.
Шестого июня поехали в институт.
Настроение так себе, сидеть в жаре и тесноте не хотелось. Но утром грянула
страшная гроза. Вечером посидели у Гены Суздалева, ВЛКашника с Урала, буйного,
прямого, как большинство уральцей и сибиряков. Был там и Женя Юшин. Потом
учили. Все думали, что, мол, они такие прилежные? А нам просто стыдно стало,
что столько лет дурака валяли, сколько ценного пропустили мимо ушей. Седьмого
продолжали сдавать экзамены. На следующий день ночевал у Валерки, он жил теперь
отдельно от нас с семьей в Ясеневе, куда мы частенько заезжали. Латынин уже
освоился в Москве, родственники помогли, дядя, да и Фирсов тоже. Весь день
купались в битцевских озерах, где собралась тьма народу, место было пляжное.
Девятого опять заночевал там же. Гуляли по зеленым окрестностям…
На следующий день, по утренней
свежести ехали во Внуково, откуда отправлялась наша делегация на Ставрополье.
Еще в самолете стали появляться строки об этом крае, хотя я знать его не знал,
разве что ощущал:
Ставрополье – отзвук далеких былин
В
твоем имени слышится мне,
Словно,
гордых степей удивительный сын,
На
горячем лечу скакуне.
И
простор полевой, и старинная быль,
В
коей горе и радость живет,
И
летящая через столетия пыль,
С
чьих копыт – кто сегодня поймет?
Но
не хочется верить в извечность вестей,
Кровью вычервленных во мгле,
Но не хочется
мерить, чьих больше костей
В этой черной, тяжелой земле.
Я хочу по-иному взглянуть на тебя –
Взглядом сына грядущих веков,
Что оплакав свое и свое отскорбя,
Над прошедшим склониться готов.
Отрешась от минувшего темного зла,
Боль спокойно ладонью отвесть,
Даже пулю, что в сердце поэта вошла,
Лишь случайностью горькой почесть.
Ставрополье: былинного Ставра черты
Я в твоих открываю чертах,
От живой красоты и живой чистоты
Васильки зацветают в глазах.
Ставрополье – возвышенной жизни страда,
Всё, что нами обретено,
Свет, которому верю, и никогда
Отреченья тому не дано.
Все мы – с волжских полей или вольных степей –
В нашей общей сроднились судьбе,
Пятилучие светлой ладони моей
Я протягиваю тебе.
И склоняюсь сегодня до самой земли,
Отмеряю весомый поклон.
Не шумите, не пойте, мои ковыли,
Песню розни минувших времен.
Там, где мчались, металлом зловещим звеня,
Чистым солнцем июльским согрет,
Тихий мальчик ведет золотого коня
В золотой ставропольский рассвет.
Это стихотворение сполна отражало
тогдашнее мое настроение и мои патриотические убеждения, веру в доброе,
героическое, в незыблемость русских устоев… Конечно, была и большая путаница в
мозгах на той грани, когда уже совершилась долгожданная перестройка, через
несколько лет переросшая в развал страны, деградацию, упадок всего
материального и духовного. Советский Союз оставался пока незыблемым.
Стихотворение это так и осталось в блокноте, нигде я не пытался его напечатать.
А где-то в 2007-м году, переписывая
очередной вариант этой книги, я одновременно читал Максимилиана Волошина,
Серафима Саровского, Зинаиду Гиппиус, воспоминания Елены Булгаковой и понимал,
как страшно прошлась история, в том числе и советская, а уж постсоветская тем
более, по душам русских людей. Глубокие религиозные постулаты, впитанные
Саровским, великие размышления о смысле жизни Волошина сменялись заметками о
страшных послереволюционных днях в воспоминаниях Гиппиус, где лишь одна мысль
точила людей – как выжить в окружающем ужасе. Продолжилось это и в 30-е годы,
когда великий Михаил Булгаков с трудом зарабатывал на кусок хлеба, а может
быть, даже выпрашивал его. Но в это время создавался роман «Мастер и
Маргарита», который мог и не родиться, окажись Булгаков слабей духом.
Дух остался от прошлых, еще
дореволюционных времен, когда люди трудились, молились, любили свою землю и
отстаивали ее в боях. И то, что случится через несколько лет – Великая
Отечественная – произойдет и воплотится в Победу только благодаря заложенным ранее в наш народ
качествам самой высшей пробы. Их не уничтожили ни коммунисты, ни будущие демократы. Первые,
кстати, все-таки заботились о государстве и создавали свои героические мифы, на
которых мы воспитывались, а вот пришедшие в 1990-е годы беспредельщики наживы и
разврата вытравили за четверть века из людей почти все человеческое. Идеологией
стала любовь к себе, а не родине, воровство, а не бескорыстие и честность,
власть инстинктов сломала в людях остатки веры в будущее, да и оно стало
абсолютно туманным.
