Но, надо признать, что человеком полковник был начитанным и пользовался авторитетом у ярославских литературных чиновников. Ко мне он относился неплохо. Иван Иванов тоже пострадал во время «второго дела Якушева», лишившись хлебной должности директора гостиницы, но получив взамен место начальника спасательной станции. Поэтому Якушева он недолюбливал,  и образ жизни Михалыча не совпадал с военным Уставом. Да и отвечал он полковнику тем же, едко высмеивая его стихи и самого Иванова, что не проходило незамеченным. Умер Иван Иванов то ли в конце 1980-х, то ли в начале 1990-х, издав  за свою весьма продолжительную жизнь 4 книжечки стихов, но так и не пробившись в Союз писателей, несмотря на серьезное покровительство. Я был  на его похоронах и поминках, тогда утрата каждого литератора воспринимались серьезно.

     Последующие месяцы  продолжал я писать слабенькие стишки, впрочем, много читая как поэтические книги, так и тома по теории литературы, главным из которых был «Поэтический словарь» А. Квятковского. Впечатлений добавляли поездки по области и по интересным местам близлежащих областей: Кострома, Ростов Великий, Загорск, Подмосковье, Калининская (ныне Тверская) область… Но дорожные стихи не становились моим направлением в поэзии, а осмыслить что-то я тогда еще по-прежнему  не умел, хоть и пытался.

     Но жизненный опыт приобретался и, хотя он нелегко преобразовывался в творческий, все-таки был полезен. Когда я вернулся в конце 1969 года в Рыбинск стихи полились в мои тетради обильно, впрочем, это, наверно, и вредило. Вместо серьезной работы шло многописание, но из количества выплывало и нечто качественное. Я получал  неплохие письма из областных газет и даже журналов.  Читать положительные отзывы было приятно, но хотелось печататься. Мнение профессионалов казалось чем-то очень значительным.

.....................................................................................................................

     Впоследствии опекал меня в течение почти 10 лет Иван Смирнов, что принесло некоторую техническую пользу, но… пытался он всех молодых причесать под свою гребенку, сделав из них мини-Смирновых.    К тому, же трудно было принять наставления Смирнова. «Ты размышляй поменьше, лучше образы ищи», – говорил он. Но слушать это я не хотел и стоял на своем, лишь изредка подыгрывал наставнику описательными творениями о стройках, колхозах, заводе – чего требовали постоянно, даже премия была за лучшие произведения о рабочем классе и крестьянстве … Кроме размышлений, не принимал Иван Алексеевич книжность, называя такие стихи вторичными. За это осуждал Якушева. Но недолюбливал и других: Павла Голосова, Эмму Марченко, Владимира Ковалева, Владимира Сокола, Вячеслава Рымашевского. Признавал, разве что, людей из своей кучки, прочно захватившей тогда власть в ярославской литературе и активно издававшейся. К этой компании относились сам Иван Смирнов, редактор газеты «Северный край», член обкома партии Александр Иванов и директор Верхне-Волжского издательства Михаил Глазков.  Это была своебразная литературная группировка: друг друга рекомендовали к изданию и печатали. Книги в 70-е годы у них выходили чуть ли не каждый год. Немного посдержанней был, пожалуй,  Александр Иванов, или, может, времени на подготовку сборников и сочинение у него не хватало из-за газетной загруженности.

     Иванов… писал тоже о колхозной жизни, войне, родных просторах. Глазков проявил себя как сатирик, выдавал пародии, издавал их в конце семидесятых 100-тысячными тиражами, за что и пострадал, –  был снят с поста директора издательства… Пародии у Глазкова были  неплохие, по крайней мере, весьма смешные. А это уже немало. Любил он приударить за молодыми поэтессами, и не безуспешно. Да кто в этом деле был без греха? Иван Смирнов, чтобы принизить своих собратьев, умело приписывал их к разным группам:  алкоголикам, евреям, книжникам, скандалистам. У каждого находил пороки, это действовало на нас, поскольку мэтру верили. Молодых он всегда поначалу привечал, особенно тех, кто ему угождал… Поэтому в фаворитах в середине – конце  1970-х у него были Алексей Ситский, который мог руками сделать что угодно –  отремонтировать телевизор, провести электричество, что-то покрасить, приколотить и заштукатурить, и Ирина Баринова, блеснувшая яркой внешностью и весьма раскованным поведением… Поначалу в любимчиках был и я, но затем, после некоторых вольностей и проявления самостоятельности оказался в немилости у местного литературного генерала.

     Со Смирновым меня познакомил в начале 1970-х заместитель редактора «Рыбинской правды», а по совместительству и руководитель литературного объединения при газете, Евгений Сергеевич Куприянов – один из первых моих наставников, о котором ничего плохого сказать в этом плане не могу. Помогал он мне достаточно и печатал в газете почти еженедельно. Кроме того, давал возможность выступать в разных аудиториях, от заводских цехов до школ, и направлял на областные семинары молодых литераторов, которых я прошел штук десять. Иван Смирнов обратил на меня внимание, привлекала скромность, рабочая биография и определенные способности. К тому же, писал я много.

     Весной 1971 года в Рыбинске прошел межрайонный семинар молодых литераторов, участником которого стал и я. Вели семинар Иван Смирнов, Михаил Глазков, Николай Якушев, поэт из Мышкина друг Якушева Владимир Ковалев, новгородец Владимир Кулагин, ранее проживавший в Рыбинском районе…Надо сказать, что на семинаре я был далеко не из подающих самые большие надежды. Выделялся мой дружок Леша Ситский, рыбинец Владимир Лазарев и, особенно, работавший тогда в Мышкине Валерий Хатюшин. О каждом из них здесь надо бы сказать подробней. Съехались на молодежный семинар ребята из Пошехонья, Мышкина, Некоуза, Большого Села, естественно, собралось немало рыбинцев: кроме Владимира Лазарева, Алексей Ситского и меня была журналистка Надежда Голубина (в замужестве Бородулина). Надя многие годы проработала в разных газетах, но стихи впоследствии уже не писала, так нередко случалось с женщинами.

     Валерий Хатюшин тогда трудился на строительстве газопровода «Сияние Севера», проходившего через нашу область. Выдавал он яркие, образные строки рабочей тематики, иногда политической. Получалось у него это искренне. Был Хатюшин в семинаре со своим приятелем из Мышкина Великановым,  куда-то потом пропавшим, как и многие другие. А вот  Хатюшин остался в литературе. Впоследствии я встретил Валерия в молодогвардейском окружении Игоря Жеглова, где он работал с 1980-х…Стал Хатюшин уже членом Союза писателей СССР. Потом издал еще с десяток книг.

     Воспоминания о Хатюшине и отношения с ним у меня сохранились добрые. Печатал он в «Молодой гвардии» и меня по рекомендации Жеглова или Юшина, который в 1990-х стал главным редактором совсем малотиражного, некогда знаменитого журнала. Последний разговор с Хатюшиныи был у меня в декабре 2010 года, когда я послал Юшину юбилейные книги для подготовки подборки стихов в журнале. Валера был угрюм, озабочен, дела в «Молодой гвардии», видно, шли неважно.

     Отметили на семинаре и других. Моя известность в Рыбинске тоже возросла. На этом значимом мероприятии я впервые увидел Николая Михайловича Якушева. Ходил он, широко расправив плечи, рассыпая налево и направо анекдоты и шутки. К тому времени я считал литературу делом серьезным и трезвым, а многие другие знали ее уже с другой стороны: все литературные мероприятия проходили в сплошных застольях – начинались, продолжались и заканчивались ими, давая возможность литераторам для близкого общения. Знали это и Хатюшин, и Лазарев, и Ситский, но я на том семинаре к компании не приобщился, потому что  на следующий день работал на заводе по скользящему графику.

     После семинара в Рыбинске, меня причислили к литактиву Ярославской писательской организации… К тому времени в местной прессе у меня было опубликовано уже несколько подборок и отдельных стихов. Я начал ходить на занятия литературного объединения, где обсуждалось творчество, строились планы, распределялись выступления в коллективах. Душой ЛИТО был Николай Якушев, именно его мнение становилось решающим. И он, как человек опытный, умел им воспользоваться не во вред другим: подмечал хорошее, подсказывал, что надо устранить. Иногда шуткой говорил больше, чем назиданием. Помню в одном моем стихотворении была строка о быке: «Веселились и душа его и плоть…». Михалыч одним своим жестом и мимикой дал понять все.