Но начиналось это раньше, в период
разрушения православных, крестьянских, казачьих устоев… В этот период шел
телевизионный фильм по произведениям Варлама Шаламова, 20 лет отдавшего
страшной колымской каторге. Шаламов
вернулся в жизнь, хотя и глубоко больной, вернулся и мой учитель Николай
Якушев, и многие другие. Из ада 1990-х возвращаться некуда, а сколько протянется безыдейность и падение
нравов – непонятно. Развращены уже два поколения, которые видят всё это и на
этом воспитываются… Все-таки… человек чувствовал себя необходимым в Советском
Союзе, а в обновленной России он стал не нужен никому, кроме себя. Вымирание
страны, утрата патриотизма, уничтожение культуры, в том числе и литературы,
стало вопиющим.
Дело, конечно, не только в вождях, но в
них, в первую очередь. Они определяют направленность жизни остальных, а уж те,
остальные, готовы разгуляться на крови и горе. Такими были и «комиссары»,
НКВДэшники 1930-х – 50-х лет, такими оказались
бандиты и чиновники 1990-х – 2000-х. Все захлестнула борьба за власть и
собственное благополучие. Выборы, выборы, выборы… Коррупция, коррупция, коррупция…
Воровство, жажда наживы, жестокость, ложь, безумие богатых и обнищавших, потеря
человеческих и православных ценностей большинством населения страны.
После революции люди жили верой в будущее.
Мой дед, потомственный дворянин, тоже, наверно, надеялся, что жизнь впереди
будет светлая и справедливая. Поэтому, хочется думать, и вступил в мологский
комсомол, а затем в партию и отстаивал себя, когда за утрату 2-х стогов сена
его из нее исключили. Но после разбирательства восстановили. Люди взывали к
справедливости, и зов их могли услышать, а в 2000-х никто уже народ не слышал и
не хотел слышать. Такова жестокая воля всех наших переломов и перестроек.
Правда, можно сказать еще об одном, что
писателю в 1990-е – 2000-е годы стало свободней. Говорить я мог, что угодно,
без страха высказывал свои мысли, такие, за которые меня бы услали на Колыму в
советское время. Но другая напасть была очевидна – люди уже не тянулись к
литературе и поэзии, ушел читатель. Пиши ты, что хочешь, читать тебя им стало не
интересно, поскольку жестокая лживая реальность задавила всех, а ниши для
литератора в государственном устройстве не осталось. Но, опять же, остается
верить в будущее, ведь и в 1920-е, пока государство не повернулось лицом к
литературе, писатели тоже голодали, и даже умирали от голода. Но верится все
трудней, да и не случится этого уже на моем веку.
Но вернусь к Ставрополю, до которого мы
долетели хорошо и быстро. Я впервые летал в свои 36 лет, оседлал ТУ-154,
хорошего по тем временам коня. Позднее, уже в 2008 – 2010 годах, эти самолеты
стали терпеть многочисленные аварии, но и тогда их заменить полностью еще было
нечем. Погода в Ставрополе стояла немного пасмурная, но сказали, что здесь это
не редкость. Главное, было тепло. Первое впечатление от города – его похожесть
на Рыбинск, какая-то провинциальность. Поселились мы в гостинице и весь день
потом бродили по улицам. Нам здесь нравилось. Щедрый прозаик, профессор
института Александр Рекемчук кормил нас два раза в столовой, понимая, очевидно,
наши материальные сложности. Все было хорошо. Начались выступления. С триумфом
читали в общежитии. Особенно блистал Гена Суздалев своими броскими, образными, душевными
стихами, выдаваемыми с каким-то слезным волнением.
Ночь на 10-е июня прошла нормально. Утром
позавтракали, посидели в садике, потом пошли в автобус. На Ставрополь опять
набежал туман... Я с интересом наблюдал незнакомую растительность – туя,
каштан, орех – таких деревьев в нашей полосе не встречал тогда, а в 2000-х
годах они уже не стали редкостью, даже неподалеку от моего дома растет каштан.
Потом состоялась встреча в ставропольской писательской организации, все там
были опухшие и угрюмые, видно, после какого-то праздника. Наши – в нормальном
состоянии.