     Литобъединение при редакции было тогда солидным, от нас на областные семинары ездило по 10 – 12 человек. Активно работали в поэзии и прозе: Иван Иванов, Евгений Петров, Владимир Лазарев, Алексей Ситский, Борис Томшаков, Василий Тухтин, Виктор Блинов, Маргарита Серова. Риголетта Давыдова, Анатолий Павлов, Валерий Калинин, Иван Варго, Юрий Волков. Помнятся имена талантливых Владимира Кислякова, Любы Хорошавиной, Евгения Блохина…

     Шли 1970-е годы. Все мои мысли были отданы  поэзии. После обсуждения стихов и заверения Якушева, что «взошла новая звезда», меня на следующий день пригласили вместе с Юрием Волковым выступать на ярославском телевидении. Готовила программу журналистка Алла Флягина, долгое время заведовавшая литературно-художественными программами. Тогда литературе уделялось достаточное внимание и на телевидении, и на радио, впоследствии не раз мне доводилось участвовать в разных передачах. А тогда страх брал оттого, что придется выступать перед телекамерой. Но делать было нечего, раз пошел в литературу.

     Приехали на телестудию, долго репетировали, затем читали. У Волкова почти всё вырезали, а меня оставили полностью. Потом прислали весьма солидный гонорар. Кстати, тогда это было нормой. Гонорар платили все газеты, радио, телевидение, и по тем временам немалый. Ведь пятерки нам с Лешкой Ситским хватало в ресторане, чтобы взять по 150 граммов водки с салатной закуской. А за одно стихотворение в городской газете присылали 2 рубля, за небольшую подборку – уже 5 – 6 рублей. Если считать, что стихи я печатал каждую неделю, то кое-что в карман попадало. Платили и за выступления от общества «Знание» по 2 рубля 50 копеек. Встречались с читателями мы по 2 – 3 раза в неделю. Аудитории выпадали самые разные: школы, техникумы, Дворцы культуры, предприятия, дома отдыха… Так что жили весело. К тому времени, середине 70-х, я уже понял, что в литературе пьют, иногда очень сильно.

     Показывали пример областные писатели, которые приезжали на занятия литобъединения, устраивались в гостинице, а после приглашали некоторых избранных к себе. Тогда мы с Ситским были на побегушках – бутылку принести, закуску. Но  и это за счастье почитали. А потом, развесив уши, слушали чуть не до полуночи хмельные речи Ивана Смирнова, Павла Голосова, Владимира Сокола, в зависимости от того, кто приезжал. Но чаще других, естественно, ездил Смирнов, ответственный секретарь писательской организации, занимавшийся «селекцией» молодых талантов и шефством над нами. Такие встречи давали силы для работы и обрисовывали некоторые перспективы: напечататься в газете, коллективном сборнике, попасть на областной семинар, готовить первую книжку.

     Я продолжал много  читать: и стихов, и книг по теории литературы, что помогало и пригодилось впоследствии в институте, при руководстве литобъединениями и семинарами, педагогической работе в школе-гимназии №18 в 1990-х годах (хотя тогда за плечами уже был и Литинститут). В двадцать с небольшим я  без труда мог сказать, что такое метафора, сравнение, гипербола, симфора, синекдоха, определить стихотворный размер. Все больше постигал современную и классическую литературу, изучал, разбирал по строчкам, выискивая секреты мастерства. Моя страсть футбольного и хоккейного болельщика уходила на второй план. Имена спортсменов вытесняли имена писателей. Любимыми поэтами были тогда Николай Якушев, Константин Ваншенкин, Владимир Соколов, Ярослав Смеляков, Василий Федоров и другие. Не хватало только понимания тонкостей поэзии, больше все сводилось к рифмовке, да и ущербность советской литературы, шедшей чаще от тематики, а не от мастерства не позволяла выйти на необходимую высоту.  Местная литература крупными талантами не блистала, наставники были весьма средними. Навязывали по-прежнему рабочую тему, в которой поэзия  и не ночевала. Но подогревали аплодисменты аудиторий, где мы выступали.

     С тех далеких пор моя  домашняя  библиотека начала активно пополняться. Поэтические книжки, появлявшиеся в магазинах, скупались мной непременно и без  разбора, поскольку мой вкус был тогда едва развит и все напечатанное казалось поэзией. С годами это мнение изменилось…Перед тем как приобрести книгу, я тщательно просматривал ее у прилавка магазина, опыт давал возможность быстро разобраться стоит ли ставить на полку то или иное творение. Но все-таки за годы таких книг скопилось множество, сотни или даже тысячи, поскольку советская поэзия была обильна, да и поэтов дореволюционного времени издавали немало.

     Смысл жизни постепенно сводился к литературе, отходили на второй план другие интересы. Оценка того, как живу, определялась одним – пишется что-то или не пишется. В стихах я стал возвращаться к прошлому, заглядывать в будущее, не просто рифмуя увиденное, а пытаясь осмыслить его со своей позиции и жизненного опыта, стремился отыскать в каждом явлении что-то свежее, не увиденное другими. Собственно, как я быстро понял, это и было главным  – поиск новизны, а не перепевы ранее сказанного кем-то. Вдохновляло все: природа, красивые девушки, интересные люди и многое-многое другое. Это было источником еще неумелых строк…

     Отношения со сверстниками строились по принципу душевной близости, общности интересов. Старшим другом был Николай Якушев. Наставник многих других, он стал и моим учителем, ненавязчивым, открытым, оказывая влияние своим образом жизни и отношением к литературе: за разговором, бутылочкой вина, на природе и в его гостеприимном доме с женой Конкордией Евгеньевной, строгой, но понимающей необходимость таких встреч и для нас, и для отброшенного от большой литературы Михалыча.

     О прошлом Якушев, как я уже говорил, вспоминать не любил, хоть, может, внутренне и жил им, но внешне пребывал в настоящем. Он опасался, и небезосновательно, слежки, которая, конечно, была. КГБ добросовестно отрабатывал свой хлеб. Не привечал Михалыч и излишне болтливых людей, трепачей, признавал беседы по существу, о литературе,  чтение стихов, в чем ему не было равных тогда. После солидной дозы спиртного он иногда становился более откровенным, но ненадолго. Словно опомнившись, опять сдвигал брови и, если сидели в чужом месте, выходил из помещения, как будто на время, но исчезал из компании насовсем. Если же наша дружеская попойка заканчивалась у него дома, он просто грузно валился в кровать, оставляя недопитой бутылку и своих застольных друзей. Воспоминания тяготили его недосказанностью и невозможностью что-то исправить в своем прошлом.

     Когда я пришел к Якушеву, как к последней инстанции, за решением  поступать ли в литинститут, мы выпили немного. Учитель побаливал, хандрил, хотя на первый взгляд это было трудно заметить… На мой вопрос, стоит ли ехать в Москву ответил сразу и без всяких двоякостей: «Вот дурной, – экзамены, экзамены… Эх, Серёга, если бы мне сейчас такое! Ведь всё у тебя: и учеба, и экзамены –  последний раз в жизни, последний, понимаешь ты это?» До меня действительно стало доходить, –  глупые мои сомненья надо бросать и ехать. Что я боюсь, да и вообще ради чего мы живем, неужели для того, чтобы просидеть всю жизнь в болотном покое провинциального городка? Слушать графоманов-собутыльников с вожделением навывающих всем подряд свои пустопорожние вирши: о бабушках, тропинках детства, почивших в послевоенное время матерях, которых до сих пор любят больше всех на свете, особенно в стихотворных строчках, хоть давно забыли, когда пололи траву на могилах своих «дорогих и единственных».

     Графоманов в нашем городке скопилось немало. Это были своеобразные типы, о каждом из которых можно говорить долго.  Cреди них встречались и способные стихотворцы. Губил сам подход к литературе… Когда-то ветераны графомании  казались мне чуть ли не великими по причине постоянного появления их стихов на страницах городской и районной газет. Делились они на «рабочих» поэтов, поэтов-фронтовиков и авторов многих публикаций. Рабочие поэты писали о любви к заводу, колхозу, стройке, своим станкам, тракторам и многому другому, что, по их мнению, не любить было нельзя. Тема труда главенствовала и в большой литературе, всячески поддерживали авторов, чья муза кружила над заводскими и полевыми просторами, укорачивали путь к изданиям.  

     Сам я тоже впоследствии хватил из этого мутноватого источника, к которому меня подталкивали многочисленные наставники. «Что же ты, рабочий парень, а о людях труда не пишешь, тебе здесь и карты в руки: такие темы пропадают». Темы были, но почему-то не слишком вдохновляли. Я пытался «влюбиться» то в сверлильный станок, то в заводскую трубу, которую сравнивал с созвездием, горящим в ночи, то в полировку деталей, но получалось плохо и неискренне. От образов веяло мертвечиной, разве что сам рабочий оставался живым, но уж слишком примитивным. И все же некоторые поощрения за это получал. Вот, мол, – чем живет, о том и пишет. Интуитивно я понимал, что поэзии на заводе, относящейся именно к процессу работы, почти нет, тем более – лирических глубин. Но время требовало, наставники подталкивали, газеты, сборники и даже журналы печатали, и никуда из того замкнутого круга было не вырваться. Смог я это сделать гораздо позже, когда изменилось время… и встретились настоящие учителя.