От националов участвовал в мероприятиии
ВЛКашник молдаванин Ефим Тарлапан, сатиру которого я после много
переводил. Хороший поэт и мужик веселый, где он сейчас – не знаю. Оригинальным и
эксцентричным предстал Генннадий Суздалев из Челябинска, мужиком пьющим и
заводным, как, впрочем, многие встречавшиеся мне в жизни и поэзии уральцы. Это
и Володька Чурилин, и Валентин Сорокин, с которым мы встречались в Москве, и в
Ярославле на Некрасовских праздниках, и Борис Ручьев – друг Николая Якушева,
сполна испытавший лагерные «прелести». Таким вспоминают и Вячеслава Богданова,
одного из моих любимых в молодости поэтов, умершего рано… но оставившего
прекрасные, самобытные стихи. Совсем недавно обнаружил в Интернете, что умер
талантливый Александр Павлов, друг Володьки Чурилина, с которым я разговаривал,
когда искал телефон родителей Вовки. Павлов тоже не слыл трезвенником. Гена
отстаивал все русское яростно, вплоть до драки. Так же защищал и свое мнение… Из-за чего-то он
поссорился возле Машука с другим талантливым участником поездки Николаем
Колмогоровым. Чуть не состоялась кулачная дуэль.
Коля Колмогоров из Кузбасса был поэтом со
своим почерком, тонким чутьем слова. После мы несколько лет переписывались,
Николай высылал мне свои книги. Суздалев и Колмогоров не воспринимали друг
друга, очевидно, постоянно. Драка не состоялась, но непримиримость осталась. К
1990-м годам я потерял из виду и Суздалева, и Колмогорова. Потом Гена
обнаружился совсем неподалеку, в городе Суздале, фамилия что ли позвала или
другие причины? И сейчас он обильно представлен в Интернете. Николай
Колмогоров, к сожалению, умер в конце 1990-х, причины не знаю, некролог
обнаружил тоже в Интернете. Очаровал всех современный классик Александр
Евсеевич Рекемчук… К нам относился он… тепло, был бодр и свеж, по утрам бегал
по горам, поэтому, наверно, жив был еще и в 2012-м году, когда я работал над
очередным вариантом книги.
По дороге мы постояли в Невинномысске.
Была теплая, солнечная, чистая погода.
Вокруг расстилались удивительные пейзажи: деревья, поля, горы… Затем проезжали Минеральные
воды, дорогой играли в карты. Это были
самые трезвые мои дни за время учебы в Литинституте. Подъехали к
Пятигорску… На горизонте появился Машук. У дороги стояла красивая казачка.
Валера Латынин, глядя на нее, сказал:
«Представь, что ее любил Лермонтов!» Я ответил, что каждый сейчас
готов быть на месте Лермонтова и сам
полюбить эту казачку, но тогда придется
его застрелить для полноты картины. Шутки скрашивали дорогу, они не казались,
при всей остроте, пошлыми и кощунственными. Настроение было замечательное. В
Пятигорске не обошлось без приключений. Мест в гостинице не оказалось, и нас
поселили в небольшом мотеле, который оказался рядом с местом дуэли Лермонтова и
Мартынова, у подножия Машука.
После нашего выступления в замечательной
современной пятигорской библиотеке, похожей на дворец, пошли в ресторан
поужинать. И, о чудо! Во время «сухого закона», введенного Горбачевым, здесь
оказались и водка, и вино. Взяли бутылочку. Шефы ничего, не возражали.
Нормально посидели… Мы с Рекемчуком и руководителем делегации Владимиром
Ивановичем Мальковым ушли из ресторана пораньше, а Суздалев с Тарлапаном и
Колмогоровым остались. По дороге Рекемчук рассказывал о писателе Владимире
Чивилихине, как он внезапно умер на даче во время сильнейшего урагана, пронесшегося
по средней полосе. Говорил и о Льве Гумилеве, его необыкновенном таланте и
трудолюбии.
Переночевали… Утром опять светило ярко
солнце, вокруг все было зелено, чудесно. Поехали по лермонтовским местам.
Писались глупые, озорные строчки: «Был Лермонтов непризнанным талантом,
Мартынов был досужим дуэлянтом, и, порезвившись славно в час досуга, они
увековечили друг друга». На место дуэли дорога вела через две арки. Здесь стоял
памятник, но, по разговорам знатоков, стрелялись они на другом месте, метров
сто в сторону. Просто все произошло так быстро и сумбурно; очевидцы во
время грозы, разразившейся сразу же, даже точно место не смогли запомнить.