     Поэты-фронтовики вот уже несколько десятилетий писали о том, как они ходили в атаки, хоронили друзей, штурмовали высотки и города. Пафоса в этих стихи вмещалось много, а душевного тепла и самой поэзии уже практически не осталось. Стихи были похожи друг на друга, за редким исключением. Их также поощряли, говорили о героической биографии, охотно печатали, особенно, к Дню Советской Армии и празднику Победы. Молодежь тоже приобщалась к войне, которую она не видела, но верность заветам отцов, своих родных и близких, пострадавших в военные годы в стихах звучала. Получалось у молодых иногда лучше, чем у ветеранов, поскольку появлялась в тематике некоторая свежесть. Писали о  погибших, раненых, вдовах, сиротах,  блокадниках, – словом, о  жертвах великой трагедии.

     Тема была, по сути, благородная, и все бы не плохо, если бы не повальная поверхностность ее решения. Пороху мы не нюхали и не могли глубоко прочувствовать переживания людей, прошедших войну. За редким исключением. Немало стихов о войне написано и мной, – представителем так называемого послевоенного поколения. Но основными авторами таких произведений, которые печатались в городской и областных газетах, были в Рыбинске Иван Иванов, Василий Тухтин, Виктор Блинов, Анатолий Павлов, Евгений Петров, Александр Кочкин и другие. Одни творили менее талантливо, другие – более. О членах Союза писателей и говорить не приходится, ведь и Иван Смирнов, и Александр Иванов, и Юрий Ефремов, и Вячеслав Рымашевский –  фронтовики. Владимир Сокол, Владимир Лебедев – дети военных лет. Ничего удивительного в их пристрастиях не было, вот только великих творений они не создали. Очевидно, трагические темы требуют большого таланта и переживания для своего отображения.

     Жили в Рыбинске и другие поэты, среди которых запомнились немногие. Например, Володя Кисляков. Ходил  в литобъединение при редакции городской газеты. Открылся он мне, как и  большинство других, во время литературных тусовок, когда начиналось привычное для таких сборищ чтение стихов по кругу. И вот являлся новый собрат, начинал с придыханием и подвыванием, и все замирали, подогретые алкоголем и дружеским расположением к товарищу. Ловили что-то особое в неумелых, а иногда и добротно сделанных строчках. Володя оказался яркой личностью, поэтом от культуры и истории, написано им было много. Первый вопрос он задал мне о том, женат ли я? Ответил ему, что женат, и вызвал бурное неудовольствие: «Как ты мог, поэт не имеет права жениться, ты должен быть подчинен только себе – каждый шаг, каждый жест, каждое слово – а тут жена… Нет, жена не для меня!»

     Кисляков писал броские, запоминающиеся отдельными строфами стихи и поэмы. Но вот образ его жизни вызывал недовольство литчиновников, что, пожалуй, во многом и определило его дальнейшую судьбу. На первом же семинаре молодых Володя был в пух и прах разбит Павлом Голосовым, свидетелем чего стали другие семинаристы, в том числе и я. Павел Павлович любил превращать обсуждения в свои бенефисы, юмором он обладал отменным. Но иногда перегибал палку,  увлекался, не думая о том, что человек может оказаться слишком ранимым и не выдержать его разноса.

     Несколько раз он издевался и надо мной, говоря о воробье, мол, какая у него песня «чик-чирик, да и всё». Но отношения у нас были дружеские. Володя же после разноса надломился, вечером пьяный плакал в номере гостиницы, ругая Голосова. Якушев его утешал. Потом Кисляков постепенно исчез с поэтического горизонта, скитался по районам с бригадой шабашников и в итоге… женился на благополучной женщине из Некоуза. Затем я и вовсе ничего о нем не слышал.

     Была и многочисленная литературная молодежь, которая проходила через областные семинары, оставалась на время или исчезала сразу. Некоторые из них пишут стихи до сих пор, так и не став профессионалами, но поддерживая определенный печатный уровень. Других все-таки… приняли в Союз писателей уже в конце 1980-х, в 90-х и 2000-х годах, когда планка значительно понизилась, а верность литературе оценивалась как достоинство, даже при  отсутствии роста. Приняли Алексея Новоселова, Тамару Пирогову, Николая Родионова в наш Союз, а в Союз российских писателей Тамару Рыкову, Николая Гоголева, Олега Гонозова, Николая Смирнова и других. Часть из них после принятия в Союз окрепла, а часть – так и осталась на своем уровне. Пишут до сих пор Любовь Фоменко, Александр Кочкин, Николай Гончаров, Антонина Шичанина, Алексей Ситский, Елена Разумова… Анатолий Смирнов и многие другие, кого встречаю. Некоторые пропали из виду или творят для себя.

     Жаль несостоявшихся  Любу Хорошавину, Владимира Лазарева, Сергея Хохлова, Светлану Горбачеву. Надломленных судеб, даже трагических, тоже встретилось много, и на областных семинарах, и на региональных и Всесоюзных совещаниях, не говоря уж просто о других литературных перекрестках. Что литература –  дело опасное, нас предупреждали с первых шагов старшие товарищи, да и список трагических судеб, от Пушкина до Рубцова,  известен всем. Но эти состоялись, а сколькие сорвались в начале полета. Недавно прочитал в «Литературной газете», что прошел вечер памяти безвременно ушедшей из жизни Ирины Хроловой и с горечью подумал, что вот и еще одна сгорела.

     Вспоминал все мои семинары от первого кустового, о котором писал, до последнего УIII Всесоюзного, в 1984 году в Москве в комплексе «Молодая гвардия» и гостинице «Орленок» на Ленинских горах. На всех меня частично хвалили, но в целом нигде я не стал фаворитом. Отмечались другие, более успешные к тому времени и зрелые. Это было объективно, поскольку временем своей творческой зрелости я считаю все-таки даже не конец 1980-х, когда меня уже приняли в Союз писателей, а только начало первого десятилетия нового века. Тогда сумел я полностью раскрепоститься, отбросить все рамки и писать свободно, не оглядываясь на цензуру и не греша самоцензурой. В своих писаниях в эти годы я перепробовал всё, от лирики до эпических вещей, от сатиры до откровенного  литературного хулиганства... Началом нового творческого этапа  стала московская книжка «Исповедь», а достижением удовлетворяющего меня уровня – итоговый сборник, подготовленный к 50-летию, «Огонь, несущий свет», тоже московский…

     После кустового в Рыбинске, был большой семинар 1972 года, проводимый обкомом комсомола в Ярославле с выездом в Ростов, на село и Ярославский моторный завод. Проходил он в течение 5 дней. Из Рыбинска на нем присутствовали, как мне помнится, Алексей Ситский, Александр Ширяев, Надежда Голубина (Бородулина) и я (может,  еще кто-то). Разбирал мои стихи тогда Павел Голосов, разгромил, как и подобает, но кое-что и похвалил. Ему ассистировали Юрий Ефремов и мой тогдашний наставник Иван Смирнов. В целом все прошло весело, тогда еще без всяких застолий, которых я опасался, поскольку продолжал считать литературу делом  серьезным и официальным. Выпили, правда, немного в Ростове, там же и болтовня была литературная с заявками на гениальность Леши Лаптева, горбатенького прозаика Егорова и еще кого-то. Но наиболее высокую оценку получил тогда, как мне помнится, Борис Сударушкин, уже писавший прозу, хотя и в его адрес были нарекания… Семинар запомнился комсомольским подходом и идеологической линией. Из тех, кто присутствовал на нем, остались в большой литературе  Борис Сударушкин да я, хотя и другие еще долго мелькали в окололитературной среде.

     В 1974 году я попал в семинар Юрия Ефремова. Это мероприятие было менее строгим и всего трехдневным. Из Рыбинска на нем присутствовали Лазарев, Ситский, я, Тухтин, и, возможно, еще кто-то. Больше других из рыбинцев отмечен был Ситский, в чем-то и я. После семинара напечатали стихи в областной газете и коллективном сборнике. А в целом здесь лучшими стали, несомненно, Борис Сударушкин и Александр Гусев, с ними, а также Алексеем Ситским и Владимиром Лазаревым мы выпили много пива в гостинице «Юбилейной». Отметили и брейтовчанку Валентину Трубину, которая привлекала не только своими стихами, но и девичьими достоинствами... Потом мы встречались с Валей в Брейтове, на выступлениях, затем она уехала куда-то в Прибалтику, выйдя замуж… На память о ней осталась подаренная книга стихов любимого мной тогда поэта Константина Ваншенкина.    

     1976 год запомнился присутствием среди руководителей семинара известного ивановского поэта-фронтовика Владимира Жукова. К нему на обсуждение я и попал вместе с другими  молодыми, которых в этот раз оказалось особенно много. Часть из них вошла в дальнейшем в литературу и живет в ней до сих пор. Из Рыбинска тогда поехали на семинар Владимир Кисляков, Владимир Лазарев, Светлана Горбачева, Наталья Растопчина, Алексей Ситский, Владислав Кулаков, я и еще несколько человек вместе с руководителем литобъединения Евгением Куприяновым. Появились тогда уже Ирина Баринова во всем блеске юной красоты, 16-летний Олег Гонозов, обсуждались ярославцы Олег Николаев, Михаил Китайнер, Георгий Родионов, угличанка Антонина Шичанина  и еще ряд поэтов и прозаиков.

     Последующие литературные мероприятия были тоже интересны. Но после ряда областных я попал на зональное совещание писателей Нечерноземья, где собрали авторов из 17 областей: Ярославской, Ивановской, Костромской, Мурманской, Брянской, Орловской, Калининградской, Владимирской, Вологодской – всего Центра и Северо-Запада России. Это был первый крупный форум, на котором я присутствовал. Руководили семинарами  известнейшие писатели: Виль Липатов – автор «Деревенского детектива» и романа «И это всё о нем», по которым были поставлены многосерийные телевизионные фильмы, поэты: Николай Старшинов, Вадим Кузнецов, Алексей Смольников, Анатолий Парпара; критики: Инна Ростовцева, Юрий Селезнев, Игорь Дедков; прозаики, среди которых я  запомнил Виктора Потанина, секретарь Правления Союза писателей России Михаил Шевченко – обаятельный бабник и очаровательный собеседник, писавший и стихи и прозу, в целом интересный человек.

     Представительство же молодых дарований, ставших впоследствии известными, и вовсе поражало: Николай Дружининский (Вологда), Михаил Базанков (Кострома), Василий Травкин (Кострома), Татьяна Иноземцева (Кострома), Сергей Потехин (Кострома), Анатолий Овчинников (Рязань), Владимир Мазурин (Иваново), Александр Потапов (Рязань), а еще помню Ольгу Синицыну (Калининград), Татьяну Дубровскую, Юрия Убогого, Анатолия Ильичева (Иваново), Валерия Токарева (Калинин), Ирину Хролову (Калинин) – всех, конечно, не перечислишь. Тем более, что совещание длилось 6 дней в замечательном международном лагере «Волгарь», где жили  туристы из разных стран и к нашим услугам был бар с вином и водкой, дискотека каждый вечер и прочие развлечения, а главное – чудесная природа Верхневолжья. Ярославскую область представляли Борис Сударушкин, Ирина Баринова и я. Друг друга мы уже прекрасно знали. 

     На этом совещании ярославцы не были в числе лучших по творчеству, но по разгулу, не прекращающемуся все шесть дней, пожалуй, не отставали от других, а даже превосходили. Правда, не оцененный Борис Сударушкин уехал раньше, очень расстроившись результатами обсуждения. Возможно, он ждал всероссийского признания. Мы же с Ириной Бариновой его не ждали и развлекались, как могли: общались, знакомились, пили, гуляли напропалую, как и все другие «семинаристы». Я оказался у Вадима Кузнецова и Алексея Смольникова, которых как поэтов  знал и любил, особенно Вадима.

     В нашем семинаре самым интересным участником признали Колю Дружининского, к сожалению, потом трагически ушедшего из жизни, уже членом Союза писателей. Был он рубцовской закваски, тоже писал пронзительные деревенские стихи, играл на гармошке, хулиганил, пил непомерно. В итоге, это его и сгубило, как многих других, убили в какой-то…  заварушке. Несколько лет на телевидении была популярной песня на его стихи о теще. Нас на семинаре тоже малость похвалили, меня потом Вадим Кузнецов напечатал в альманахе «Поэзия», это стало моей первой столичной публикацией.

     Ирину поругали, но за нее вступился внезапно Михаил Шевченко… Правда, его заступничество не сыграло никакой роли. Когда Шевченко артистично читал одно из стихотворений Бариновой, Смольников съязвил, что при таком чтении и газетная заметка покажется шедевром. Но в плане дальнейших отношений у Ирины с Шевченко всё сложилось, и он потом долго опекал молодое дарование, вплоть до 90-х годов...

     Для различных малых и больших шалостей места в «Волгаре» хватало… Туристы перемешивались с писателями, и всем становилось весело. Правда, с утра вставали тяжело, тем более, что вина утром было купить негде, посылали даже гонцов в Кострому… Руководители тоже собутыльничали вместе с нами, кроме завязавших, таких как Виль Липатов и Николай Старшинов, поинтересовавшийся при встрече, как живет его друг Николай Якушев, пьет или нет. На это я ответил, что пьет, но уже валидолом закусывает. Старшинов посидел с нами в номере, выпил минералки, рассказал несколько анекдотов, оставив хорошее впечатление.

     Была у нас и культурная программа, и рабочая: выступали, выезжали в колхозы и на предприятия, где  тоже обильно угощали, столы ломились. Расслаблялись все: от партийных работников и комсомольских, руководителей предприятий до нас грешных. А куратором от ЦК ВЛКСМ был известный впоследствии общественный деятель и писатель Николай Машовец, ушедший из жизни в 2010 году. Но эти встречи помнятся туманно. Запечатлелся лишь один обильный стол с огромным количеством бутылок и закуси на каком-то костромском заводе. В «Волгаре» я больше общался с Сашей Малаховым, замечательным поэтом из Брянска, потом пропавшим из виду моего навсегда.

     Познакомился с ивановцами Толей Ильичевым и Володей Мазуриным – талантливыми ребятами, постарше меня. Они оба уже тогда были известны и активно печатались. У Ильичева вышла книга в Москве, а у Мазурина вскоре – большой сборник рассказов в Верхне-Волжском издательстве. О судьбе Ильичева я еще скажу. Владимир Мазурин впоследствии издал несколько книг прозы, умер в 2012 году, накануне своего 75-летия. Нельзя сказать, что литературная жизнь его сложилась удачно, впрочем, как и у многих провинциалов, вошедших в литературу в 70 – 80-е годы прошлого века.  Гремела на семинаре «слава» поэта Сережи Потехина. Его стихи читались повсюду: «Взбита пышная перина, на перине спит Ирина, на Ирине одеяло – разметалась, как попало. Мой извечный идеал – быть на месте одеял». Или еще: «Вырос в поле глупенький, василек голубенький. Вырос, не поймет никак, почему же он – сорняк». Сережа и сейчас живет в костромской деревне, в неуюте, даже, кажется, в землянке. Он известен своим чудачеством и талантом. В журнале «Литературная Кострома» в 2010 году вышла большая подборка его стихов. Там же посмертная публикация известного поэта Виктора Лапшина, признанного когда-то самим Юрием Кузнецовым.

     На этом семинаре я  повстречался и с Ириной Хроловой. Была она миловидна, совсем еще молода, но с четкими устремлениями в Литинститут и литературу, хотя ничем особым не блеснула на том совещании... Уже тогда за кажущимся  ее благополучием сквозила богемность и повышенная надрывность, что и стало, очевидно, причиной  ранней смерти Ирины. После семинара мы не виделись, а встретил я ее уже лет через восемь в общежитии литинститута и не узнал. Цветущая девушка превратилась в изможденную, растрепанную, истеричную женщину-поэтессу.

     В институте привел ее в нашу  компанию Толя Устьянцев, хороший поэт и любитель выпить из Твери. Устьянцев говорил о крупном таланте Ирины, но я почти ничего не читал из ее последних стихов, кроме подборки в «Юности»… Но Толе я верил, и поэтому обрадовался встрече со старой знакомой, пытаясь напомнить ей о костромском семинаре. Ирина вдруг вскочила и нервно выбежала из комнаты. Очевидно, поняла, что меня ошеломил ее вид, жизненная усталость. Больше я с ней не встречался, хотя она училась где-то рядом. О смерти Ирины узнал, как уже упоминал, из «Литгазеты», где была информация о вечере ее памяти. Горько и обидно, хотя и близкого знакомства с нею  не получилось, и книг ее я до сих пор не видел. А умерла Хролова, не дожив до пятидесяти. В общем, возраст небольшой, но в поэзии уходят и значительно раньше, сгорая от водки и других житейских неурядиц.